Поэты могли бы назвать чувство, с которым я смотрел на девушку, любовью с первого взгляда. Мне хотелось стоять и стоять рядом с этой стройной, просто глядевшей на меня белянкой.
— Он наш друг, и мы хотим его сейчас же видеть, — настаивал я.
— Пожалуйста, пройдите по коридору, вторая палата. Только ненадолго.
Труд и Бережной пошли. А я стоял, должно быть, смешной в неопределенности своего намерения.
— Что читаете?
Книга уже была закрыта, я мог прочесть ее название.
— Вы, кажется, пришли проведать больного?
— Я передумал.
Девушка засмеялась. Ее улыбка еще больше очаровала меня. Я спрашивал ее еще о чем-то, вызывая на разговор. Уже давно нужно было идти к Комосе, но что-то приковало меня к этому месту. По существу, я очень давно не слышал девичьего голоса, обращенного ко мне, не испытывал на себе ласкового взгляда. Их так не хватало в моей жизни. Они так нужны были мне сейчас.
— Я вижу, вас надо проводить к больному, сами вы дороги не найдете. Пойдемте!
Перед уходом я задержался у стола медсестры, подумал: могла бы она сейчас оставить эту комнатку с керосиновой лампой?.. Я готов был всю ночь бродить с ней по берегу моря, под лунным небом. Как мне уйти отсюда одному? Надо хотя бы договориться о завтрашнем вечере, о танцах. Ждать и надеяться на новую случайную встречу? Нет! Лучше взять с собой ее книгу, тогда обязательно увижу ее еще раз.
— «Отверженные». Давно читал. Сам недавно был отверженным. Дайте мне ее почитать.
— Не могу, не моя.
— Скажите, когда вам ее вернуть? — спросил я, забирая со стола книгу.
— Вернете хозяйке — нашей медсестре Вере.
— Нет. Хочу вернуть только вам.
Итак, отныне я был не один. Со мной были ее имя и ее книга. Я вспомнил об этом утром, когда проснулся. Подумал о ней, когда проезжали на машине через поселок. Я почувствовал на себе взгляд Марии, когда поднялся в воздух.
Дни побежали торопливее, жизнь приобрела новое содержание. Возвращение в полк, взгляд девичьих глаз, искавших меня в толпе у танцплощадки, провожавших меня, как мне казалось, в каждый полет, — разве это не могло не обновить мою душу?
Каждый день, возвращаясь из зоны после выполнения учебного задания, я пролетал над домиком медсанбата. Мне хотелось, чтобы Мария обязательно увидела мой самолет. А чтобы она не ошиблась, я всегда выполнял три восходящие «бочки» подряд. Это был условный сигнал: «Я вижу тебя».
В один из таких радостных дней меня вызвали в штаб полка. Краев, который по-прежнему был со мной подчеркнуто официален, сказал, что меня хочет видеть командующий армией генерал Науменко. Я догадывался зачем, и мне стало грустно. Если совсем недавно я готов был оставить даже родной полк, чтобы вырваться на фронт, то теперь мне уходить не хотелось.
Шел от Краева и думал: неужели меня сразу заберут из полка? Так, наверное, и будет. Полечу в штаб армии и не возвращусь в поселок, не увижу больше ни друзей, ни Марии…
Вечером я, как обычно, встретился с ней. Когда пришло время расстаться, сказал:
— Завтра улетаю.
— Надолго?
— Возможно, навсегда…
Мария ждала, что я скажу дальше. Но я не находил слов. Тогда она сказала тихим, дрогнувшим голосом:
— Может быть, мы больше никогда не увидимся. Возьмите на память ту книгу, которая нас познакомила и сдружила. Пусть она будет всегда с вами, если время не подарило нам счастья быть вместе.
Мария сжала мою руку. Я обнял ее и увидел, что большие любимые глаза наполнены слезами.
На другой день я явился к командующему армией генералу Н. Ф. Науменко. Он сначала подробно расспросил меня о моем «деле», а потом уже объяснил, зачем я понадобился. Мне предложили должность заместителя командира полка. Я попросил оставить меня в своем полку.
— В свой полк вам возвращаться нельзя. Подумайте. Вечером жду ответа, — сказал командующий и распорядился доставить меня на аэродром.
Там стояли новенькие самолеты ЛА-5. Ими-то и вооружался полк, в который мне предложили идти заместителем.
Расчет генерала был правильный. Увидев новые машины, я забыл обо всем. До вечера бродил по аэродрому, любуясь истребителями, поднимался в кабину, включал рацию.
Ходил и думал: что сказать командующему? Мысленно советовался с Вадимом, с Валентином, со своими воспитанниками. Вспомнил о «приемном сыне» Островском. Недавно ему пришел ответ из Подмосковья. Увидев, что юноша плачет, я взял у него из рук письмо, и его боль передалась мне. Односельчане сообщали, что мать, отца, братьев, сестер и всех родных Островского расстреляли гитлеровцы за связь с партизанами. Не знаю, откуда взялось у меня такое «взрослое» решение, но я сказал, прочитав письмо: «Считай меня своим „батей“, нигде и никому не дам тебя в обиду…»
Нет, нельзя мне расставаться с такими людьми. Слишком тяжелый боевой путь мы прошли вместе. Слишком многое нас роднит и связывает. Сообщив командующему о своем решении, я поздно вечером улетел в родной полк. Напряженная боевая учеба снова захватила меня.
