Сидел, вытянув вперед ногу с протезом, застывшим взглядом смотрел на кончик сапога, как бы повторял про себя: "Герой!.. Герой неоцененный…" Глядите, ведь как уязвила! Можно сказать, в самую душу попала. Ничего ему сейчас не хотелось. Некуда было идти, нечего делать.
Против скамейки, на которой сидел Алексей, остановился мальчишка лет пяти, бледненький и тонконогий, с деревянным самодельным автоматом через плечо на тесемочке. Стоял и смотрел на Алексея. Смотрел, будто на застывшую статую, и вдруг спросил:
— Дядя, ты моряк, да?
— Ясно, моряк, — нехотя ответил Алексей и убрал под скамью ногу с протезом.
Но мальчик не ушел, а шагнул на шаг поближе, по-прежнему внимательно разглядывая сидящего. Потом он опять спросил:
— На море воевал, да?
— На море, — кивнул Алексей. Ну что было объяснять этакому мелюзге, где он воевал…
А мальчишка не унимался:
— Ты фашистские подводные лодки топил?
— Бывало, — невнятно проговорил Алексей.
Но врал же. Никаких он не топил фашистских подводных лодок. Да не все ли равно, раз парню так хочется.
Увидев, что его не гонят, и осмелев, мальчик с автоматом подошел еще ближе. Потемневшими запачканными руками "по-военному" сжимал свое оружие. Так крепко держал автомат, что даже вызвал у Алексея улыбку. Подумалось: "Придется тебе, наверно, еще и настоящий носить. Хорошо, чтобы не в такой обстановочке, как у нас была". Но мальчишка, видно, понял улыбку по-своему. Улыбка моряка приободрила его. Он спросил:
— Ты Ленинград защищал, да?
— Ну ясно, Ленинград, а то что же?..
— А мой папа не Ленинград. Он немецкий Берлин защищал…
Мальчик смутился, сообразив, что сказал не то. На бледных щеках зарозовел румянец. Он заторопился объяснить:
— Он не защищал Берлин. Он его взял.
— Вот как? Понятно.
— Он нам спою военную карточку прислал. Это когда еще не раненый был, а теперь он в госпитале. Его в Берлине ранило. Он скоро приедет. Будет здоровий. Мама так сказала.
— А ты своего отца видел?
Мальчик помотал головой.
— Нет. Только он меня видел. Совсем маленького, а теперь я большой. Он далеко, наш папа. Там, где немецкий Берлин. Скоро приедет. Он мне ботинки прислал.
Чтобы Алексей получше разглядел его ботинки, мальчик уселся рядом с ним на скамейке и вытянул напрямую обе ноги.
— Вот.
Ботинки, наверно, ему были велики. Синие, прошитые белыми нитками ботинки. Эдакий знакомый Алексею немецкий эрзац военного времени из какой-то подделки под кожу. Такими трофеями торговали и с рук на барахолке.
— Хорошие, — сказал Алексей.
— Немецкие, — кивнул мальчик. — Они мне большие. Мама сказала, ничего, вырастут ноги.
— Вырастут, куда им деться.
Алексею вдруг подумалось: а ведь и у него уже мог быть вот такой мальчишка. Что бы теперь он делал, будь у него сын — такой парень? Неужели так же играл бы в пивной на баяне? И сам себя убеждал: "Да нет, тогда бы другое дело".
Мальчик молчал. Он в свою очередь смотрел на опять вылезшую из-под скамейки Алексееву ногу с протезом. Видно, что-то поняв, совсем тихо, будто хотел, чтобы это было только между ними, спросил:
— Ты тоже раненый был?
Алексей наклонил голову.
Мальчишка понимающе продолжал:
— Как мой папа?
Что ему было отвечать? И Алексей только снова кивнул.
В эту самую минуту и появился неизвестно откуда Санька Лысый. Он поспешно шел через сквер. Вид имел озабоченный, но, заметив Алексея, заулыбался знакомой кривой улыбочкой.
Деловитое выражение сошло с его красного, будто всегда обветренного лица. Оно стало обычным-ласково-прилипчивым. Заторопился к скамье.
— С фронтовым приветом! Отдыхаем?
Мальчик с автоматом оглянулся на подходившего Саньку, спрыгнул со скамьи и, не говоря больше ни слова, убежал к другим ребятам. Алексей даже пожалел, что разговор у них так внезапно оборвался. Вот кого ему сейчас вовсе не хотелось видеть, с кем встречаться, так это с Санькой…
Однако тот подошел и опустился на скамейку.
— Закурим, что ли?
Вынул папиросы — дорогой коммерческий "Казбек". Щелкнул полосатенькой зажигалочкой, затянувшись, спросил:
— Что молчим?
— Мысли, — сказал Алексей.
— Это иногда пользительно, а про что мысли?
— Разные. Про жизнь, например. К чему она у меня теперь?
Санька качнул головой, пустив дымок, беззвучно рассмеялся:
— Будь доволен, что жив остался, а житуху нынешнюю, если к ней с головой, можно очень даже подходящую сообразить.
— В пивной играть, бухариков веселить? — зло огрызнулся Алексеи.
По Санька будто и не услышал его сердитого тона. Повернулся к нему, опять пустил дымок из носа и рта одновременно и снисходительно заговорил:
— Эх, Леша! С твоей военной биографией еще и задумываться! Ты теперь от жизни имеешь право все свое потребовать. С тебя взятки гладки. Ты для Родины ничего не жалел, мог и голову сложить. Вот так.
