– Вы, кстати, в курсе? Они эту Любку свою для роли еще и перекрасили. Масть кляче поменяли. Как цыганы-конокрады с Привоза. Осталось только вставить Любке молодые зубы и отскоблить копыта. Вы не подумайте, товарищ агент, что я близко к сердцу принимаю. Я фактами делюсь, а вообще, я само спокойствие. Потому что роль женская, я ж вам уже сказал, с гулькин нос. Фильму мою эта Любка все равно не испортит. С такой…
Вдруг губы его растянулись в улыбке, книга выпала, глаза превратились в любезные щелочки. А за ними Зайцев, сидевший близко, заметил метнувшийся ужас. Зайцев обернулся. В прямоугольнике солнечного света – широкоплечая мужская фигура.
– Вот знаешь, Нефедов, а правда: красавец. Я таких, прямо скажу, даже среди брачных аферистов не встречал… А типчик этот одесский, весь скукожился сразу. Прямо пустая оболочка в кресле от него одна осталась… Ну ты слушаешь? Или над свиньей своей трясешься? Да не помрет он. Не помрет.
Нефедов и в самом деле поправлял покрывало – поросенку было устроено гнездо из подушек.
– Что, много коньяка ему дали? – посочувствовал Зайцев.
– Тарелку глубокую. Чтоб его водить начало. Чтоб куролесить он начал. Смешнее так для сцены, видите ли.
– Ты погоди.
– …Вот ведь свиньи. Люди эти. Как можно над животным издеваться?
– Свиньи, – не стал спорить Зайцев, вспомнив разгромленную дачу профессора Федорова. – Наш поросенок среди них – самый приличный.
Нефедов подоткнул покрывало.
– Наоборот, лучше сними, – посоветовал Зайцев – И воды приготовь. Сушняк лечить. А Самойлов еще леденцы сладкие трескает в таких случаях – говорит, помогает… Так вот, Аполлон этот московский, Александров его фамилия, режиссер он у них или вроде того, начальство, короче. У него здесь с актрисулей роман страстный закрутился. И нарисовался этот Александров, как раз когда дурак откровенничать мне про актрис начал. Вернее, поливать их распоследними словами. В том числе и зазнобу режиссера этого. Она, мол, и страшная, и старая, и кобыла, а лезет молоденьких играть.
– Правда страшная?
– Не знаю, Нефедов, – чистосердечно признался Зайцев, вспомнив увиденную мельком даму с косичками. – Не разбираюсь я в таких дамах. Отполированная, как целлулоидный пупс. Как такую обнять? Да вообще, не в этом же дело. Хоть какая пусть она. Сам товарищ Утесов, можно подумать, юный и прекрасный. Тем не менее он дельную мысль высказал… Ты куда?
– Пойду в столовой сахару возьму. Посмотрите, пока он спит. Не уходите, пока не вернусь, – почти жалобно попросил он.
Зайцев хотел рявкнуть: «Ты офонарел совсем? Есть у нас время?»
Но вместо этого пообещал:
– Посмотрю.
Глава 17
Приученный питерским летом к карикатуре южных зим, Зайцев не умел обращаться с жарой. Он поступил так, как сделал бы в Ленинграде: открыл окно. По глазам полоснуло солнце. Показалось, что в лицо сунули горячим утюгом. Нечто подобное с ним и в самом деле однажды было: когда брали на Невской заставе Сеню Кислого и его ребят, один схватил чугунный, наполненный углями утюг и махнул – Зайцеву повезло, только ресницы опалило. Но ощущение вот этой волны жара на коже запомнилось. И еще осталось удивление – вспомнил Зайцев: бандит попался франтоватый – наглаживал, значит, махры свои.
Зайцев закрыл окно. Дышать в комнате было нечем, как в сухой финской бане. Снова открыл. На этот раз задернул штору. В полумраке казалось не так жарко.
Мимоходом наклонился над спящим поросенком. Убедился, что мохнатые бока вздымаются. Зайцев открыл дверь. Потянуло сквозняком. Штора заколыхалась. «Вот так лучше всего», – остался доволен он. С ветерком влетела брань: «На хрен – пошел».
Зайцев выглянул в окно. Черный прямоугольник крыши, блики на капоте. У ворот стоял черный автомобиль. Зайцев отшатнулся за занавеску. Дверцы нараспашку. К ним от ворот виллы откатился брюнет, на ходу надевая голубую фуражку. Сверху Зайцеву не разглядеть было, сколько в машине пехоты. В том, что бежавший бежал на хрен, Зайцев не сомневался. Фуражки были местные. А киногруппа на вилле – столичной. В бесклассовом советском обществе провинциальные гэпэушники и столичные киношники соотносились примерно как сельские конюхи и члены палаты лордов.
Яснее некуда. Местные гэпэушники подкатили принять ленинградских мильтонов. Вилла процедила, что ленинградских мильтонов здесь нет. Что правда. Есть – дрессировщики. Селяне попытались настаивать. Были посланы.
Зайцев прикинул: время на отступление, время на взбучку у местного начальства, время на созвон местного начальства с Москвой или Ленинградом. Время на повторные действия.
Успеть можно еще очень многое.
В том числе, как предложил Нефедов, раствориться на просторах Советского Союза. «Усыновим поросенка, поступим в цирк». Но Зайцев уже чувствовал, как в крови закипают бодрящие пузырьки. Как вылетает из сознания все неважное. Как ясными становятся мысли. Какими четкими и экономными – движения.
У Крачкина была любимая теория: сыщики и бандиты вообще-то из одного текста – нравится ходить по краю. Только жизненный выбор разный.
