Спина не шевельнулась.
– Эй! У руля! Водки хочешь?!!
Нет ответа. Зайцев сел на место.
– Видел?
– Может, приказ у него. На провокации не отвечать.
Зайцев только фыркнул.
– Так вот. Ведомство Каплуна и Запорожца, конечно, рвет тельняшку. Мемуар им до зарезу нужен. И вполне может быть, рассчитывают, что сгинем мы после этого без следа…
Нефедова еле заметно передернуло.
– …Но Варю кокнули – не они.
Нефедов покосился на летчика. На поросенка.
– А чего тельняшку тогда рвать?
– Они нам всё как есть сами сказали: ищите рукопись. Думаю, ровно так и обстоит дело. Лишних людей в курс дела им вводить больно неохота. Может, знают Каплун и Запорожец, что там Варя про них понаписала. Может, только догадываются, и это хуже всего, воображение поди богатое. Но кокнули – не они. Думаю, что и творчество свое она им не рекламировала. Даже больше скажу: может, из-за них и сидела все эти годы тихо, как мышь. Про рукопись ее они сами неприятным сюрпризом узнали – и скорее всего, через кого-нибудь из своих многочисленных осведомителей в мире искусств. Когда про мемуар начали болтать другие.
– Они, может, и не кокнули. А приказали.
– Нет, – поднял Зайцев руку с пирогом. – Ты жевать не забывай.
– Почему?
– Потому что пирог хороший.
– Почему не они?
– А потому, что если б Варю хлопнули по их распоряжению, то, во-первых, хлопнули бы ее гораздо раньше – и на их собственных основаниях: арестовали бы как шпионку, диверсантку или черта в ступе, и за это же расстреляли бы. Во-вторых, мы бы про это не узнали. Ты помнишь, мы уже закопались по уши, когда примчался казачок из ГПУ. Так вот. Если б устранение Вари санкционировал Каплун или Запорожец, там бы их молодцы уже в мебелях копались – не мы. Мы бы, повторю, вообще никогда не узнали, что она убита. Как не знали, что она до сих пор жила в Ленинграде.
– А где тетрадки ее сейчас?
– В надежном месте.
Нефедов покачал головой.
– Не боись, Нефедов. Я у тебя тоже кой-чему научился.
– Сожгли?
Зайцев промолчал.
– Ничего вы не научились, – заметил Нефедов. А потом добавил: – Давайте рванем из Гагр этих?
– Куда? – удивился Зайцев.
– Вы направо, я налево, никогда они нас больше не отыщут. СССР большой.
«Верно. Вон, Алексей Александрович, любитель эрмитажных картин и нелюбитель живых людей, до сих пор в бегах – ищи свищи».
Первое дело[2], в котором он, Зайцев, потерпел неудачу, не давало ему покоя: не то чтобы он часто вспоминал его, но и не забывал.
Он видел, что Нефедов старается прочесть ответ по его лицу. Как бы говорит: «А тогда в машине – что?» Не заставил его ждать:
– Это еще зачем? Пусть кто виноват, тот и бегает.
Нефедов отвернулся и стал кормить поросенка печеньем.
И вот я в Москве. В Петрограде, конечно, тоже было холодно, он тоже выглядел разоренным и запущенным, но все-таки держал спину. Москва расхристалась вконец.
Но… Тася права. Теперь трудно сыскать покупателей на крупные вещи и при этом не загреметь в ЧК. Деньги, может, есть у многих. Но не многие гарантируют, что всё будет «дискрэ», она совершенно права.
Помогло давнее приятельство.
«Только держи с ними ухо востро, милочка», – предупредила Тася. Я притворилась дурой: «Как ты можешь так говорить. Она же твоя сестра». Тася захохотала: «Именно поэтому!»
Ног я своих не чувствовала, так они замерзли в поезде. Постучала носками по стене дома, просто чтобы хотя бы в виде боли почувствовать какую-то жизнь в окоченевших тупых концах. «Ты мне еще постучи, стерва», – мимоходом бросил какой-то мужик.
Странно. А мне казалось, я оделась хорошо. Барышня-крестьянка. Один раз этот костюм уже спас мне жизнь. Но москвичей, видимо, не так легко провести, особенно при свете дня.
Привлекать внимание к себе в любом случае было опасно. Под мышками я зажимала свои лучшие бриллианты. Браслеты, широкие, как манжеты. И такое же колье, похожее на собачий ошейник. Тася сказала, что в их семье любят яркие камешки. Это у них, видимо, по линии московских миллионщиков Третьяковых. Не по линии петербургских лейб-медиков Боткиных; в боткинской линии все изысканно.
Тася язва: обреет кого хочешь ради красного словца. Не то что родную сестру. С одной стороны. С другой – их мать, наследница московских богачей и самая настоящая куку, заронила ядовитые семена сестринской вражды. Обожала старшую Шуру. И терпеть не могла младшую Тасю – от разочарования, видите ли: ждали сына. Может, поэтому у Таси такое ядовитое остроумие, и поэтому я не верю, что жизнь ее сложится счастливо; нелюбимые дети всегда, всегда кончают плохо: сперва вырастают в несчастных взрослых, а потом с ними случается нечто совсем ужасное.
