Но направился Зайцев не к выходу. А к столу с толстенными адресно-телефонными справочниками по Ленинграду, Москве и Киеву. Нашел адрес московской конторы «Амторга», переписал себе в блокнот.
Сновали прохожие, тренькнул трамвай.
Зайцев подошел к афише Теаджаза, обнимавшей округлую тумбу: УТЕСОВ, «Музыкальный магазин». А со щита на перекрестке уже светила другая: УТЕСОВ. И на другой стороне проспекта – хоть и слов уже не разобрать.
Мысль Зайцева одним махом воздвигла карточный домик: Варя обнаруживает на афише давнего знакомца. Мог товарищ Утесов огорчиться такому привету из прошлого? Если судить по Вариному описанию, у супруги артиста крутой нрав и тяжелая рука. Но в данном случае опасался он скорее уж не супруги. А ГПУ. Тут тебе и драгоценности, и то ли жена, то ли не жена Керенского.
Допустим, он огорчается. Он уже не одесский мальчик. Теперь ему есть что терять. А впереди дразнит, обещает себя еще большая, всесоюзная слава – слава киноактера.
Выцедить из себя спокойную ответную записочку – «уважаемая» и «привет» – ему удается.
Но сохранить спокойствие – нет.
Варя угрожает.
Возможно, дает ему прочесть тот кусок воспоминаний, где говорится о нем. Он соглашается на встречу у нее дома. Она изображает из себя королеву в изгнании перед соседями. Но Лёдик получает от нее четкие инструкции. Она заранее смазала механизм лифта жиром. Он поднимается, неслышный и невидимый, и… Одним ударом Зайцев смахнул всю постройку.
Гражданин тянул его за рукав:
– Почем?
– Что?
– Лишний билетик.
– Куда? – удивился Зайцев.
– На Утесова! – начал сердиться гражданин.
– У меня нет, – ответил Зайцев.
– Какого черта вы тогда здесь торчите! – вскипел тот. Потрусил прочь.
Зайцев пожал плечами. Изучил афишу. Представления Теаджаза шли в Мюзик-холле. Бывший Народный дом в бывшем Александровском саду. Совсем рядом с улицей Красных Зорь. «Все-таки у нас очень маленький город», – с удовольствием подумал Зайцев.
– Товарищ! – звонко окликнули сзади. Две студентки – заговорили разом:
– Лишний билетик! На Утесова! Почем?
Черноглазый музыкант зажал своего медного гада под мышкой, подмигнул Зайцеву, затарабанил в дверь.
– А теперь – головой, – раздалось хамское, но приветливое.
– Товарищ Утесов, к вам, – тон был умышленно подмаслен.
– Барышня? Дама? Старушка? Я занят, обедаю, отдыхаю, курю, учу партию, умер, – предложил голос из-за двери.
– Мужчина, – вкрадчиво продолжал переговоры музыкант.
– Уголовный розыск, – подсказал Зайцев, которому это все начало слегка надоедать, ибо черноглазый музыкант был его не первым вергилием за кулисами Мюзик-холла. Сначала Зайцев насладился остроумием трубача, потом пианиста, пианист передал его скрипке, скрипка – альту. Альт, может, придумал бы что-то еще, но его отвлекли – и Зайцев решил, что уж саксофон от него просто так не отделается.
– Точно мужчина? – засомневался голос. – Не переодетая дама?
– В кепке, – заверил саксофон.
– Тю. Надень на кого угодно кепку. В кепке выступает даже балерина Большого театра Суламифь Мессерер. Это не Суламифь Мессерер?
– Моя фамилия Зайцев. Я из угрозыска.
За дверью помолчали. Видимо, прикидывая, это что еще за шутка.
– Входите.
И тут же разочарованно:
– Ты же сказал: Суламифь Мессерер!.. Товарищ, вам тоже подписать фотокарточку? Дать шефский концерт? Прослушать вашего трехлетнего сына скрипача-виртуоза? Или вы сами играете на скрипке пальцами ног? Точно из угрозыска? Ну-ну. Польщен.
Сыпал как горохом. А сам внимательно и быстро его изучил, это от Зайцева не укрылось. Утесов зажал папиросу в зубах, протянул руку, пожал. Показал на кресло:
– Садитесь. Как живете-чувствуете?
– Как велосипед, – отозвался Зайцев. Саксофон и его шеф уставились друг на друга. На Зайцева. Тот пояснил:
– Пока еду, хорошо. Остановлюсь – сразу падаю.
В карих глазах Утёсова загорелись искорки. Зайцев попал в тон.
– Гриша, родной, уйди с глаз моих долой. Сгинь, милый.
Дверь любезно закрылась.
– Курите?
Зайцев отрицательно взмахнул ладонью:
– Спасибо.
– Это зачем же угрозыск пожаловал?
Утесов крутанулся на табурете к зеркалу, оставив Зайцева за спиной, затушил сигарету, надел на волосы сетку, открутил голову баночке с вазелином, принялся втирать его в свои щеки, перерезанные двумя фельдфебельскими морщинами, при этом весело поглядывал на гостя в отражение.
– Думаете, оттого что, – он замурлыкал: – с одесского кичмана бегут два уркагана, – и опять перешел с вокала на прозу, подставил зеркалу другую щеку: – Так меня каждый питерский уркаган знает, а я его? Если первое и может быть верным, хотя если признать это, то пришлось бы расписаться в некоем недостатке личной скромности, тем не менее второе утверждение представляется менее бесспорным.
