одно ходящую туда-сюда ручку управления и что-то пытается пробормотать побелевшими губами. Но слова словно застряли в его горле и никак не желают выходить наружу. И еще встречный поток этому молчанию очень помогает…
– Я уже руку не чувствую, – наклоняюсь к отцу и кричу ему прямо в ухо. Авось, услышит: – Отпусти, не сжимай так сильно!
Папаня медленно, с видимым усилием поворачивает голову, в обращенных на меня глазах наконец-то просыпается разум, они оживают, из белесых становятся прежними, карими. И розовеют губы…
– Руку отпусти! – кричу еще раз. И, о чудо, отец соображает, пытается разжать пальцы.
К сожалению, ничего у него не получается, ему приходится помогать себе другой рукой. Но и эти усилия не приводят к ожидаемому результату, посводило мышцы. Левой вытаскиваю отвертку из нагрудного кармана и протягиваю отцу:
– Этим попробуй подцепить пальцы и разжать.
Тот ничего не отвечает, только кивает в ответ и перехватывает протянутый инструмент. А я наконец-то немного успокаиваюсь и снова беру управление в левую руку.
Так и летим какое-то время по прямой, в горизонте, без снижения и набора высоты. Пусть отец успокоится и освободит мою руку от своего цепкого захвата.
Еще немного, и моя рука становится свободной. Только вот какая беда, я ее, руку-то, не чувствую совсем. И не то что не чувствую, я пошевелить пальцами не могу. Не получается. Пережал мне отец мышцы и сухожилия.
Отец виновато улыбается, пытается провести какое-то растирание руки, но делает только хуже. Вспыхивает сильная боль. Зато пальцы начинает покалывать, возвращается чувствительность. Дальше – хуже! Каждый удар сердца отзывается в пострадавшей руке болезненным толчком, покалывания переходят в электрические разряды. Выть хочется от этой боли, но терплю. И даже улыбаюсь сквозь выступившие слезы. А отец не успокаивается, натирает и натирает мне руку. До тех пор, пока я не скашиваю глаза на свою многострадальную лапу. А она у меня вся красная от крови!
Испугаться не успел, сначала просто сильно удивился. И тут же сообразил, почему. Отец слишком усердно ковырял свои пальцы отверткой! А теперь пораненной рукой пачкает мою чистую одежку…
Нужно отдать ему должное, пришел он в себя быстро. Увидел мой взгляд, отдернул руку, оторвал рукав и перемотал себе пострадавшую кисть. Подмигнул мне и прокричал:
– Дарья меня теперь на пушечный выстрел к самолету не подпустит!
– Так не говори ей, где ты так пальцы разодрал, – кричу в ответ. И тоже подмигиваю, подбадриваю отца. Очень уж у него вид виноватый. Надеюсь, больше руками размахивать не будет.
Дальше обычный полет по кругу, только на этот раз без урезания маршрута. И сели нормально, и зарулили на место без проблем. И главное, отец не просил дать ему «порулить».
Встретивший нас Прокопыч сориентировался быстро, тут же скинул свой сюртук, предложил его хозяину. Отец отказываться не стал, принял с благодарностью. Ну и с рукой помогли, в ангаре организовали обработку ран. Отмыли от крови первым делом, ничего страшного не обнаружили, несколько проколов и порванная на большом и указательном пальцах кожа. Перебинтовали тряпицей, вообще хорошо стало. И кровь уже почти остановилась.
На пути к дому отец замедлил шаг, приобнял за плечи здоровой рукой, посмотрел искоса и проговорил:
– Зла не держи за мою глупость, сын. Ты молодец! – и тут же заговорил, как будто ничего и не было. – А землю под столицей я найду. И на тебя запишу. Твоя идея, тебе ее в жизнь и воплощать.
– Так я же в училище уеду? – даже остановился от такого неожиданного предложения.
– Училище – это всего лишь два года, – улыбнулся отец. – Они пролетят очень быстро. За это время я только-только подходящий участок найду, оформлю его, план согласую, разрешение получу. Может быть, успею электрическую линию подвести…
– Электричество, это хорошо, – поддакнул. И кивнул на перевязанную руку отца. – Мачехе что говорить будем?
– А так и скажем, отверткой ковырнул. А по-дробности ей знать ни к чему. Верно?
– Верно, – согласился.
– Ах ты, Господи, я и забыл, там же эти Удомские приехали, – увидел знакомую коляску у крыльца отец, схватился за голову в нарочитом ужасе.
А уж когда близко к дому подошли и в окне женские головки увидели, отец вообще глаза закатил:
– Они же все видели! Особенно Мария Сергеевна. Я другой такой любопытной курицы в жизни не встречал. Везде ей свой нос сунуть нужно.
– Ты потише говори, а ну как услышат, – стало несколько неудобно от подобных откровений во весь голос.
– А-а, пусть слышат, – махнул рукой отец. – А если и не услышат, так жена все расскажет, не удержится.
А вечером приспичило мне до кухни дойти. В доме уже спать собирались, сестры давно по своим комнаткам разошлись. А меня пустой желудок в путь-дорожку погнал. Перенервничал я сегодня здорово, адреналину нахапал будь здоров сколько. А куда его девать, если физической активности не было? Вынужден был гостей развлекать заумными беседами. Вот теперь и приходится заедать, а для этого нужно до кухни дойти. Как раз путь мой мимо кабинета лежал. Ну, да об этом все знают.
