– Не в этом дело. Мне она по писанине своей показалась довольно прожженной. Чтобы соловьихой вот так запросто распевать.
– Ну не сразу, – потянул Зайцев. – Не запросто. Сначала наверняка выбрасывала эти цидульки. Потом разок ответила. Может, отшила даже. Потом другой раз ответила. А потом втянулась. Женский пол он такой. Долгой осады не выдерживает. Особенно если слог, прямо скажем, искрометный… Но это мы все по ответам самой Вари установим. Как и что там происходило. Уж точно гоголи наши письма ее с собой в Гагры не прихватили. Наведаемся в ленинградские хоромы их, пошукаем.
– А им-то зачем по башке Варю тюкать?
– Я разве говорю «они тюкнули»?
– А кто?
Зайцев ухмыльнулся, и ему тотчас стало совестно за эту улыбку. Он понадеялся, что в темноте Нефедов не заметил. Так и вышло. Зайцев спокойно ответил:
– Может, у них мы Варины ответные письма найдем, а в письмах – интересные факты. Варя-то не шутила, когда писала этому своему так сказать тайному поклоннику.
А сам думал: «Должен же быть ответ зачем. Почему. Так изуверски. Так страшно безжалостно. Без паники, без нервов. Так решительно. Должна же быть веская причина».
– Ладно, то шутка, – нехотя согласился Нефедов. – А это тогда что? – кивнул на карман, в который Зайцев убрал письмо, вынутое из пишмашинки.
– Это-то? Социалистическое экономное хозяйство. Николай этот, видать, так остался доволен заходом, что теперь шпарит то же самое уже совершенно реальной барышне. Лине. Не пропадать же добру… Правильно делает: хорошие мысли часто в голову не ходят. Хорошие девушки встречаются гораздо чаще.
Зайцев подумал про пьяную красавицу в ночном парке. Откинул затылок к стене, почувствовал ее приятный металлический холодок. Вибрация самолета приятно передавалась голове, сразу начало клонить в сон.
– А я ведь прав был… – неожиданно грустно выговорил Нефедов.
Зайцев открыл глаза.
– …хорошо, товарищ Зайцев, что нас с вами никто так любить не будет. Трепотня все это одна.
– Не в этом, Нефедов, соль.
– А в чем же еще?
– Ты еще только открыл хлебало, а из него уже лезет вранье. Лучше молчать в тряпочку.
– Это Крачкин сказал?
– Тютчев.
– А он из какой бригады? Не знаю что-то такого.
– Он из киевского угро.
Зайцев опять начал проваливаться в сон. В подошву ему ткнул носок ботинка. Зайцев неохотно разлепил глаза. Гудение самолета, казалось, теперь вливалось и через них, заполняя голову, вытесняя мысли.
– Ну?
– А на самолете почему «Амторг» написано? Это как? Торговля с Америкой, что ли?
Глаза закрывались сами. В мозгу у Зайцева пронеслись обрывки: зарубежные гастроли… лодка перевернулась… Америка… лодка перевернулась. Тянуло в сон.
– Торговля тоже, – сквозь зевок проговорил он.
На миг его кольнуло нечто вроде жалости к Каплуну – упитанному гэпэушному сановнику, в той истории ни в чем, кроме слабости к богатым вещам, хорошеньким балеринам и новеньким, технически хорошо продуманным крематориям, похоже, не виноватому. Но только на миг. Запорожца же и вовсе жалеть было нечего.
Опять толчок ногой. Зайцев раскрыл глаза:
– Нефедов, ты что, совсем уже?
– Почему они прислали за нами самолет?
– Я им написал. Как честный человек честным людям, которым нечего скрывать.
– Написали: пришлите самолет?
– Нет. Я написал им: найдите меня.
– А если бы они не нашли?
– Я в них верил.
– Врете.
– Вру. Я им не просто написал. Я отправил им небольшой подарок.
– Какой?
– Дружеский.
– Какой?!
– Нефедов, ну ты даешь. Неужели тебе спать не хочется?
И Зайцев снова закрыл глаза.
От Шоссейной сперва шли пешком – к шоссе. Потом их подобрала телега, телепавшаяся из Детского Села.
– Жрать охота, – сказал Зайцев. Перспектива завтрака была такой же отдаленной, как ближайшая столовка. До города еще трехать и трехать.
– Печенье будете?
Зайцев удивленно посмотрел, как Нефедов извлекает из карманов надорванный фантик и запылившиеся куски сахара.
– Это для поросенка было, – объяснил он. – На кухне дали.
В голосе его слышалась грусть. «Не успели подружиться, как разлука…» – иронически посочувствовал Зайцев.
– Я лучше, чем поросенок, – заверил он напарника. Оба захрустели сахаром так, что даже возница обернулся.
На Международном проспекте сошли. Дальше конек потопал в Коломну.
– На вокзале есть справочный киоск, – вспомнил Нефедов.
– Зачем? – не понял Зайцев.
– А где они живут? Шутники эти.
– Эх, Нефедов. Ничему тебя жизнь не научила.
– А вас научила?
– Научила. Информацию надо брать кустом. Граждане преступнички ждать не будут, пока мы по ягодке клюем.
Он опять вспомнил Алексея Александровича. Вернее, не его, а мертвую женщину с голенькими младенцами, которые по дьявольскому замыслу изображали путти. Пока они с Нефедовым собирали по зернышку сведения об убитых, безумец убивал: еще и еще. Скольких бы они спасли, если бы сообразили, как обобщить поиск.
– О, – толкнул он Нефедова. – Трамвай. По коням.
