я от цветов, трав, злаков, древесных корней! Чтобы воскресить род Гродзицких, потребуются бог весть какие перевороты в природе: исчезнут леса, перестанут цвести сады, на месте золотых нив останутся унылые и бесплодные пустоши, когда из них уйдут спавшие жизнетворным сном верные их стражи и кормильцы.
Так, на львовском рынке, под алыми хоругвями осени, упоенный счастьем Альбин Гродзицкий заключил союз между жизнью и смертью.
— Эй, господин, вы топчете мои груши! — крикнула возмущенная торговка.
Гродзицкий вежливо извинился, и окинул более трезвым взором весь этот строенный из камня мир, который он осудил было на уничтожение. Жена куда-то исчезла. Он нашел ее уже возле Нептуна. Она говорила со старой еврейкой, Гродзицкий узнал Торбу — посредницу по найму прислуги. Все служанки, сколько он их помнил, приходили от нее, хотя еще покойница мать не раз клялась навсегда порвать с этой «плутовкой». Теперь тоже рядом с ней стояли две девушки в клетчатых платках, с большими зонтами под мышкой — сразу видно, из породы недотеп, что все в доме переломают и перебьют. Заметив мужа, Гродзицкая попрощалась с Торбой.
— Уже полчаса хожу за тобой по всему рынку,— сказал он, целуя ей руку.
Пани Зофья взглянула на него внимательно, с оттенком страха в глазах — она пугалась любой неожиданности. Но, видя, что лицо у мужа веселое, разрумянившееся от солнца, только спросила, где его шляпа.
— Оставил в канцелярии. Хочу, кстати, купить себе новую.
Гродзицкая обернулась к прислуге:
— Купи еще зелень и ступай домой. Я скоро приду.
Советник выбрал себе у Кафки светло-серый котелок, под цвет пиджака, потом взял жену под руку.
— Что все это значит, Биня?
— Расскажу у Бисанца, если не откажешь мне в удовольствии вместе позавтракать.
Пани Зофья была поражена: неужто выиграли в лотерею, которая вот уже девять лет была в минуты хорошего настроения источником фантастических надежд? Но она не расспрашивала, ей была приятна эта радостная неуверенность.
— Так вот, дорогая, — и Гродзицкий отхлебнул глоток пильзенского пива, — не успел я зайти в кабинет, как появляется курьер и сообщает, что меня просит его превосходительство. В такой час! Ты понимаешь?..
Ах, в этом подробном рассказе, который дразнил любопытство, как будто перед тобой медленно развертывают дорогой подарок, укутанный в несколько слоев бумаги, право же, было что-то неправдоподобное.
— Возможно ли это, Виня?
Да, все правда. Альбин Гродзицкий произведен в надворные советники.
— Пятый ранг. Представляешь себе? Это первая генеральская степень. Ну не плачь, а то еще подумают, что тут семейная сцена.
Но в зале было в эту пору пусто, никто на них не смотрел. Кельнеры стояли у окна и глазели на отряд ландвера в шляпах с перьями, который маршировал с оркестром. Бравый ритм марша заставлял прохожих останавливаться, с соседних улиц сбежались ребятишки и, радостно крича, сопровождали оркестр. Известный всему Львову сумасшедший рыжий еврей важно шагал впереди оркестра, держа у плеча, как саблю, длинную, суковатую палку. Кроме Гродзицких, в ресторане была еще только одна компания — несколько мужчин за столиком, уставленным бутылками и чашками черного кофе. По измятым их лицам можно было догадаться, что ночь они провели не в одном веселом заведении. Говорить им уже не хотелось, они молчали, тупо глядя в пространство, будто ожидая чего-то, что никогда не произойдет.
Гродзицкий был благодарен жене за ее слезы, они и ему самому помогли лучше почувствовать выпавшее ему счастье. Да, немалая удача для сына бедного каменщика, для человека, учившегося азбуке в темной, сырой каморке, при свече, воткнутой в горлышко бутылки!
— Многие отправляются в будущее в карете четвериком, а возвращаются с посохом, — сказал он. — Я вышел пешком, в старых сапогах с заплатами.
Он начал шепотом развивать свои планы. Теперь они могут позволить себе жить свободней. В этом году у него не было отпуска, зато в будущем году они поедут в Аббацию. Именно так! Но прежде всего — квартира.
— Помилуй, Зося, мне уже осточертело ходить в уборную через весь двор. Это просто неприлично.
Рассуждая вслух, он перебирал улицы города и ни на одной не мог остановиться. На улице Лелевеля? На нее когда-то выходила Садовая улица, где у стариков Гродзицких в пору необъяснимого и кратковременного достатка была своя хибара. Нет, лучше подальше. Может быть, на Курковой, вблизи Высокого замка? Или возле Стрыйского парка? Пани Зофья недоумевала: зачем искать места возле садов, когда весь город — сад? Однако Альбин еще больше размечтался.
— Сбережения у нас невелики, но, если взять ссуду, можно бы и приобрести что-нибудь. Как ты думаешь?
— Думаю, — улыбнулась она, — что ты самый наивный надворный советник во всей империи.
— Знаю, боишься лишних хлопот. Но ты не понимаешь, что такое собственный участок земли, где можно вырастить свои яблоки и посадить капусту. Император Диоклетиан… Да не в этом дело! Может, ты и права, но надо на что-то решиться.
— Это так спешно?