Иду я тихонько, почти крадусь на цыпочках, потому как беспокоить домашних не хочу. Скромный я потому что. А дверь в кабинет возьми и окажись приоткрытой. И голоса, оттуда доносящиеся, очень хорошо в эту позднюю пору слышно.
Я не прислушивался, честно, просто мимо проходил. Ну ладно, не проходил, крался, но это к делу точно не относится. Ну а то, что мои шаги в кабинете не смогли по этой причине услышать, так то не мои трудности.
– А если бы вы упали? Если бы разбились? – В голосе мачехи слышалась настолько явно выраженная обеспокоенность, что я поневоле приостановился, замер в коридоре, не дыша.
– Ну не разбились же, Дарьюшка, – бубнит ласковым голосом отец. Я прямо вижу, как он при этом супругу по спинке здоровой ладошкой поглаживает, успокаивает то есть. – Николай с самолетом управляется, как я с коляской. Ты бы видела, как он мою руку пытался от себя отцепить. Ручку управления в коленях зажал и так летел. Представляешь?
– В том-то и дело, что очень хорошо представляю, дорогой, – воркует мачеха. – Но все равно пообещай мне больше на этом самолете не летать. Ты у меня один на все времена, и случись что, мне без тебя не жить.
Причем сказано это было настолько серьезно, что даже я, находясь в коридоре, этому поверил.
– Обещаю, что на этом самолете больше ни разу в небо не поднимусь, – как-то слишком легко тут же соглашается отец.
И я понимаю, что «на этом» – это и означает. А на другом вполне можно и полетать!
– Да и привязаны мы были надежно, а скорость и высота небольшие, только-только от земли оторваться успели. Ничего бы не случилось, – продолжает увещевать женушку отец. – Рюмочку мятного ликера для успокоения нервов не желаешь?
– Ну, если только глоточек, – после короткого раздумья соглашается мачеха.
Слышу скрип ножек кресла по паркету, шаги отца и звяканье стекла в буфете. Ага, разливает, понятно. И тут же голос мачехи, тихий и еле разборчивый доносится до моих ушей. Отец, занятый напитками в дальнем углу кабинета, этого слышать не может, а вот я, почти приникший к двери, отлично каждое слово разобрал.
– А как бы хорошо было, если бы этот проклятый самолет упал и разбился. Господи, прошу, умоляю, сделай так, чтобы в следующий раз мой муж уцелел, а этот выродок насмерть побился.
Не выдержал, заглянул в узкую приоткрытую щель, а там мачеха мило так улыбается в спину отцу. А глаза при этом такие холодные, что меня прямо на месте чуть было не приморозило. Ну надо же. А с виду вполне приличным человеком казалась. И вроде бы ко мне неплохо относилась. На словах. А на деле вон оно как выходит. Для дочурок своих старается, а я им как кость в горле…
– Милая, ты что-то сказала? – оборачивается к супруге отец. В одной руке держит две ликерные рюмки, в другой бутылку зеленого стекла. Или просто с зеленым содержимым.
– К ликеру хорошо бы шоколаду? – мачеха улыбается мужу, а я тем временем тихонечко-тихонечко отодвигаюсь в сторону, в темноту холла. Хорошо, что нет на месте дворецкого, да и слуги все по своим каморкам разошлись, никто не видит моих ухищрений…
Отец свое слово сдержал и больше со мной в полет не просился. А я, что греха таить, каждый день и не по разу уже уверенно бороздил воздушные просторы. На второй день еще по кругу летал, правда, круг этот с каждым разом становился все шире и шире. На третий же день рискнул для начала перелететь через реку. Прошел вдоль русла, прислушался к уверенному тарахтению бензинового агрегата, вдохновился его бесперебойной работой, тьфу-тьфу три раза, чтобы не сглазить, да так и пошел дальше вдоль реки. То отходил в сторону, рассматривал с высоты наиболее красивые места, то так и шел прямо над водой, то и дело распугивая многочисленных рыбаков.
И развернулся только тогда, когда на горизонте город показался. До родного аэродрома добрался без помех, приземлился, как учили, а там сюрприз. Поджидает меня прямо на летном поле господин Паньшин, осчастлививший нас наконец своим появлением. Стоят вместе с папенькой у ограждения, наблюдают, как я на посадку захожу.
Как он вдохновился увиденным самолетом, это нужно было видеть. Три раза вокруг самолета обошел и каждый раз при этом в кабину заглядывал. Тут же вдобавок можно и руками потрогать, а не то, что одни бумажные рисунки разглядывать и в уме представлять, как оно в натуре выглядеть будет.
В конце концов не выдержал:
– Николай Дмитриевич, не разрешите ли мне в этот ваш самолет залезть? Так сказать, чтобы на личном примере прочувствовать, каково оно, в таком аппарате живому человеку находиться?
– Отчего же? – тоже решил повитийствовать. – Полезайте внутрь, сделайте такое одолжение.
Увидел, как Александр Карлович только что вытащенным из кармана белоснежным платочком начинает сидушку от пыли протирать, и не утерпел, хмыкнул: