В этом Муравьев был прав. Практически все оказавшиеся у нас в руках винтовки были тут же переданы в части. Побывавшие в реальных боях солдаты и офицеры весьма ценили отличавшиеся точностью и дальнобойностью трофеи. А вот с обучением все обстояло не столь гладко.
Во-первых, нельзя не признать, что стрелковая подготовка в русской армии образца 1854 года находилась в загоне. Или, попросту говоря, метко стрелять нижних чинов никто не учил. Как, впрочем, и офицеров. Маршировать, тянуть носок, держать равнение и совершать эволюции в строю и на посту – сколько угодно. Содержать обмундирование и оружие в идеальном состоянии – обязательно! За малейшее небрежение в форме следовало немедленное наказание, причем как самих солдат, так и их непосредственных начальников. Причем это касалось даже нестроевых во время похода. Но вот умения стрелять, от них никто не требовал!
Во-вторых, новое вооружение настоятельно требовало такой же обновленной тактики, но уставы при этом продолжали действовать старые! И спрашивать с командиров и начальников будут именно по этим устаревшим правилам…
Что толку требовать от людей, если после моего отбытия (а вечно главнокомандующим Крымской армии я оставаться не собираюсь) они будут вынуждены все забыть и продолжать служить, как будто никакой Альмы, Балаклавы или Кровавого леса просто не было?!
Нужно как можно скорее менять уставы, пересматривать штаты, создавать наставления, но все это, к сожалению, не в моей компетенции. Это на флоте у меня есть относительная свобода, а вот в армии имеется собственный министр и целая куча генералов, которым никакой моряк не указ, будь он хоть трижды великим князем и победителем! Да бог с ними с генералами, ведь есть еще мой августейший родитель, для которого армия – любимая игрушка. И который ни при каких обстоятельствах не позволит отступить хоть на йоту от всех этих замшелых требований…
А вы говорите десант…
– Есть еще одно обстоятельство, о котором следует знать вашему высочеству, – нарушил затянувшееся молчание Муравьев. – Войска в Закавказье, что наши, что турецкие уже встали на зимние квартиры. Так что теперь, до самого апреля, а то и мая, через перевалы Саганлугского хребта не пойдет-с. И если мы решительно надавим, то не только Трапезунд, но и Батум, а вместе с ними весь Лазистанский санджак окажутся в наших руках. Решать, конечно, вам, но другого такого случая может и не представиться. Я же со своей стороны, могу твердо обещать, что весной, как только сойдет снег и просохнут дороги, двину корпус к Карсу, что исключит опасность нападения с юга.
– Прибереги этот аргумент для военного совета. Чует мое сердце, пригодится… А теперь ступай. Мне подумать надобно.
Поводов для размышлений и впрямь хватало, но долго побыть в одиночестве мне не дали. Сначала раздался аккуратный стук в дверь, потом в приоткрывшуюся щель заглянул Трубников.
– Позвольте, Константин Николаевич?
– Случилось чего? – удивленно посмотрел я на главу Российского Телеграфного агентства.
– Да есть одно дело, – загадочно отозвался тот.
– Ну, выкладывай, раз уж пришел.
– Помните, мы еще до отъезда из Петербурга имели разговор о странных телеграммах, кои могут оказаться зашифрованными посланиями?
– Было дело, – заинтересовался я. – И что?
– Так уж случилось, что в Севастопольской жандармской команде служит мой старинный приятель, с которым я и поделился вашими соображениями на сей счет.
– Нельзя ли покороче? Хотя… я правильно понимаю, что твой друг где-то поблизости?
– Точно так-с!
– Зови.
– Позвольте рекомендовать вашему императорскому высочеству жандармской команды поручика Михаила Беклемишева. – Представил он мне молодого офицера в лазоревом мундире.
– Давно знакомы? – поинтересовался я, разглядывая нового знакомого.
Среднего роста, как говорят в народе – ладно скроенный и крепко сшитый. С короткими как у Корнилова усами, на простецком на первый взгляд лице. И лишь внимательный взгляд из-под густых бровей показывал, что его обладатель вовсе не прост.
– Можно сказать, с детства, – охотно пояснил Трубников. – Еще наши родители соседями были, вот мы вместе и росли. А уж потом оба в Московский дворянский институт поступили. Правда, после окончания его толком и не виделись…
Со стороны дружба стремительно набиравшего популярность и считавшегося по меркам конца Николаевского правления чуть ли не либералом Трубникова с жандармом могла показаться странной, если не знать, что отец Константина Васильевича и сам служил в корпусе.
– В таком случае, рассказывай.
– Вот, извольте видеть, – выложил на стол тощую папку офицер.
– Что это?
– Вот это выписка из журнала на здешней телеграфной станции. А вот это из журнала станции в Симферополе.
– Погоди-ка, ты хочешь сказать, что не все телеграммы регистрировались?
– Точно так-с!
– Но как?
– Человек слаб, а телеграфисты всего лишь люди. И пока жалованье двести рублей в год [1], чего не сделаешь за трешницу?
– А я все думаю, отчего твои коллеги до сих пор никого не поймали? Значит так. Сегодня же ночью, всех их за цугундер и …
– Слушаюсь! – вытянулся Беклемишев, всем своим видом демонстрируя усердие, но затем, немного помявшись, добавил. – Вообще-то всех не надо. Как удалось установить, все тайные телеграммы отправлены одним и тем же человеком.
– Тем лучше. Тогда бери его и…
– Константин Николаевич, – поспешил вмешаться внимательно слушавший нас Трубников. – Если мне будет позволено высказать свое мнение, торопиться тут не стоит.
– Объяснись!
– Насколько я понимаю, ваше императорское высочество собирается принять важное решение? Не смею спрашивать о деталях, но отчего бы не отправить адресату ложное послание?
[1] В 1862 г. зарплаты начальника городского телеграфа - 1,5 тыс. руб., старшего механика – 900 руб., телеграфиста от 120 до 300 руб. в год в зависимости от стажа службы. Разносчики телеграмм, сторожа получали по 96 руб. в год. Жалование почтовых чиновников, оставалось в 3 раза ниже, чем работников телеграфов.
Следующий том https://author.today/reader/428052/3969558