хат» и провела пальцем по шее. Прилегла на кровать. В открытое окно задувал ветерок. Я закрыла глаза и прошептала:
— Мама! Мама!
Ответа не было.
Я глубоко вдохнула, втягивая в себя ее запах.
— Мама!
Лежу вспоминаю домишко, где мы так чудесно жили. Вспоминаю, как она смеялась, как мы играли. Вспоминаю, с каким вызовом ее глаза смотрели на мир и с какой нежностью — на меня. Она видела в жизни столько горя, но всегда говорила: не важно, что было в прошлом и что будет потом. Наша жизнь вдвоем в Сент-Габриэле навек останется для нее раем.
— Мама! — шепчу. — Мама! Мама!
Лежу перебираю все ее истории. Про то, как она встретила моего отца. Она была ненамного старше, чем я сейчас. Он был матросом с иностранного траулера, зашедшего в порт переждать шторм. Наплел ей с три короба: про морские приключения, про любовь на всю жизнь… Они провели ночь в дешевой гостинице недалеко от причала. Наутро она проснулась одна. Увидела в окно, как их судно уходит в море. Она говорила, что уже тогда, стоя у окна, почувствовала, что в ней трепещет и бьется новая жизнь — я.
— Мама! — шепчу. — Мама!
Вдохнула поглубже. Открыла глаза. Посмотрела на снимок из больницы, где я расту у нее в животе. Я — крошечное существо, плаваю у нее внутри, дрыгаю ручками и ножками. Нас соединял особый канатик. Ее еда была моей едой, ее кровь — моей кровью. Вспомнила ее рассказы о том, как она готовилась к моему рождению, как покупала кроватку в лавке Армии спасения, наклеивала картинки с ангелами и феями на стены нашей будущей спальни, как я росла у нее внутри и в ней крепло радостное ожидание, предчувствие рая. Она ходила, нежно придерживая живот. Она шептала мое имя: Эрин, Эрин! Уже тогда она пела мне песни и рассказывала, как чудесно мы заживем, когда я появлюсь на свет и нас станет в этом мире двое.
— Мама! — шепчу. — Мама!
Вижу как живые ее сияющие зеленые глаза, рыжие волосы, огненным венчиком обрамляющие прекрасное лицо. Вижу, как пляшут ее сережки-попугайчики. Вижу яркую помаду на губах, ногти, покрытые темным блестящим лаком. Представляю ее прикосновение, ее голос. Помню, как тогда в Сент-Габриэле мы с ней жили как подружки, а не как мать и дочь. Как нам было хорошо! Нам никто больше не был нужен. Но иногда мы говорили о том, что будет, если она встретит хорошего человека. Говорили о других детях, которые, может, еще появятся, о моих братьях и сестрах. Ты бы хотела братика или сестричку? — спрашивала она. И я отвечала: Да! Очень! Они порой снились мне, эти братья и сестры, маленькие, хорошенькие, лучащиеся счастьем.
— Мама! Мама!
Вспоминаю ее в больнице. Мне было десять лет, всего десять. Ей вводили все больше морфия, чтобы облегчить боль. Она то уплывала из реальности, то снова возвращалась. Помню, как она склонилась ко мне с постели и взяла в ладони мое лицо. Прошептала, что ничего не может поделать. Ее как будто уносит вода. Не плачь, сказала она мне. Я всегда буду с тобой. Всегда. Я держала ее за руку, и рука становилась все холоднее и холоднее.
— Мама! Мама!
И наконец она пришла и позвала шепотом:
— Эрин. Эрин.
Я почувствовала на плече ее руку, на щеке ее дыхание. Угадала по голосу, что она улыбается. Ее рука легла мне на плечо. Она обняла меня, как в детстве. Я прижалась к ней.
— Я тебя люблю, — прошептала я.
— Я знаю. И я тебя люблю, Эрин. Я всегда буду тебя любить. Всегда.
— Мы с Январем решили уплыть на плоту.
Она рассмеялась:
— Я знаю.
— И ты с нами?
— Я всегда буду с тобой, Эрин.
Сколько-то времени мы пролежали так в обнимку. Я была не в «Белых вратах», а в нашем садике перед домом на выезде из Сент-Габриэля. Садик пестрел цветами, у забора поспевал крыжовник. От реки доносились пронзительные крики чаек. Я вцепилась в мамину руку. Она тихонько запела мне в ухо «Бобби Шафто». Положила в ладонь мятную конфету. Потом коснулась губами моего лба, и вот мы уже снова в «Белых вратах», в моей комнате. Полежали еще немного. Я знала, что она скоро уйдет. Мне виделись река, плот, быстрое течение. Вернусь ли я назад?
Мы улыбнулись, заметив птицу. Она присела на подоконник, заглянула внутрь и наклонила головку, разглядывая нас. Потом залетела в комнату. Быстрокрылая темная птичка, вроде воробушка. Она запорхала над нашими головами. Сделала несколько кругов под потолком.
— Птичка! — говорю. — Смотри, птичка!
Мы рассмеялись.
Потом птичка вернулась на подоконник, глянула на нас, вылетела наружу и взмыла в небо высоко над домами.
Я села в кровати, слежу за ней.
Мы снова рассмеялись.
— Вот смешная! — говорю.
— Это птица жизни, — откликнулась мама.
— Птица жизни?
— Мы приходим в этот мир из темноты. Мы не знаем, где мы были раньше. Мы не знаем, куда уйдем потом. Но пока мы здесь, мы можем расправить крылья и лететь — главное, не бояться.
Я задумалась над ее словами.
— Понимаешь? — спрашивает.
— Кажется, да.
Она улыбнулась. Лежим молча, только иногда она шепчет мое имя.
— Она еще прилетит? — спрашиваю.