Алексей удивился. Откуда у Саньки Лысого взялись такие высокие слова: "Родина!" Скажи пожалуйста!.. Прежде он ничего подобного не говорил. Но Алексей только покачал головой и сказал:
— Значит, выходит, по-твоему, я для нее, для Родины, все сделал. Ни мне от нее, ни ей от меня больше ничего не надо? Военный пенсионер, играй на баянчике, заливай душу вином, и баста?!
Санька молчал. Алексей думал про себя. Нет, тут было что-то не так. И он решил поделиться охватившими его сомнениями. Черт с ним, хоть с Санькой, раз никого не было другого рядом. Не стал он говорить, что пришли эти сомнения о правоте своей нынешней жизни после разговора с Аней. Так, будто сам до того дошел. Теперь необходимо было открыть хоть кому-то душу.
— Муторно так-то жить, Санька, — не глядя на приятеля, продолжал Алексей. — Напьешься — вроде и ничего, а вообще-то скука. Получаюсь нечто вроде балласта в трюме, а ведь таких теперь у государства… — Он не закончил своей мысли, ждал, что ответит Санька, хотя отлично догадывался — не с ним о том говорить, но не мог больше молчать.
— А они все разные, такие-то, как ты, — сказал наконец Санька. — Государство тебе права дает и как героя уважает. Ну, а дальше… Сам не будь дурак. Вот так.
— Как понимать?
— Да так, что… — Санька взглянул на Алексея и без обычных шуточек, всерьез продолжал: — Из всякого положения возможно свои полезные выгоды выстроить и жить так, чтобы тебя окружали заслуженные радости. Тут тебе не пивной подвал. Тут, если с башкой, при нынешней обстановке можно такую житуху организовать… Только если, говорю, с башкой. Без звона.
— Ты про что?
— Да так, я вообще. Тоже мысли всякие.
Лысый словно спохватился, что сболтнул лишнее, повторил с какой-то поспешностью:
— Вообще говорю. Расстраиваться тебе нет причин. Анкета у тебя по всем пунктам. Ну отдохни немного. Имеешь право?.. Имеешь. Ну, а если уж задумываться, так не по-мелкому. Ударять так ударять…
Говорил он непонятно и загадочно. Что-то такое крутил свое, но Алексею не хотелось вдумываться в Санькины слова. Одолевали собственные неотвязные думы. И все же теперь был рад и тому, что хоть Санька подсел га скамейку. Сделалось будто спокойнее. А что, если прав Лысый? Имеет он, Алексей, право жить как ему хочется, и никто ему тут не указ.
А Санька Лысый словно уловил этот момент. Бросил папиросу, придавил окурок подошвой ботинка и, сплюнув в сторону желтой слюной, ударил кулаком по Алексееву колену.
— Философию, в общем, давай пока отбросим. День какой-то сегодня не тот. Сырость, недолго и простыть. Погреться имеет смысл. Пойдем, Лешенька, малость развлечемся. А там, глядишь, загляну как-нибудь к тебе, поговорим и о серьезных вещах. Сообразим и для тебя дело. Есть тут люди — голова — совет министров. А выключатели ставить… Стоило за это нам кровь проливать?..
Хотелось спросить Алексею: "Ты-то какую кровь проливал, где это было?.." Но ничего он не сказал. Глупо — все кровь да кровь… Ну, не Санька. Один он, Алексей, что ли?.. Повернул голову и посмотрел на бегающих в стороне по дорожкам мальчишек, поискал среди них того забавного с автоматом, который с ним разговаривал. Вот ведь не придумал же, что отец у него брал Берлин и был там ранен. Это уж совсем обидно. Под самый-то победный салют… Впрочем, тут же позавидовал мальчишкиному отцу. Человек хоть своими глазами видел, как немцы выкидывали белый флаг — сдаемся все!.. Не то что он, Лешка, на своем "пятачке". Но мальчишки в трофейных ботинках среди бегающих детей не было видно, а между тем Санька уже опустил ему руку на плечо.
— Пойдем, адмирал, рассеемся. Брось ты эту тоску, ни к чему. Повеселимся. Есть тут вариант. Потопали…
И Алексей помялся за Санькой и пошел за ним. Пошел, не зная куда, но отлично понимая, что веселье с Лысым у него будет недолгим, а потом снова придут мысли, которые уже столько времени донимают его по утрам. Да вот и сегодняшний разговор с Аней… И все-таки он пошел за Санькой. А куда он мог еще идти? Кому он был нужен, кроме Лысого, и для чего?..
И про Аню подумал: так она это, из гордости своей, чтобы уязвить его, а на самом деле — что ей до него, не все ли равно? Шел за Санькой и успокаивал себя — дескать, будет он пока жить как живется. Его это дело, и больше ничье.
Что же касается Ани, то именно с этого утра она пропала из квартиры. Предупредила соседку Марию Кондратьевну, чтобы не беспокоилась, и уехала. Висел замок на дверях ее комнаты. В квартире особого внимания на Анин отъезд никто не обратил, мало ли у кого какие обстоятельства в жизни.
Время шло своим чередом. Нелегкое было время первого послевоенного года, и забот у людей было еще куда больше, чем радостей.
Жила Аня несколько дней у своей подружки по строительному батальону, по работе на восстановлении города. Сходна была судьба Любы — так звали подружку. Сходна, да не совсем. У Любы была мать, отец погиб на войне, а мать выжила в блокаду. Много лет работала на мясокомбинате. Может, потому и выжила. Люба потом получила специальность маляра и жила ничего. А вот личной, как говорила она, жизни не имела. И собой будто ничего девчонка, а не заглядывались на нее парни, не звали в кино и на танцы. Но была она неунывающей и верила — придет и ее час, а пока без зависти радовалась удачам других и переживала неладное в их жизни.