Осень вступала в свои права. Когда-то приветливое море стало мрачным и суровым. Дождь и слякоть загоняли людей в бараки. Летчики относились к занятиям уже без огонька.
Отпраздновали присвоение Валентину Фигичеву звания Героя Советского Союза. К этой высокой награде нас представляли вместе. Но я «не прошел». И все-таки я от души радовался, что мой друг стал Героем. Вскоре мы с ним расстались: он уехал на учебу в военно-воздушную академию.
Однажды нас всех срочно вызвали к штабу. Еще издали мы услышали знакомые позывные сигналы московской радиостанции. К репродуктору подходили медленно, торжественно. Каждый чувствовал, что передают что-то очень важное.
— Видно, союзники в Европе второй фронт открыли, — сострил кто-то.
— Ха!.. Шутник! — послышалось в ответ. — Они еще не один месяц будут гоняться за Роммелем по пустыням Африки.
— Второй фронт давно открыт. Это наш тыл. Разговор прервал голос Левитана, торжественно разносившийся по поселку. Все затаив дыхание слушали сообщение о разгроме немцев под Сталинградом, об окружении 6-й армии Паулюса.
От радости хотелось и петь и плакать. Началось то, чего мы с нетерпением ждали все лето и всю осень.
— Товарищи! По случаю замечательной победы наших войск под Сталинградом открываю митинг, — прервал тишину Погребной. — Кто желает взять слово?
Потянулись вверх руки. Каждый стремился высказать свою боль за черные дни отступления и радость победы, свое желание скорее попасть на фронт.
Наш маленький поселок, как вся страна и весь мир, жил в эти дни великой победой на Волге. Все как-то пошло быстрее, словно минуты и часы стали короче. Даже пасмурные осенние дни вроде посветлели.
В один из декабрьских дней Мария сказала мне под «строжайшим секретом», что их батальон аэродромного обслуживания покидает поселок, отправляется на фронт.
На следующий день утром по улице прошла колонна нагруженных машин. Я провожал их, поднявшись на холм. Смотрел им в след, пока они не скрылись вдали…
Кончилось мое короткое счастье. Где и когда я увижу ее? Знаю только, чувствую сердцем, что нас с Марией уже ничто не разлучит — ни расстояния, ни время, ни война.
Я возвратился в опустевший для меня поселок. Пошел к морю. Оно штормило. Здесь думалось о чем-то большом.
Спустя несколько дней и наш полк оставил навсегда запомнившийся мне поселок у Каспия. Через Баку наш путь пролегал на фронт, на запад.
13. Формула грозы
Новая, пахнущая чужой краской «аэрокобра» послушно набирает высоту. Зеленая весенняя земля все глубже погружается в голубую дымку.
Впереди последние горы. За ними кубанская равнина.
Летим на фронт. Где-то позади, возле Баку, оставлен наш аэродром, а вместе с ним и трудные полгода тыловой жизни.
«На фронт!» — эти слова будоражили наше воображение, заставляли снова и снова проверять свою готовность к новым боевым испытаниям.
Если бы плохая погода не задержала нас, мы бы уже сегодня дрались с «мессершмиттами». Перед самым фронтом пришлось еще два дня скучать в ожидании вылета. Когда в твоих руках боевое оружие, а родную землю топчет враг, думаешь только о сражениях, мысли и чувства зовут к расплате.
Под крыльями проплывают заснеженные вершины. Они воскрешают в памяти совсем другие, недавние перелеты.
…Наш полк, закончив переучивание, некоторое время ожидал новые самолеты. Их должны были доставить из Тегерана специальные летчики-перегонщики. Но дни шли, а машин все не было. Наконец кто-то решил, что мы сами можем получить их за границей.
В Иран мы вылетели на транспортном ЛИ-2. Преодолев на большой высоте горный кряж, разделяющий долину Куры и персидские степи, увидели огромный город с белыми дворцами и мечетями. Это был Тегеран.
«Аэрокобры» плотными рядами стояли вдоль полосы, готовые к перегону. Мы с парашютами находились на аэродроме, ожидая распоряжений, кому в какой самолет садиться. Но нашим временем здесь не очень дорожили. Никто не позаботился заранее подобрать лидера, который бы провел нас через горы на обратном маршруте.
День был на исходе. Нам предложили переночевать в одной из тегеранских гостиниц.
Впервые очутились мы лицом к лицу с чужим миром.
С роскошью дворцов соседствовала нищета бедняцких жилищ. Странно было видеть женщин, закрытых паранджой. Знакомство с Тегераном, откровенные дружеские разговоры с американскими летчиками за ужином в какой-то мере вознаградили нас за потерянное время. Но дикий случай снова испортил все настроение: на наших глазах английский офицер надавал пощечин солдату-негру.
Утром мы уже снова были на аэродроме. Когда гурьбой направлялись к самолетам, Вадим Фадеев вдруг остановился и, окинув взором даль, продекламировал грохочущим голосом:
Мне пора обратно ехать в Русь, Персия! Тебя ли покидаю? Навсегда ль с тобою расстаюсь? Из любви к родимому мне краю Мне пора обратно ехать в Русь.
Знаменитые есенинские строки очень точно передавали наше настроение.