В машину погрузились солдаты и лейтенант. Ребриков сел в кабину. Заместитель комдива уехал в Новочеркасск еще с вечера.
Ехали той самой дорогой, по которой еще так недавно Ребриков с комдивом неслись вперед. Каким же тогда счастливым казался этот путь мимо шахт с серыми пирамидами терриконов, мимо бурно зеленевших хуторов! Каким же печальным он был теперь!
В Новочеркасск въезжали через территорию разбитого завода. Молчали безлюдные почерневшие кирпичные громады. Словно скелеты гигантских чудовищ провожали машину обгорелые каркасы заводских цехов.
Солнце уже клонилось за горизонт, когда въехали в город. Не без труда отыскали госпиталь.
Их уже ждали. Времени до темноты оставалось мало. На дворе собрались военные местного гарнизона, ходячие раненые, госпитальный народ. Среди защитных гимнастерок белели медицинские халаты.
Комдива Ребриков так и не увидел. Длинный, уже заколоченный гроб вынесли из дверей госпиталя, поставили на дно кузова за пирамидой. Сверху на обтянутый кумачом гроб положили знакомую фуражку с маленьким козырьком.
Лейтенант, командир комендантского взвода, дал команду. Оркестр грянул "Павшие братья…". Качнулся, медленно двинулся вверх по узкой пыльной улице фронтовой грузовик, за ним тронулась печальная процессия.
Ребриков затерялся в группе военных. Трубные звуки похоронной музыки будили живые воспоминания. Одна за другой памятные картины вставали перед Ребриковым. Вот ветреным осенним днем они переплывают Волгу на стареньком пароходике. Латуниц стоит на носу. Пристально вглядывается в очертания разбитого города. Вот — зима, маленькая хатенка, что попалась по пути. Они проголодались. Втроем с шофером едят печеную картошку. Соль кучкой насыпана прямо на доски шаткого деревенского стола. То и дело к ней подступают тараканы, которых в хате множество, и Митька Садовников смахивает их рукой на пол. Комдив смеется и говорит: "Это еще ничего, парни. Бывает и хуже".
…Хоронили комдива в саду, в центре города. Догорал августовский день. В последний раз, как бы прощаясь с полковником, багряным пламенем вспыхнуло солнце в латунной звезде пирамиды, когда ее снимали с грузовика, а затем уже закраснелось на кронах тополей, окружавших свежевырытую могилу. Собралось много горожан. Сняв фуражки и кепки, прощались они с командиром дивизии, освободившей город, вытирали глаза. Городские мальчишки облепили деревья и фонари и замерли в неудобных позах.
Речи были короткие, неумелые. Только "старик", заместитель комдива, в своем прощальном слове попытался сказать что-то возвышенное, прочувствованное, но под конец не выдержал и, вынув платок, вытер глаза.
Впрочем, Ребриков и не слушал речей. Он смотрел на красный гроб, который стоял на краю вырытой ямы.
— Какой большой, — сказал кто-то сзади.
Гроб стали медленно опускать.
Лейтенант скомандовал:
— Залп!
Послышался сухой треск автоматов. В небо полетели трассирующие пули. Холостых патронов в частях не имелось.
— Залп!.. Залп!..
И снова в небо летели искры.
Ребриков оторвал взгляд от опускаемого на веревках гроба и поднял глаза. И в этот момент, по ту сторону могилы, он увидел Нину Долинину. Он узнал ее сразу, хотя она стояла опустив голову. Нина прижимала к груди фуражку отца. Темные волнистые волосы закрывали ей щеки. На ней была гимнастерка, крепко перехваченная в талии, синяя облегающая юбка и высокие сапоги. Губы Нины были плотно сжаты.
В этот момент она подняла голову, и взгляды их встретились. В ее глазах Ребриков увидел такую печаль, которая бывает сильнее всяких рыданий. Нина тоже, видно, узнала его, потому что кивнула.
По обычаю на гроб стали бросать землю. Высохшие за день на солнце, комки гулко ударялись о крышку и рассыпались. Ребриков тоже бросил горсть земли и сразу же отошел в сторону. Издалека смотрел он, как ровняли холм, а потом устанавливали пирамиду и укладывали венки. С комдивом Ребриков хотел попрощаться один.
Трогаться собирались с восходом солнца, но, как всегда это бывает, когда приходится прощаться с местом, которое не очень-то хочется покидать, несколько замешкались.
С утра Ребриков решил навестить могилу комдива, потом заехать в госпиталь и повидать Нину.
Высыхали последние капли росы, когда машина остановилась возле решетки городского сада. Прохладное утреннее солнце освещало возвышавшийся среди свежих цветов красный обелиск. Звонко блистала латунная звездочка на его верхушке. Временный памятник казался сейчас совсем не таким грустным, как вчера. Торжественным покоем веяло от цветов и зелени.
Ребриков вышел из кабины и велел себя ждать. Быст-рым шагом человека, которому есть куда спешить, он уже приближался к могиле, когда увидел возле неё Нину. Склонив голову, она стояла у свежего холма. Когда Ребриков подошел и снял фуражку, Нина подняла голову.
— Здравствуй, Нина, — сказал он.
Нина кивнула:
— Здравствуй, Владимир.
— Я искал тебя, Нина, — сказал Ребриков. — Там, в Канске, в госпитале, это ведь была ты? И тогда в саду, когда я должен был выписываться, тоже?