Неужели в этом все дело?
«Тогда почему я вопреки всему сейчас – счастлив?»
Зайцев задрал штанину. Летом, с его легкой одеждой, оружие переводилось на ногу. Проверил пистолет. Взял поросенка на руки. Тот всхрапнул, испустив запах перегара, но не проснулся. «Слово джентльмена прежде всего». Неслышно – вместе с дуновением сквозняка – вышел в коридор. От горячего мохнатого тельца рубашка сразу промокла на груди. Пот катился по спине. Киношники перезаряжали следующую смену – на вилле было пусто. Зайцев неслышно спустился по лестнице. Остановился на площадке этажа. Куда? Он услышал приглушенное дверями, стеной женское пение. Женщина, вероятно, шила, гладила или убирала – и напевала себе, чтобы ловчее спорилась работа. Зайцев пошел на голос. Неплохой голос, отметил. Остановился у массивной двери. Постучал и тут же открыл.
Женщина не шила, не гладила и не убирала.
Она была совершенно голой. Если не считать густого слоя крема на лице, полотенца на голове. И брила ноги. На кровати было расправлено узкое шелковое платье с блестками.
Она вытаращилась на Зайцева.
«Сейчас заорет. Только этого не хватало».
Зайцев старался говорить спокойно – как с самоубийцей, уже перебросившим одну ногу через ограду Троицкого моста – любимого моста питерских самоубийц: вид там уж больно дышит вечностью, как будто не Нева внизу, а Стикс.
– Знаете, – начал он, – вот вы сейчас завизжите, а зачем? Хуже уже не будет. Я уже всё увидел. Могу только сказать, что вы ослепительно красивы. Это самые яркие мгновения моей жизни. Вдобавок у вас на лице крем и я никогда не узнаю, кто вы.
«А у меня на руках пьяный поросенок. Жизнь прекрасна», – подумал он.
Женщина остолбенело поглядела. Как будто узнавая его. А потом захохотала. Отложила бритву, вытерла с ноги пену, подтянула к себе, проскользнула в шелковый халат, спокойно подпоясалась. Подошла. Верно – узнала. Но не его. Погладила поросенка:
– Да, он молодец. Настоящий артист. А вот бык нас подвел. Красавец. А работать – ни в какую.
Она забрала поросенка себе на руки.
– Он жертва искусства.
Вопросительный взгляд. Но сама догадалась:
– А, вы про коньяк. Ну, это ничего. От похмелья еще никто не умирал.
– С этим поспорю. Я – умирал. Потом, правда, воскресал.
Ее серо-голубые глаза весело блеснули.
– Вы просто не умеете лечиться. Вначале нужно выпить воды. Желательно с лимонным соком и медом. Держите его пока.
Зайцев принял поросенка.
– Или нет, – поправилась она. – Cюда.
Она смахнула с кровати платье.
– Кладите… Не на платье, – засмеялась. – На кровать.
«Кретин, – обругал себя Зайцев. – Но уж больно голос у нее красивый. И ноги».
Женщина распахнула дверцы щегольского бюро, очевидно, принадлежавшего супруге лейб-медика. Вынула, стукнула на стол бутылку минеральной воды, блюдце с половинкой лимона.
– Нет, – сказала сама себе. – Его же коньяком напоили.
Убрала. Рука ее вынырнула с другой бутылкой: мутноватой.
– Коньяк лучше всего лечить рассолом.
Бутыль с рассолом была наполовину пуста, отметил Зайцев.
– И супом-хаш, – попробовал поддержать тему он.
– А вот это неправильно! – живо возразила женщина. – Жирно, тяжело. Организму нужны соли, сахар, жидкость. А не нагрузка. Ну да легкий ужин я ему придумаю.
Она села перед зеркалом. Отщипнула кусок ваты.
– Ну, теперь ступайте, – подмигнула в зазеркалье. – Мне пора снимать с моего инкогнито крем.
Зайцев заметил сперва отражение, а потом и сам бокал с липким винным пятнышком на дне. Стоял на столике у зеркала. Объясняет похмельные знания. «Она, похоже, в этом деле спец».
– Вы сняли с моей души камень. Я уже думал ехать к ветеринару.
– Мы, актеры, одно большое братство, – весело заверила она. – Своих не бросаем.
«Это точно из какой-нибудь роли», – но Зайцев тут же ей простил. Симпатичная баба.
– А поросенок где? – первым делом спросил на лестнице Нефедов. Карманы у него оттопыривались.
Зайцев глянул на часы, висевшие над входом. Время еще есть. Продержаться бы это время.
– Свинья ты, Нефедов… В надежных женских руках.
– Или надежные, или женские.
– С такой философией не видать тебе семейного стола. Холостяком помрешь. Да, пока ты пасся на кухне, по нашу душу архангелы в голубых нимбах.
Никакого выражения. Зайцев знал, что Нефедов думает: бежим.
– Успеем, – ответил наконец он.
– У нас здесь всего два Владимира, – обрадовался Зайцев. – Скромный осветитель и текстовик-остряк. По одному на нос. Кого берешь?
– Берите текстовика себе.
– Все, Нефедов, вперед. Сбор отряда в разгромленном зале. Он теперь вряд ли кому-то нужен… А потом – делаем отсюда ноги.
Чего Зайцев не ожидал, так это что вечер наступит так быстро. Как будто потянули за шнур – и опустилась синяя бархатная штора. Все предметы в комнате стали темно-синими и непохожими на себя, все бумаги – голубыми. А скоро станут черными.