— Кто знает? Может, и прилетит, раз уж нашла сюда дорогу.
Мы прислушались к детским голосам за стеной.
— Иди, Эрин. Пора. Январь тебя ждет.
— Ты будешь со мной?
— Я буду с тобой. Иди. Не оставайся со мной в темноте. Расправь крылья. Лети отсюда.
И она исчезла. С нижнего этажа доносилось бормотание телевизора, с верхнего — чьи-то рыдания. Я сложила свои сокровища обратно в коробку. Завязала ленту. Сунула коробку в рюкзак, глубоко вдохнула и пошла вниз, к Январю.
5
Увидела его — и расхохоталась. На нем был его особый костюм для побегов: черные джинсы и черная флисовая куртка, черные с красным кроссовки и черная трикотажная шапка. Он играл в бильярд с Волосатиком Смартом. В углу стоял его рюкзак. Он подмигнул мне, отправил последний шар в лузу и сказал Волосатику, что ему пора. Трудно было не догадаться, что происходит. Волосатик осклабился и подмигнул. Фингерс подошла ко мне и тихо спросила:
— Вы ведь вернетесь, правда? Правда?
Мы обнялись.
— Конечно, — ответила я. — Далеко мы все равно не уйдем, нас поймают и вернут обратно.
Я улыбнулась, хотя меня грызли сомнения. Как нас вернут со дна реки или моря?
Уилсон Кэйрнс сидел лицом к стене за отдельным столиком и, как всегда, лепил из глины. Лепил он постоянно. Как одержимый. Морин говорила, что это ему полезно: так он воссоздает что-то из своего утраченного детства. Перед ним лежал большущий ком глины, рядом стояла миска с водой. Руки перепачканы, стол тоже. Он вылепил нескольких глиняных человечков. Одного поднес к лицу и подул на него. Потом повел его по столу. Я коснулась плеча Уилсона и сказала:
— Пока, мы ненадолго!
— Может быть, — откликнулся он.
И ведь не шелохнется, только ведет по столу свою глиняную фигурку.
— Чего? — переспрашиваю.
Смотрит на фигурку через толстые очки. Хоть бы моргнул.
— Может быть, — шепчет.
Отпустил человечка, и тот остался стоять.
Таращится на него.
— Видела, как он шевелится? — шепчет.
Я тоже вытаращилась:
— Нет.
Он поднял на меня глаза — будто сквозь меня видно что-то очень интересное.
— Надо смотреть очень внимательно. А то ничего не увидишь.
— Хорошо, — говорю. — Буду внимательно.
И собралась было уходить.
— Я слышал, что ты сказала.
— Что?
— Твои слова. Ты сказала, что мы можем добиться всего, чего захотим.
— Да.
— Я знаю. Я тоже это знаю. Мы можем добиться всего, чего захотим.
Его глаза стали другими. Сосредоточились на мне. Это было совсем не похоже на Уилсона: он никогда нас не разглядывал, никогда так с нами не говорил. Он провел пальцем по глиняной фигурке.
— Чего захотим, — говорит. — Даже я. Хотя вечно сижу лицом к стене и вожусь с водой и глиной. Я могу добиться всего, чего захочу.
Я снова коснулась его плеча:
— Да. Я знаю.
— Даже я. Даже я, Уилсон Кэйрнс. Жирный урод Уилсон Кэйрнс.
Я улыбнулась.
— Ты совсем не урод, Уилсон, — говорю.
— Ты вернешься.
— Да.
— Я буду ждать тебя, Эрин Ло. Буду думать о тебе.
Затаил дыхание.
— Видела? — шепчет.
— Что?
Он приподнял фигурку. Оглядел, подул на нее. Правда ли я видела, что она шевельнулась? Что глиняная рука потянулась ко мне, как живая? Что фигурка подалась вперед, словно вырываясь из рук хозяина? Или на нее просто так свет упал, а пальцы Уилсона дрогнули? Или мне просто очень хотелось увидеть?
— Не знаю, — говорю.
Он внимательно посмотрел на меня сквозь толстые мутные стекла:
— Ты точно увидишь. Я буду ждать твоего возвращения. Уйти-то легко. Весь фокус в том, чтоб вернуться.
Я коснулась его головы. Наклонилась к нему, улыбнулась:
— До скорой встречи, милый Уилсон Кэйрнс!
— Смотри внимательнее! — прошептал он.
— Да. Буду смотреть.
— Отлично. Возвращайся — и тогда увидишь.
Я подошла к Январю. В дверях возник Жирный Кев:
— Надеюсь, вы там ничего не затеяли?
— Вот еще! — говорю.
— Вот еще! — повторяет Ян.
Кев покачал головой и потер нос кулаком. Потом пожал плечами. Ему глубоко наплевать, что там у нас происходит, лишь бы не бегать потом за нами туда-сюда, да зарплата бы шла исправно, плюс ежедневно бесплатный обед с добавкой. Я посмотрела на него и рассмеялась, вспомнив, как он втискивает за стол свой большущий живот и сопит, заглатывая еду. Он в ответ уставился на меня своими свиными глазками.
— Барышня, — говорит.
Я вспомнила, как он ведет себя с теми, кто его боится, как наклоняется к самому лицу и шипит, что вправит им мозги, таким невежам невоспитанным.
— Свинья! — бормочу.
— Что ты сказала?
— Ничего.
Он отвернулся, пробурчал какую-то гадость на мой счет и вышел из игровой.
— Свинья! — выдохнула я. — Свинья, свинья, свинья!
Я поцеловала Макси Росса, и мы с Яном тронулись в путь. Тощий Стью стоял снаружи, привалившись к стене, пряча в кулаке сигарету. Рубашка у него была расстегнута, послеполуденное солнце освещало торчащие ребра. Он откинул со лба сальные волосы.