Когда мы вернулись к Небоглазке, она сидела на полу возле коробки со своими сокровищами. Спокойная, улыбающаяся.
— Он мне говорил. Он говорил, что однажды станет недвижней недвижного и мне нужно будет уходить за текучую воду.
Она взяла меня за руку.
— Откуда вы знали, что пора за мной прийти?
— Не знаю, откуда мы знали, — отвечаю. — Это Январь построил плот и позвал нас с собой.
— Янви Карр, — повторила она. — Янви Карр, брат мой!
Мы не знали, что делать с Дедулей. Он так и лежал головой в книгу. Мы положили рядом с ним его карандаши. Аккуратно расставили лопаты и ведра. Когда смерклось, зажгли вокруг него свечи. Стали читать молитвы. Повторяем снова и снова, что он был хорошим Дедулей и добросовестно охранял Небоглазку.
Я сижу, обняв Небоглазку.
— Дедуля ушел, — сказала она.
— Да, Небоглазка.
— Он ушел, но из моего сердца он никогда не уйдет.
— Да, Небоглазка.
— И я буду много плакать о нем, но сердце мое будет радоваться за него.
Мы рассматривали фотографии, ее семью.
— Попробуй пошепчи: «Мама, мама», — сказала я ей.
— Зачем?
— Просто попробуй, и все. Мама. Мама.
Она набрала в грудь побольше воздуха и прошептала:
— Мама. Мама.
И прикусила губу.
— Такое странное чувство во рту, — говорит. — Мама. Мама.
— Ты просто шепчи. Просто шепчи, Анна.
Ее мать улыбалась нам с фотографии.
— Мама очень красивая, — сказала Небоглазка.
— Да.
— Мама. Мама.
— Говори нежно, нежнее нежного.
— Мама. Мама.
Я почувствовала, как ослабевают натянутые струны ее души, как в нее вливается неизведанная радость.
— Что это за новая странность у меня в голове? — спросила она.
— Странность?
— Странность в голове, когда я шепчу «мама, мама». Я улыбнулась ей:
— Может быть, это твоя мама. Она ищет путь назад в твое сердце и в твои мысли.
— Ой, Эрин! Она шепчет мне что-то.
— Она шепчет: Анна. Анна.
— Да, Эрин. Она правда шепчет «Анна, Анна», совсем как в моих сонных мыслях.
— Только это вовсе не сонные мысли.
— Нет, Эрин! Это мысли наяву, ясные как день.
28
Глубокая ночь. Глубокая тьма. Луна светит сквозь разбитые потолочные окна. Никто не спит, наши дрожащие души носит между реальностью, мечтами и фантазией. Мы с Яном бродим по типографии, грызем овсяное печенье и шоколадные конфеты с апельсиновой помадкой. Говорим про плот и про то, что будет завтра.
— Дедулю и святого нам придется оставить здесь, — говорит Ян. — Их найдут рабочие.
— На плоту места нет.
— Да, на плоту места нет.
Мы зажгли свечи вокруг мертвеца, которого выкопали из Черной Грязи, и сели с ним рядом.
— Что они скажут, когда найдут их тут? — спрашиваю.
Ян улыбнулся:
— Да уж, историй насочиняют любо-дорого, не сомневайся!
— Вот будет интересно почитать!
Я подобрала с пола металлические литеры и выложила имя:
— Но вот до такой истории им не додуматься.
— Это наша история, — сказал Ян.
— Ага. Даже то в ней, чего мы еще не знаем, и то, чего никогда не узнаем.
— Настоящее, сны и придумки…
Мы рассмеялись.
— Интересно, что Небоглазка напишет в «Истории моей жизни», — сказал Ян.
Он рассказал мне про газеты.
— Там есть имена их всех. Матери, отца, сестры и братьев. Их лодку выбросило на берег. Ни одного тела так и не нашли. Вся семья утонула.
— Кроме Анны.
— Кроме Анны.
— Прилив вынес ее в реку, а река — в Черную Грязь, и там ее нашел Дедуля.
— Мы расскажем ей, что знаем о ее прошлом.
— Не сразу.
— Да. Совсем не сразу.
Мысли наши расплывались, расплывались, расплывались.
Я подумала, что это просто свечи, дрожание их огоньков. Протерла глаза. Подумала — я просто страшно устала. Потом подумала: это оттого, что Дедуля умер у меня на глазах, от всех событий последних дней. Протерла глаза. Потрясла головой. Движение было еле заметным, легкое подрагивание пальцев, изгиб спины. Потом — ничего. Конечно, это свечи и моя усталость. Потом все повторилось: дрожание пальцев на обеих руках, изгиб спины. Святой медленно согнул и разогнул колени.
— Ян! — позвала я. — Январь!
— Нет! — прошептал он.
— Да, — выдохнула я.
Он был так прекрасен, когда повернулся на полу, поднялся и присел перед нами на корточки. Он светился, отражая огоньки свечей и лунный свет. Ни звука. Глаза закрыты. Губы по-прежнему вытянуты в прямую безмятежную линию. Он встал во весь рост, красивый и стройный, и замер, словно ожидая чего-то.
Из комнаты охраны донесся крик Небоглазки:
— Дедуля! Дедулечка мой!
