А до той поры лучше посидеть в Крыму. Или в Финляндии.
Мотор был разогрет. Запорожец со своим украинским выговором пожелал доброго утра. «Изотта» выбросила из-под колес талый снег. Мы катили по темному проспекту. Ни огонька. Ни в одном окне. Жильцы притихли, затаились, опасаясь навлечь на окна выстрелы.
У Невки нас остановил патруль. Запорожец махнул какой-то бумажкой, черные фигуры расступились, «Изотта» начала по снежной каше одолевать мост. Ни один фонарь не горел. Машина будто висела в ночном воздухе. Только бы добраться до Озерков. А там Саволайнен с его лошадкой – отвезет до Куоккалы. В Куоккале ждал с лодкой Саволайнен-племянник. Залив, понятно, промерз до дна: лодка была оснащена парусом и полозьями или только парусом. Я не успела представить себе эту конструкцию; мы съехали с моста – опять патруль.
– Глуши тарантас.
Опять бумажка. Но на этот раз ее выдернули из рук Запорожца, не поглядев, и клочки ее тотчас порхнули, осыпались. «Буржуй», – донеслось до меня вместе с запахом перегара. Перегар этот был особенным: ни старым, ни свежим, а и старым, и свежим одновременно. Пили давно и продолжали пить. «А эт хто?» Я ощутила кожей каждую жемчужину в подкладке своего салопчика, платья, корсета. Каждый камушек будто полз по мне, как муравей. Каждая золотая лапка впилась под ребра.
Павла Сергеевича не покинуло самообладание.
– Мой лакей и моя горничная.
Он еще верил, что на хорошо одетых людей не кричат. И не ошибся. Застрелили его без криков. Выволокли из авто за воротник. Треснул выстрел. И фигура осела. Все произошло так быстро, что я не ощутила ни удивления, ни страха, ни горя. Только смотрела, как покатилась бобровая шапка, как матрос ее подцепил.
А Запорожца не застрелили, нет. Его выволокли из шоферского кресла налево. Меня – направо. В первый миг мне показалось, что у меня отскочила голова. «Пшла, курва». Приняв за классово близкую, мне просто дали по морде.
Они бы, может, и передумали, может, и решили бы познакомиться со мной поближе – превратить классовую близость в половую. Но Запорожец схватил меня за руку и потащил к кустам, к деревьям, к темневшим дачам. Брошенные дома стояли привидениями. Похоже на декорацию к фильме «Вий». Здесь снег давно превратился в мокрую грязь, она сразу высосала и утащила с моей ноги боты, туфли, но главное, искать нас стало так же бессмысленно, как черную кошку в темной комнате. Кошку и кота. Особенно если ты очень нетрезв, а мы петляли. Запорожец втащил меня – я почувствовала промокшими ногами ступени. И мы провалились в абсолютную темноту. Они попробовали палить туда, где слышали шаги – или думали, что слышали. Хлюпало и потрескивало, казалось, сразу везде, отовсюду. Мы лежали на полу и слушали, как стучит сердце. От нас отстали. Стихло. Видать, вернулись к костерку, к водке, к «Изотте», стоявшей с распахнутыми дверями, как с расправленными крыльями – и доверху заваленной багажом. Только и слышен был этот шуршащий стук – я не сразу поняла, что стучит у меня в ушах. Во рту был жгучий вкус железа: о сломанный зуб я порезала язык. Лежали мы обнявшись. Два голубка.
– Надо искать Саволайнена, – прошептала я.
У него зуб на зуб не попадал. Он же рассчитывал катить в авто. Да и я в мокрых носках недалеко бы ушла. Не до Озерков точно.
Глаза привыкли к темноте – различали очертания предметов. Шкафы. Чехлы. Дачу еще не разгромили. Мы поднялись. Запорожец не подал мне руку. Я щупала языком острые обломки зубов. Решили поискать что-нибудь из одежды, какую-нибудь обувь. Что не забрали воры, а в том, что воры здесь побывали, сомневаться не приходилось – дверь-то была отперта. Шкафы показали пустые вешалки. Где оставляют ненужную одежду, складывают обувь, которую жаль выбросить? Надо было лезть на чердак. Где взять лестницу? В этот момент я поняла, что мой спутник исчез. Из кухни доносилось постукивание – выдвигались и задвигались ящики. Я…
Зайцев отделил страницу от страницы, получились две стопки.
– Держи, Нефедов.
– Это что?
– Чтение на сон грядущий. А также последующий день и вообще столько дней и ночей, сколько понадобится.
Нефедов тотчас сел на то, что стояло ближе всего, а это оказалось трюмо. Оно показало трех Нефедовых: профиль, затылок, профиль с другой стороны.
«Хорошо, что он ничему не удивляется. Хотя бы с виду. А то бы я давно уже спятил», – мысленно поблагодарил его Зайцев.
– А вы?
– А я вторую половину читать буду. Потом обменяемся.
И тоже сел. Это был полосатый пуфик. Оглядел склад.
– Господи, сколько ж добра у нее. Как это все в одной комнате помещалось, ума не приложу. Если б сам не видел, не поверил бы.
Нефедов уже опустил нос к страницам. Но тут же поднял лицо:
– Не Владимир? А кто?
– Ты, Нефедов, пока читай. Я тебе сказку Шехерезады потом расскажу.
И тоже погрузился в чтение.