Оба припустили вприпрыжку, догнали трамвай на повороте, вцепились в поручни, повисли на площадке. Зайцеву пришлось притиснуться к полной гражданке в пыльнике. Он зря старался, чтобы объятия выглядели менее интимно. Нефедов отвернул лицо от колючей шерстяной спины в кофте:
– На кинофабрику?
– А ты здорово номера маршрутов помнишь, – отметил Зайцев. – Молодец. Слушай, а сделай одолжение?
– Какое?
– У меня руки заняты – не могу на пальцах отсчитать. А в уме не удержать. Когда нас на Красных Зорь вызвали, помнишь? Вот двенадцать недель от этого назад.
– А двенадцать почему?
– А она в неделю по главе скидывала, верно?
Обтянутый пыльником зад нервно задвигался. Тетку нервировал разговор, которого она не могла толком расслышать за стуком трамвая. Особенно слово «руки». Боялась, что речь о ней, точнее о ее сумочке, зажатой между чужих тел, потерявшей чувствительную связь с хозяйкой. Повернуться тетка не могла. Лишь косила глазом, стараясь разглядеть, что происходит у кормы.
Зайцев сделал серьезную мину:
– Спокойно, гражданка. Милиция. А деньги советую не в сумке держать, а в лифчике.
Спрыгнули у Петропавловской крепости.
– Зря идем. Безнадега это. Сперли наши пиджаки давно.
– Ты, Нефедов, пессимист.
– А вы нет?
– Я? Я комсомолец. Я всегда верю в лучшее… Кроме того, видишь ли, артисты Теаджаза произвели на меня впечатление вполне домашних мальчиков. Мама водила на скрипку, папа проверял уроки. Скорее всего, те же мама и папа объяснили своим сыновьям, что нехорошо брать чужое.
Подвело, впрочем, не знание людей, а незнание театрального расписания. Мюзик-холл был закрыт.
– Черт, – выругался Зайцев. На юге он бы и в купальных трусиках чувствовал себя одетым. Но в Ленинграде без пиджака казался себе оголенным.
Нефедов задрал голову.
– Чего?
– А куда вентиляция выходит?
Обошли здание вокруг. Нашли круглую решетку.
Вынырнул Нефедов с паутиной в волосах, но прижимая к себе оба пиджака.
– Вот теперь готов к труду и обороне, – одернул полы Зайцев. Смахнул с рукава пылинку.
Товарищ Горшков очень изменился с их последней встречи. Он, если так можно было выразиться применительно к его внешности и комплекции, порхал.
Хуже того, пел. И еще хуже – что пел.
– Я маленькая балерина, – мурлыкал он, роясь в шкафу. – Всегда нема, всегда нема… Какие даты, говорите, вас интересуют?
Зайцев повторил. Горшков кивнул. Толстые пальцы бежали по корешкам папок:
– Но скажет больше пантомима… Чем я сама, чем я сама.
Выдернул, передал.
– Отдать насовсем не могу. Собственность фабрики. Хранить бессрочно.
Зайцев уже жадно раскрыл папку.
– Зачем же хранить? Тем более бессрочно, – полюбопытствовал. – Раз кинопробы неудачные.
– Сегодня неудачные, а завтра, может, типаж то, что надо, – профессионально объяснил Горшков, опять замурлыкал: – А мне сегодня за кулисы… Прислал король, прислал король…
Покачивался он с пятки на носок, с пятки на носок. Выглядел он победителем.
«Секретаршу, что ли, увлек в амур», – гадал Зайцев.
– Много у вас тут проб, гляжу.
– У нас план по фильмам. И коммунистическое соревнование с Москвой, – пояснил Горшков. Так, что казалось, соревнование это он уже выиграл.
– Можно у вас заодно и справочку навести? Так, парочку адресов сотрудников.
Хорошее настроение товарища Горшкова располагало. И правда: тот крутанулся на носках, высунулся в предбанник.
И как только он это сделал, Зайцев быстро разжал скоросшиватель, выхватил стопку листов, заткнул себе за пояс, запахнул пиджак…
– Соня! – звал в коридор Горшков.
…Сунул в папку первые подвернувшиеся под руку журналы.
Горшков вернулся:
– Запросто.
Зайцев спокойно завязывал на папке тесемки. Завязал. Вернул папку:
– Спасибо.
Горшков вставил папку обратно:
– Сейчас Сонечка вам поможет в лучшем виде. Какие адреса?
– Текстовиков ваших, Эрдмана и Масса.
Мурлыканье оборвалось. Как будто рука завернула кран с журчащей струйкой.
Только на секунду. В следующую секунду товарищ Горшков уже собрался. Но улыбки не было. И песенка тоже заглохла. Лицо его приняло умудренное выражение.
– Я так и знал. Я смутно чувствовал.
– Да? – пристально посмотрел Зайцев ему в глаза. – Это хорошо.
– Просто не сразу раскусил. Они долго и искусно притворялись советскими людьми.
– Но вы подозревали? – Зайцев и сам не знал, какую рыбку ловит. – Почему?
– У одного папаша бывший купец, у другого нэпман.
В дверь заглянула уже знакомая Зайцеву куколка.
– Ничего, Софья Федоровна! Я по ошибке нажал! – махнул ей Горшков. И куколка послушно исчезла.
– Сейчас. Конечно. Сейчас.
Он раскрыл толстую алфавитную книжку. Нашел обе нужные буквы. Полистал. Но не переписал адреса. Не прочел вслух. Он выдрал странички и отдал их Зайцеву.