Письма, письма…
О них мне хочется сказать особо.
Знали бы наши матери и жены, невесты и друзья, чего стоит нам ожидание этих писем. Дома, на берегу каждый день донимаем мы корабельного почтальона: «Нет ли весточки?» И всегда кошками скребет по сердцу его язвительное: «Пишут еще…»
Все, от кого зависит быть матросу веселым или грустным, задумчивым или жизнерадостным, счастливым или несчастливым, пишите нам чаще!
…Старшина Федосов последнее письмо из дому получил перед самым походом, после вечерней поверки. Читал его, уже лежа в койке.
«Здравствуй, сын!» — постоянное начало отцовских писем. А дальше, как всегда, о заводе и о цехе, где работает сам отец и где Виктор тоже работал до призыва на флот. Дальний и верный у батьки прицел: пусть сын не забывает родной завод, помнит товарищей, которые сделали из него, мальчишки, настоящего рабочего человека. Его, Виктора, цех теперь носит звание коммунистического. Разбирает старшина отцовские каракули, и теплеет у него на душе, и видится ему цех, и ребята, и станок его — налево, сразу у входа… Утро. Самое начало смены. В цехе стоит еще сонная тишина и прохлада — это днем только потеплеет здесь воздух от работающих станков… Мастер Иван Григорьевич торопится навстречу — веселый человек с запорожскими лихими усами. «Как дела, Витя? Как сегодня жить будем?»
Еще и еще раз перечитывает старшина отцовское письмо. Давно разгадал он отцовские мысли. Чувствует, куда тот клонит.
«После этого похода напишу ему обо всем. Не к чему в прятки играть. Так и скажу: передай в цех, что скоро приеду».
…Гудят механизмы в отсеке — вот так же похоже гудят в заводском цехе станки. И сквозь рокочущий шум слышит старшина — зовет его кто-то:
— Витя!..
— Что, дядя Ваня?
— Наизусть, что ли, письмо заучиваешь, Витя? Сидишь, про себя бормочешь… Да и не дядя я пока, просто Иваном кличут…
Главстаршина Десятчиков стоит рядом, смотрит на Федосова удивленно.
— Да нет, просто читаю…
Вечером в кубриках пели.
Матросу без песни нельзя, матрос без песни как чайка без моря. Песня, как море, бывает необъятно широка и спокойна, неудержимо буйна и мятежна, мечтательно-грустна и задумчива.
Недаром моряки зовут песню своей «неразлучной подругой».
Запевалой у нас был мой дружок Федя. Голосок у него, прямо скажем, так себе, с таким голосом в консерваторию, конечно, не берут. Но музыку он чувствует и понимает, и для матросской семьи, для нашего кубрика Федя со своим тенором был дороже любых певцов.
Знаете песню «Прощайте, скалистые горы…»? Ее еще в войну североморцы пели.
Федя запевает ее с какой-то особой задушевностью. Этого не перескажешь. Это надо услышать.
Обратно вернемся не скоро,
Но хватит для битвы огня…
Я знаю, друзья, что не жить мне без моря,
Как море мертво без меня.
Голос запевалы сразу же тонет в гуле матросских басов, баритонов и теноров. Не всегда в ладу с музыкой, порою просто невпопад звучит наш нестройный хор. Но всем нам он нравится и такой. У всех хорошо на душе. Дальняя наша земля становится ближе, и исчезает щемящее чувство затерянности.
И уж конечно, нет и не бывает матросского отдыха без перепляса, без знаменитого флотского «Яблочка». Посмотрели бы вы, как пляшут его у нас на атомоходе. Залюбуешься! Не устоишь — сам пойдешь в круг.
А веселые припевки! Без них «Яблочко» — не «Яблочко», матрос — не матрос.
Я знаю, припевки матросские сочиняют на нашей лодке сами ребята. Помню, как-то в кубрике подошел ко мне старшина.
— А ну, дай мне рифму к слову «полярная».
Я ему несколько рифм подобрал. А на другой день услышал новые припевки.
Вышел матрос в круг. Ударил каблуком о звонкую палубу. И начал:
Эх, яблочко
Да ты подводное.
А наша лодочка
Атомоходная!
И тут же к нему навстречу выскочил другой — руки в боки, головой тряхнул, чуб со лба отбросил. И пропел, отбивая каблуками:
Эх, яблочко
Да ты полярное!
Ты на полюс попадешь.
Легендарное.
Его поддержал третий. Круг стал тесным. Но это для пляски не помеха. Она становилась все задорнее и горячей. И рождались все новые и новые куплеты.
Даже заядлые игроки в «морского козла» на время отложили свои сражения. Затих перестук костяшек. Все внимание — пляске.
— Давай, Миша, клади на сто восемьдесят!
— Не сдавайся, Ваня! Жми до красной черты!
— А ну, Паша, добавь! Твой реактор выдержит!
Иногда заглянет в кубрик на веселый шум кто-нибудь из офицеров. Круг расступится. Выходи, капитан-лейтенант, вперед. Вспомни свои годы курсантские. «Э-эх! — скажет он, притопнув несколько раз. — Хорошо наше „Яблочко“! — И, как бы оправдываясь, добавит: — Некогда мне, в центральный пост вызывают, а то бы… Вы и за меня поддайте!»
Порадуется удачному коленцу лихих плясунов и незаметно выйдет из кубрика.