— Ах, Зося, нельзя же тебе век обходиться без отдельной комнаты. Твоя спаленка рядом с кухней, без окна, — это конура.
— Я была в ней очень счастлива.
От волнения у него перехватило горло. Пятнадцать лет — кусок жизни! Гродзицкому представилось что-то вроде медовых сот, тяжелое, ароматное, сладкое!
— А помнишь, — сказала жена, — как сажали на нашей улице клены? Теперь они уже такие большие.
— И напротив нас еще не было каменного дома. Из гостиной видна была Цитадель.
Он накрыл ладонью ее лежавшую на столе руку.
— В нашем заседании нет кворума, поэтому отложим его на вечер.
— Теофилю так близко в гимназию, — сказала она и задумалась.
— Ему уже недолго туда ходить. Любопытно, кем он станет. Я хотел бы, чтобы он был агрономом.
Но пани Зофья не слышала этого странного желания, последнего плода рыночных размышлений. Теофиль! Взволнованная мыслями о всей своей жизни, она невольно вздрогнула при звуках этого имени. Вот самая подходящая минута, чтобы открыть мужу тайну. Возможно, она не так ужасна, как кажется. Он…
Гродзицкий глянул на часы и потряс рукой, будто обжег пальцы.
— Счет! — крикнул он кельнеру.
XII
Теофиль слушал учителя Шеремету, — шла речь ложно-классической поэзии, и он ожидал появления Мицкевича. Учитель приложил немало стараний, описывая упадок поэзии в этот период, ее скуку и бесплодность. Как всякий уважающий себя полонист, он был романтиком и стремился поскорее похоронить останки XVIII века, которые разлагались и отравляли воздух уже в течение нескольких уроков. Теофиль воспринимал его хорошо отработанные фразы без восторга, но с почтением — как многих других учеников, его покоряло красноречие Шереметы. Против Маевского Шеремета был орлом, причем белым орлом. Ни в чьих устах слово «Польша» не звучало так благородно, никто, кстати, не употреблял его так часто. Этим словом Шеремета умел пробуждать от спячки умы учеников, и, пожалуй, только с его помощью удавалось вдолбить в них какие-то сведения о Каетане Козьмяне.
Но за четверть часа до звонка уставший и охрипший учитель начал спрашивать. Тогда Теофиль вытащил из-под парты несколько листков; обернув их чистой бумагой, как конвертом, надписал адреса. На всех листках был один и тот же текст: «Сегодня. Высокий замок. В 4 часа». Закончив работу, он передал записки по партам.
Их было пятеро — заговорщиков. Нынче второй сбор; по совету Вайды, Теофиль назначил его в другом месте, не там, где был первый. Сам он явился еще до четырех. Опершись о ствол старого каштана, он смотрел на живую карту местности, раскинувшейся внизу далеко-далеко, до сизой гряды гор. Меж деревьями тянулись белые дороги, голубые речушки вились средь далей, темной эмалью отливали пруды, кое-где виднелись кучки серых домиков с красными крышами — людские муравейники среди необозримых просторов зелени. И ничего-то ты не знаешь об этом безымянном для тебя мире, по которому пробегают тени облаков и полосы света! Ни один голос не доносился оттуда; маленький, будто игрушечный, поезд прополз по лесной опушке и исчез за деревьями.
— О чем задумался, рабби?
Сивак был самым верным «учеником» Теофиля, как он сам скромно именовал себя. С первой серьезной беседы Теофиль его покорил. Часу не прошло, и Сивак уже так основательно избавился от веры, будто никогда ее не знал, — это даже задело Теофиля: он думал, что наткнется на корни, пни, набухшие соками побеги, а тут, оказывается, была одна труха, которая рассыпалась от первого толчка. Сивак привязался к нему, благо сидели на одной парте, и он-то сколотил эту пятерку, предложив Теофилю заманчивую роль главаря.
Совершенно неожиданно в их кружок вошел Костюк. Сивак стал его уговаривать как бы в шутку, но он без колебаний присоединился к ним, пришел на первую встречу — слушал, вздыхал и молчал. Участие двух остальных подразумевалось само собой. Левицкий, давнишний, еще по народной школе, соученик Теофиля, после недолгой размолвки в конце шестого класса прямо-таки преклонялся перед Теофилем — на переменках от него не отходил, забегал к нему домой, вытаскивал в кино и платил за двоих. А Вайда напросился, когда пронюхал их тайну. Смышленый, живой, пронырливый, он мог с одинаковым успехом стать когда-нибудь и конспиратором и шпиком. В его умственном багаже была дюжина социалистических брошюр, это сделало его невыносимо самоуверенным. Теофиль не любил Вайду, в его речах проглядывали отблески иного, чуждого мира, где бушевали пожары, и хаос.
Выбравшись из скопища нянек, детских колясок, солдат, детей, пожилых господ и юных пар, заполонивших главные аллеи, заговорщики устроились на скамье у спускавшейся вниз тропинки. Скамья будто повисла над заросшим буйной зеленью оврагом, места на ней хватило для четырех — Теофиль стоял, опершись о дерево.
Семнадцатилетний юнец, собирающийся излагать товарищам серьезные вопросы, легко может показаться смешным. Чтобы избежать этого, Теофиль говорил небрежным тоном, употреблял выражения попроще, в пределах обыденного языка. Заложив руки за спину, слегка раскачиваясь на левой ноге и глядя вниз, в заросли кустарника и молодых деревьев, он говорил ровно и тише, чем обычно, — это придавало его словам характер признания.