Убрав вазелин, он открыл коробу с гримом, цвет которого неприятно напомнил Зайцеву отретушированные трупы из морга.
– А что, с Суламифь Мессерер вы лично знакомы?
Утесов только усмехнулся.
– А она что говорит?
– А с Варей Метель?
– Она тоже танцует в Большом? Не знаком.
Зайцев вытянул из-под задницы, из брючного кармана, блокнот, а из-за пиджачного борта – карандаш.
Рука, втиравшая в лоб пасту цвета дамских чулок, остановилась. Утесов сделал зеркалу круглые глаза:
– Вы что – серьезно? Записывать будете?
– Нет. За кого вы меня приняли? Решил набросать ваш портрет в профиль.
– Я просто удивился, что в милиции методы до сих пор такие допотопные. Карандашом! Не по методу профессора Шорина? У вас есть шоринофон? Прелестная штука. Нажимаете кнопку. Говорите. Чемоданчик тем временем фурычит. Нажимаете другую – и он вам играет весь разговор с первого «здрасьте» до последнего «прости». Ей-богу, звучит, как будто я выдумал все это на ходу, и профессора, и его зеленый чемоданчик, но я ничего не выдумал. Все это чистая правда, чистая, как вода в водопроводе, трубы которого только что отремонтировали.
Рука, растиравшая грим, ожила, снова массировала, терла лоб, порхала на нос, под носом, описывала подбородок.
– Очень рекомендую. Шоринофон – будущее звука, а симпатичный зеленый чемоданчик с пленками так и видится мне на службе советской милиции, не только советского кино.
– В смысле – кино?
– А вы что – пришли не роль просить? Для троюродного племянника сводной тети со стороны бабушки? Ну так спешу вас огорчить, симпатичный товарищ милиционер с чувством юмора: все роли розданы, музыкальный магазин, если позволите мне так выразиться, закрыт!
Утесов показал зеркалу одну щеку, другую, оттянул вниз веко. Оценил слишком красные капилляры, придававшие белку несколько больной оттенок. Вскинул взгляд на отражение позади себя.
Но никакого агента там уже не было.
Особо тяжкими преступлениями люди кино до сих пор не промышляли, а хищениями государственной собственности, халатностью и растратами занималась другая бригада. Зайцеву до сих пор не случалось бывать на ленинградской кинофабрике.
Все куда-то бежали, на кого-то орали, кого-то звали, трещали телефоны. Он быстро почувствовал себя если и не уютно, то на своем месте. В угрозыске так или почти так было каждый вечер. Даже пахло здесь похоже: человеческим потом и канцелярией. Минус запах перегара, сопровождающий большинство ленинградских преступлений. Взамен него в воздухе Зайцев ощущал неизвестный ему химический привкус. Но предположить, что это, не успел. В руку ему тут же вцепился гражданин с выпученными глазами. Если бы не стоявшие дыбом проволочные кудри и совершенно сухая одежда, выглядел гражданин так, будто его внезапно окатили водой.
– Вот вы где! Ворон ловите! Ну!
И увлек Зайцева за собой с энергией, способной вращать турбины новенькой советской Днепрогэс имени Ленина. Выпученные глаза, казалось, освещали дорогу, как фары. В павильонах и коридорах стоял интимный полумрак. Рыбами скользили, уворачивались от столкновений работники киностудии. Потолки терялись где-то в сумеречной высоте. Зайцев чувствовал себя как во сне, это его позабавило, он отдался течению чужой ему жизни. Через несколько минут она привела его под слепящие белые лампы. У трельяжа стояла коротко стриженная женщина в синем халате. Дым ее сигареты уплывал к лампам. Клубился, как полупрозрачные водоросли.
– Вот! – возвестил лупоглазый. – Сил моих больше нет вас всех по углам собирать. Только камеру выключат, расползаются, как тараканы. Пауза не для вас! Запомните! А для актеров и режиссера! Я вам не Наполеон, чтобы за каждым бегать. Что?
– Моисей Борисч, я давно предлагаю: давать сирену. Общую повестку. Как на заводе. Перекур окончен.
– Кстати, вы. Не курите! – Моисей Борисович ткнул пальцем в знак, изображавший перечеркнутую сигарету. – Огнеопасно!
Женщина неторопливо затянулась. Потом так же томно загасила сигарету в маленькую пепельницу. А Моисей Борисович уже унесся. Стриженая женщина отодвинула пепельницу и без предисловий схватила Зайцева за нос. Сон затянулся, подумал он. Она тянула его с недовольным видом, как будто нос на Зайцеве был чужой, резиновый или вообще лишний.
– Нос некондиционный.
И не успел Зайцев глазом моргнуть, как она подцепила железный пинцет. И через секунду у Зайцева оказалось по ватной пробке в каждой ноздре, а в голове – ощущение глухого насморка. Женщина созерцала результат, слегка откинувшись.
– Нет, – возвестила. – Какой же это тип? С ума посходили? Народные носы нужны. А это не нос, это контрреволюция. Черт-те кого приводят. А я возись. Сядьте, – приказала Зайцеву, толкнув ногой к нему маленькую табуретку на колесиках. Принялась мять в пальцах розоватую пластилиновую массу. – Если б аванс таким, как вы, не выдавали, гнала бы вас в три шеи. Если я с каждым в массовке так возиться буду, то план никогда не дадим… Да сядьте же! Чт