Частый гость матросского веселья сам командир атомохода. Зайдет, присядет где-нибудь в уголке. Нравятся ему песни. Сидит, задумавшись, когда мы что-нибудь грустное поем, и про себя подтягивает тихонько. Веселая песня зазвучит — улыбнется Жильцов, посветлеет весь — должно быть, юность свою матросскую припомнит. Улыбка очень ему идет. Мы радуемся, когда видим командира таким — значит, ему хорошо.
…Вокруг Ильи Печеркина опять кружок любознательных собрался. Окрестил кто-то матроса в шутку «Справочным бюро», да так это прозвище к нему и пристало. Впрочем, Илья не обижается, когда его так называют. Парень он начитанный, и ему действительно всегда есть о чем порассказать.
— А со льдом, значит, история такая получается, — тихо, неторопливо рассказывает Печеркин. — За год он нарастает метра на два, а стаивать за год весь не успевает. Нарастание нового льда происходит около семи месяцев, а стаивание — около пяти. Это вечный процесс. Так, понемногу ледяные массы и растут.
— Я слышал, — интересуется мой дружок Федя, — что, если растопить только ледышки Гренландии, Европа станет дном океана.
— А откуда айсберги берутся?
Илья с минуту соображает, как лучше начать. На высоком лбу собираются морщинки. Глаза прищурены.
— Эти плавучие ледяные горы, — продолжает Печеркин, — образуются так. Есть на островах, например на Гренландии, Северной Земле, огромные ледники. Они в летние месяцы подтаивают, выветриваются. От них отрываются и уходят в океан колоссальные глыбы льда. Это и есть айсберги. Они в своих размерах доходят до нескольких десятков километров. Большая часть айсберга, около девяти десятых, находится под водой. Корабли предпочитают обходить айсберги стороной — кто его знает, что там у них под водой прячется, какие тиски тебе приготовлены…
— А почему тюленям не холодно в ледяной воде?
«Справочное бюро» работает с полной нагрузкой.
…Мы идем и идем. Час, другой, третий, десятый…
Штурман все чаще сверяется с картой, все чаше посматривает на часы.
Пора выходить на связь с берегом, чтобы передать донесения, получить новые приказания.
Мы ищем разводья. Где-то должны они быть в здешних ледяных полях.
В центральном посту сосредоточенная тишина. Только гудят чуть слышно генераторные лампы телевизионной установки. Она непрерывно дает сведения о ледовой обстановке по курсу атомохода. На экране мелькают темно-серые тени. Это льды идут непрерывно. Разводий нет.
На вахте у телевизионного экрана Десятчиков и Федосов.
— Ну как, Ваня, что-нибудь видно?
— Серая муть одна. Никаких просветов… Хотя постой!..
Десятчиков прильнул к экрану. Где-то высоко, чуть в стороне от курса лодки мерцало, светлея, яркое пятно. Через небольшую трещину во льдах просачивался в глубины океана приглушенный свет арктического неба.
— Эх, — вздохнул Федосов, — хоть бы одним глазком в ту форточку заглянуть!
— Найдем окно. Должны найти! — Старпом пристукнул кулаком по столу, будто точку поставил. — Нужно во что бы то ни стало… Лучше смотреть!
Вошел адмирал Петелин. Ему, должно быть, совсем не удалось прилечь в последнюю ночь — на обветренном, иссеченном морщинами лице его лежали серые тени усталости, и глаза смотрели прямо перед собой сосредоточенно и жестко.
— Что нового?
— Сплошной лед, товарищ адмирал.
Петелин сам подошел к экрану и несколько минут наблюдал сосредоточенно и молча.
— Посмотрите, старпом, — обернулся он к Первушину, — мелкие пятна просматриваются. Значит, полынья где-то рядом.
Прошло еще несколько минут, безмолвных и напряженных. Все смотрели на адмирала. Петелин не отрывался от экрана телеустановки. Руки его застыли на рычажках настройки, и широкие плечи ссутулились напряженно.
Только сейчас все почувствовали, как долго копилась усталость и как она велика.
Пальцы адмирала дрогнули на рукоятках настройки.
— Вижу полынью!
Петелин откинулся от экрана, плечи его опустились расслабленно, и слабая удовлетворенная улыбка тронула губы.
— Дальше командуйте сами. — Петелин дотронулся до плеча старпома, кивнул матросам и вышел из отсека.
Глава 7Поиски разводий продолжаются. Голубое озеро во льдах
— Дать задний ход! — летит по корабельному радио приказ командира.
Атомоход, замедляя бег, на короткое время завис в глубоководном пространстве.
— По местам стоять, к всплытию!
Боевые посты докладывают о готовности. Введены в действие приборы. Закрыты все клапаны.
— Продуть балласт!
Шум работающих насосов и шипение воздуха, вытесняющего из цистерн воду. Непрерывные доклады в центральный пост:
— Глубина девяносто метров… Шестьдесят… Тридцать…
Лодка поднималась к большому светлому «окну». Старпом, прильнув к экрану, любовался игрой света и тени. В центре полыньи вода светилась, фосфоресцируя там, где на нее падал прямой солнечный свет; дальше к краям она постепенно темнела и уже под кромкою льдов была черной, как воронье крыло. Кое-где пронзали эту непроглядную темноту, не тревожа ее, редкие ослепительные иглы солнечных лучей.