— Я тогда узнала тебя.
— Видишь. — он пожал плечами, — а встретились вот как.
— Мне тоже хотелось встретить тебя, а полупилось так, что мы только расставались.
Нина смотрела на Ребрикова. Мало осталось от того насмешливого парня, с которым она поссорилась на выпускном вечере. Ладный старший лейтенант, с дотемна загорелым лицом и выцветшими на солнце волосами, стоял перед ней.
— Я, наверное, была несправедлива к тебе, — сказала она.
— Не будем про то. Чепуха это все. Мы теперь не дети.
— Верно.
— А ты молодец, что не плачешь, — сказал Ребриков. — Он не любил этого. И вообще ты на него похожа.
— Скоро я распрощаюсь с госпиталем. Поеду сдавать в консерваторию. Отец так хотел этого.
— Ну и правильно.
— А ты? Как киноинститут, твоя мечта?
— Не до кино сейчас. Мне батальон дают. Папаша велел до Берлина дойти.
— Какой папаша?
— Комдива у нас так называли, отца твоего. А ведь про то, что ты Латуниц, я только недавно узнал.
Не сговариваясь, они присели на скамейку.
— Тебе не встречались наши? — спросил Ребриков.
— Нет. После Ленинграда никто, а тебе?
— Только Чернец. Он стал, артиллеристом, командиром батареи. А Левка погиб, слышала?
Им нужно было столько сказать друг другу, что они все равно всего бы не могли сказать сейчас. Уже дал два осторожных сигнала водитель машины.
— Ну, мне пора. Нам далеко своих догонять.
Они поднялись и пошли к машине. Ребриков сказал солдатам, с любопытством поглядывавшим на них из кузова:
— Это, хлопцы, дочка нашего комдива.
Но кажется, ему не очень-то поверили. Автоматчики смотрели с молчаливым сомнением.
И, уже подражая полковнику, Ребрнков басовито скомандовал:
— Давай действуй, заводи!
Могуче взревел мотор "студебеккера".
— Ты полевую почту знаешь?
— Знаю, — кивнула Нина.
Я тебе на всякий случай еще раз запишу. — Он быстро набросал на клочке бумаги пять цифр.
Ребриков сел в кабину. Шофер включил скорость. Плавно взяв с места, машина стала подниматься вверх по улице. Ребриков приоткрыл дверцу. Нина все еще стояла возле решетки сада и смотрела им вслед.
Ребриков захлопнул дверцу, откинулся на кожаную спинку сиденья и закрыл глаза.
"Вот и встретились, — подумал он, — как же все странно вышло".
Придется ли им увидеться опять? Где, когда?.. Может быть, уже после войны, в счастливые дни победы. Он вдруг ярко представил себе эту встречу. Где-нибудь в залитом огнями зале консерватории. Нина выступает на отчетном концерте. Он обязательно приедет без предупреждения и появится неожиданно.
В кузове пели. До него доносились только отдельные слова песни.
Ты теперь далеко, далеко… —
тянули ребята.
Когда он открыл глаза, машина уже вышла из города. Уплывали последние домики окраины, палисадники, свежезеленеющие огороды.
Пой, гармоника, вьюге назло… —
рвалась песня из кузова.
Вдруг Ребриков подумал о том, что за сутки дивизия, вероятно, уже изрядно ушла вперед, и сказал шоферу:
— Давай поднажми. Мне батальон принимать. Впереди вдали виднелись горы. Высились бледными очертаниями и пропадали в туманной дымке.
Там, за горами, опять начинались нескончаемые просторы степей.
1942–1945
НЕБО ЗА СТЕКЛАМИ
Памяти моей жены Гали
Уж не помню, зачем мне понадобилось побывать в этом прежде столь знакомом квартале. Несколько лет не сходил я на остановке на углу около вокзальной площади, где когда-то бывал ежедневно. Я доехал до нее на сияющем зеркальностью стекол новеньком троллейбусе.
Залитая солнцем левая сторона Невского, несмотря на рабочий час, была заполнена так, что казалось — по ней в двух направлениях двигалась колонна демонстрантов. В троллейбусе же на редкость свободно.
Я прошел к выходу и встал, глядя вперед через кабину водителя. Там спиной ко мне сидела молоденькая девушка с длинными, прямыми, почти до пояса, лимонными волосами. Девушка вела троллейбус с такой завидной легкостью, что казалось — делать это ей не труднее, чем музыканту пробегать пальцами по клавишам пианино. На ней была надета куртка под замшу, шея повязана легким шарфиком. Стройные мальчишеские ноги обтягивали охристые брюки, из-под которых выглядывали тупоносые сапожки. Ногами она нажимала на педали тормоза и хода, и это прибавляло сходства с пианисткой. Она могла бы быть кем угодно, эта водительница: киноактрисой, продавщицей из парфюмерного магазина, гидом "Интуриста" или студенткой филологического факультета.
Троллейбус плавно подкатил к широкому тротуару и остановился. Девушка отворила двери для меня одного. При этом, встряхнув желтой гривой, она повернула голову в мою сторону.
— Всего хорошего, — указал я, выходя из троллейбуса и воспользовавшись тем, что дверца в кабину была до конца раздвинута. Хозяйка вагона ответила легким кивком, однако без ожидаемой ответной улыбки, а просто и непринужденно. Двери вагона вздохнули и затворились за моей спиной.