…не сразу увидела Запорожца, или как там его на самом деле звали, когда вошла в кухню. Сразу я увидела мучной ларь. Попросту – деревянную коробку с надписью «мука» – деревенский стиль, чтобы придать модной столичной даче нечто пейзанское. Только в ней была не мука. Собственно, поэтому товарищ Запорожец и пал на колени. В лунном свете морфин казался зеленоватым.
В выдвинутом ящике – нетерпение Запорожца уже выросло настолько, что он бросил их открытыми – и они торчали, как челюсти, – в самом нижнем поблескивали шприцы. Я быстро дорисовала себе мизансцену: сперва он увидел на столе порошочек. Сообразил, что попал к знатокам. Понял, что где-то здесь найдет и инструмент. Я задвинула ящики – снизу доверху. Нижний – ногой. Бам, бам, бам, бам. В тишине дачи они хлопали, как крышка гроба.
Схватила коробку.
– Мы ищем одежду вам. Обувь мне. И идем в Озерки! Слышите!
Шлепнула его по мордасам. Но в чувство не привела. Дикий взор был мне ответом.
– Идите сами.
Только этого мне не хватало.
– Вы сошли с ума! Вставайте.
Запорожец подполз ко мне на коленях:
– Отдайте.
Потянул за подол:
– Отдайте.
– Вы получите. В Озерках.
Взгляд у него стал до того безумный, что я поняла: это не матрос, другой раз мне уже не повезет. Я подняла короб над головой и, задержав дыхание, чтобы не попала ядовитая пыль, опрокинула его содержимое: красивым снежным рукавом.
С воем Запорожец бросился ловить, собирать этот иней.
Вот она, печальная жизненная правда: никогда не стой между наркоманом и шприцем. Даже выбирая между жизнью и смертью, наркоман все равно выберет наркотик.
Я уже нашла то, что нужно: валенки, очевидно, принадлежавшие печнику или кучеру, стояли в самом углу. Даже воры на них не позарились.
Я поставила в них ноги, как в ведра. Воняли омерзительно. Но ступни мои сразу же охватило колючее тепло.
На пороге я оглянулась. Запорожец зубами уже тянул на себе рукав. В руке был заряжен шприц. Рукав не поддавался, и Запорожец всадил себе иглу в ляжку – прямо через штанину. Отвратительный хруст кожи под иглой. Надавил поршень. Вынул. И обмяк. Меня охватил задор. «На память, – подумала я. – О маленьком приключении». Я шагнула к телу – мутные глаза меня видели и не видели. Стащила с красной руки перстенек-печатку.
Когда я пришла на Каменноостровский, в белом свете дня… А впрочем, достаточно того, что я пришла к себе на Каменноостровский.
Глава 12
– А если вранье все это?
– Вранье в таком случае ловкое. На правде обильно замешанное. История с утопшей Лидией, например. Довольно похоже. На моей уже памяти случилось. И утонула больно странно. И тело не нашли. И крематорий был. И трупы там неприбранные сжигали.
– Как же понять, правда или вранье?
– А надо? Факт в том, что сочинение это, правдивое или нет, многим своим героям и героиням сейчас способно поломать карьерку. Если не жизнь. Артисточка с фальшивыми сиськами, например, это Вера Гиацинтова, ведущая актриса МХТ. Муж нарком.
– Ну, сиськи это же просто смешно.
– Обхохочешься. Товарищу наркому особенно… Хорошее произведение. Если не сиськами пришибет, так князем Ахтынцевым.
– Но ведь всегда же можно сказать: вранье это, товарищи.
– А товарищи на это: дыму без огня не бывает.
Они расчистили диван (на нем развалился Зайцев) и большое кожаное кресло с тиснением (в него погрузился Нефедов) и теперь негромко совещались среди полированных глухонемых свидетелей.
Нефедов поразмыслил:
– И Матвей Петрович этот… Зачем он рукопись вам принес? Почему не выбросил? Какой у него интерес?
– Червовый, скорее всего.
Зайцев вспомнил унылое длинное лицо Матвея Петровича. И роковое – Варино. Бедный Матвей Петрович.
– Его, Нефедов, можем сразу отбросить. Он не врет. Видно, что странички эти в разное время написаны. Здесь вот чернила. Здесь карандаш. Главы не по порядку. Тут вот год двадцать третий – двадцать четвертый описан, по моим прикидкам, а потом – она в восемнадцатый перескакивает. Нестыковки опять же. Кого-то она настоящим именем называет. Кому-то имя выдумывает. И много всего такого. Не перечитывала она письмена свои. А ровно, как Матвей Петрович этот мне и поведал, каждую среду в три часа ночи спускала очередную историйку по грузовому лифту. В парадную заходить не надо, дворнику на глаза не попадешься, и запомнить легко: номер трамвая тоже третий.
– Охота ему по ночам шастать, – пробормотал Нефедов. Не верит.
– Охота, Нефедов, пуще неволи. Сам видел ее свиту. Соседей то есть. Действует Варя на людей. Действовала… К тому же он музыкант в ресторане, к поздним ночам привык. Отпилил смену – и сразу за тетрадочкой. Опять-таки: тетрадку подобрал и в футляр свой между нотами сунул сразу – тоже удобно.
– Что ж она не Владимиру, возлюбленному своему таинственному, рукопись свою доверила?
– А вот это, Нефедов, с ее стороны неглупо. Секреты доверять возлюбленным нельзя. Сегодня любовь неземная, а завтра вдруг – «нашел я, что у Глаши красивше бельецо».
«…Или что паек у ГПУ хороший», – мысленно добавил он.