Обеих сестер еще девочками рисовал, кажется, модный Серов. Потом Тася вырвалась вперед. Шура слыла неудачницей. В Москве вертелась возле актеров и актрис на фабрике Ханжонкова. Иногда даже попадала в массовку. Насколько Тася была красива, настолько Шура – нет. А кино любит красивых, увы. Ханжонков не гнал ее: страшненькую внучку самого Третьякова. Как все мы грешные, он любил богатых и беззаботных. Вертелась бы она так и дальше. Да тут известные события. Ханжонков все бросил. А Шура стала фильмовой актрисой – когда настоящие разбежались окончательно. И вдруг превратилась во влиятельную советскую даму. Сейчас был момент шаткого равновесия. Тася и Шура были дружны ровно настолько, насколько вообще может нелюбимый ребенок дружить с любимым, неуспешная сестра – с успешной.
Во всяком случае, я очень на это надеялась.
После того как лопнула затея с Финляндией, мне подсказали, что в Москве можно получить совершенно официальное разрешение на выезд – допустим, в Берлин, Стокгольм или Париж. И лучше такое, которое не подразумевает досмотр багажа. Я же не собиралась нищенствовать – ни в Берлине, ни в Стокгольме, ни в Париже. Хотя меня и пугали, что европейские ювелирные рынки и так переполнены сейчас русскими драгоценностями.
Прикинула я так: браслеты уйдут на взятки, ожерелье – на дорожные расходы. Но для того и другого требовалось превратить камни в деньги.
Желательно не привлекая внимание ЧК.
От кривых московских улиц у меня сразу заболела голова и начало дергать глаз.
Найдя нужную парадную, я постояла в темноте, закрыв глаза, отдыхая от увиденного. Потом поднялась в квартиру. Шура жила в ней с фильмовым ассистентом фабрики Ханжонкова. Бездарным, как сапог. Как сама Шура. Но где теперь Ханжонков? Ходили слухи – в Крыму. Делал вид, что почти ничего не произошло, и даже гнал новые фильмы.
Тем временем его московскую кинофабрику захватили новые люди. Бал начали править такие, как Шура, как ее дружок.
На них теперь была вся моя надежда.
На стук открыла женщина. Я сказала, кто я, сказала: меня Тася направила. Никакого выражения. «Входите». Я прошла, гадая: Шура это или нет? С одной стороны, вроде похожа на Тасю, но кто их разберет, родственников. С другой – для «бомбейской чумы» как-то жирновата.
(…Этот кусок, кстати, потом надо будет переставить куда-нибудь в начало – если тут непонятно: фильмовый народ прозвал Шуру «бомбейской чумой». Подозреваю, что главным делом за характер. Но также за худобу. В номерах с хореографией она напоминала танцующий скелет. И еще у нее были очень большие зубы. Так, по крайней мере, казалось оттого, что на лице почти не было плоти: скалится череп.)
«Не Шура, – пришла к выводу я. – Родственница».
На столе, накрытом посадской шалью, был сервирован чай. Женщина мне не предложила. Она сидела и с хлюпаньем тянула. Хрупала сахаром или сухариками. И поглядывала на меня поверх блюдца. «Приживалка, – предположила я. – Нет, прислуга». Богемным мотылькам всегда нужна прислуга. Мотыльки не чистят картошку, не вытирают пыль и не знают, как включается примус. Тем более если богема не настоящая, а из семьи миллионщиков. Недобрый взгляд окончательно меня убедил в правоте предположения. Прислуга ненавидит тех, кто стоит еще ниже по лестнице. Мой костюм на этот раз имел успех, можно сказать. Это меня позабавило. Бедная халда: каково ей будет, когда ее хозяйка поймет, кто пришел. Когда раскроет ей мое инкогнито… Возможно даже, эта дурища – моя поклонница!
Впрочем, ее внутренний мир меня мало занимал. Я сидела в тепле, и довольно. Ноги начали оттаивать и сразу же заболели. Я легонько постукивала ботинкой о ботинку, чтобы ускорить дело.
– А ты с Питера, значит?
Я кивнула.
– Студентка или как?
– Или как.
– Занозистая ты больно.
Неприятельница мне была ни к чему.
– Я не занозистая, – спокойно объяснила я. – Просто замерзла, устала и хочу в уборную.
– В сортир? Ты так и скажи: в сортир.
Баба отставила блюдце.
– Пошли.
Она, в сущности, была добрая. Просто очень тупая.
«Мавруша, кто там?» – раздался голос. Мавра! Кухарка Мавра. Блеск. Расскажу Тасе. Я уже предвкушала, как это сделаю, какая мина будет у Таси. Мавра отогнула портьеру с бомбошками. Дама в кресле тоже не была «бомбейской чумой». Не тот возраст. За Маврой сомкнулись портьеры. Поняв, что посещение уборной отложено, в туалет я захотела истерически.
– Кто вы?
– Обратиться к Александре Сергеевне мне посоветовала Анастасия Сергеевна, и она же дала ваш адрес, я…
– Я знаю, кто вы. Показывайте.
Рукой я нырнула за ворот, под сорочку, под лямку лифа. Браслеты царапались, как твердые насекомые. Глаза дамы жадно блеснули. Или в них просто отразились бриллиантовые искры.
– Ах, какая прелесть… Да что вы мнетесь. Присядьте.
Жест руки, на пальцах – блеск перстней. «Интересно, а они кому принадлежали раньше?» Сев, я тут же сплела ноги. Стало правда легче.
А дама, как назло, не торопилась. Она прикладывала браслеты себе то к ушам, то ко лбу, то на макушку – и приговаривала, поводя плечом:
– Горит в алмазах голова.