Что появилось на пороге? Это не было тело Дедули. Оно осталось там, за столом, над книгой. Мыш рассказал нам потом, что от тела Дедули отделился слепок, точно повторявший его очертания, и направился к двери. Небоглазка утверждает, что это была доброта Дедули, его сердце. Мы с Яном увидели фигуру такого же роста, как Дедуля, но размытую, прозрачную. Она не столько прошла, сколько проплыла по полу типографии. Святой дождался ее и повел через типографию, проулками к причалу. Мы шли за ними. Небоглазка держала меня за руку. Добрались до мостков над Черной Грязью. Святой шел впереди, Дедулина тень следовала за ним. Мы перегнулись через край. Они шли рядом по Черной Грязи. Ни разу не оскользнулись, не провалились. На краю Грязи, где смыкались вода и топь, они шагнули в реку. Мы видели при свете луны, как они заходят все глубже, пока вода не покрыла их целиком, и остались только расходящиеся круги, мерцающая рябь и отлив, отступающий к морю.
29
Небоглазка поцеловала его в щеку. Шепчет, что любила его и что он навсегда останется в ее сердце. Немного поплакала.
— Прощай, Дедуля, — шептала она. — Прощай, мой чудесный Дедуля.
Мы с Январем и Мышем тихонько дотронулись до него. Я положила руку на его книгу и обернулась к Небоглазке. Она помогла мне вытащить книгу из-под его головы. Мы упаковали ее в коробку вместе с другими его книгами и Небоглазкиными сокровищами. Потом собрали свои рюкзаки и пошли через типографию к выходу. По дороге мы подбирали литеры, чтобы хватило на все наши имена и названия всех наших историй, и совали в карманы. Мы ели овсяное печенье и конфеты с апельсиновой помадкой. Мы шагали по проулкам навстречу яркому солнцу, заливавшему причал. Там мы присели на краю. Сидим и смотрим, как вода прилива заходит в реку и дюйм за дюймом поднимается над Черной Грязью.
На мостах поблескивали стекла автомобилей. По противоположному берегу двигались велосипедисты и пешеходы. Кричали чайки.
— А мы ведь свободны как ветер, — сказал Январь. — Можем отправиться куда угодно. Никто нас не тащит назад.
Издалека до нас доносился запах моря. Пустоши вырисовывались на далеком горизонте. Небо было ослепительно-синим, бездонным, бескрайним.
— Знаю, — откликнулась я.
— Но наверное, надо сперва разобраться с Небоглазкой. А потом уж мы можем снова смыться все вместе.
Мы засмеялись.
— В следующий раз давай лучше пешком! — говорю.
— Заметано! В следующий раз пешком.
Мыш пропускал Писклю между пальцами.
— А мне с вами можно?
— Нет! — отрезал Январь. И снова рассмеялся. — Конечно можно! Куда ж мы теперь без Помощничка?
Вода добралась до плота. Он начал подыматься.
— Я боюсь, — сказала Небоглазка.
— Я тоже, — отозвалась я. — Мы всегда боимся. Но мы ведь на самом деле храбрые.
— Храбрее храброго, — подхватила она.
— Да, храбрее храброго.
Мы перебрались через край, спустили вниз рюкзаки и сокровища, сложили их на середину плота. Потом спустили новые весла, сделанные из обломков деревянных стропил. За спинами у нас раздался грохот и скрежет машин. Мы увидели, как проулки заполняются людьми в ярких касках. Послышались голоса. Ян держал канат, пока мы перепрыгивали через уже высокую воду на плот, потом отвязал его и сам прыгнул следом. Прилив вынес нас из Черной Грязи, и мы тронулись в обратный путь вверх по течению.
На другом берегу по дорожкам ехали велосипедисты и шли пешеходы. Они нас не видели. Ни один к нам не обернулся.
— Отличный денек для речной прогулки! — крикнул Январь.
— Безнадега, — добавил он, когда реакции не последовало.
— Наверное, они нас не видят, — сказала я.
— Как не видят?
Я вспомнила, что говорил Уилсон Кэйрнс: присматривайся, смотри не отрываясь, а то ничего не увидишь.
— Наверное, они не присматриваются.
— Ха! — Он замахал руками. — Эй, вы, там! Отличный денек для речной прогулки!
Но они по-прежнему крутили педали, бежали, шли…
Мы оставили позади Черногрязский причал, миновали еще несколько заброшенных пристаней на подступах к городу, районы сноса, районы новой застройки. Мы проплывали мимо огромных щитов, изображающих мир, каким ему предстоит стать. Плот кренился и качался. Попадал в завихрения и водовороты. Темная вода просачивалась сквозь двери. Мы промокли. Небоглазка держалась за меня перепончатыми пальцами. Затаила дыхание, когда мы проплывали мимо пивных, клубов и ресторанов Нортона. Теперь люди с берега смотрели на нас. Казалось, мы перестали быть невидимками. Парочки, держащиеся за руки. Семьи.
Стайки мальчишек и стайки девчонок. Небоглазка пригибалась и пряталась за мою спину:
— Это все привидения! Привидения!
Сюда прилив не достигал, река текла медленно. Мы проплыли под высокими стальными пролетами красавца-моста. Он вел к деловым кварталам, к городскому замку, к собору с колокольней, к скоплению зданий, современных и старинных, каменных и деревянных, бетонных и стеклянных. Город гудел и жужжал вокруг нас, будто живой.
Небоглазка то закрывала руками глаза и уши, то отнимала руки, чтобы видеть и слышать.
— Боишься? — шепнула я ей.
— Боюсь, — откликнулась она.
Но в ее расширенных глазах был восторг. Постепенно она распрямилась, откинулась назад, посмотрела с изумлением на мост, на небо, на мир вокруг. Смотрит и все ахает, повторяя: