- Оно и видно. Вот что. У меня вырезка есть - я тебе завтра ее доставлю. Там про меня складно написано. Переписывай своими словами - и порядок! А то напишешь про жену да про тещу - и материал получится безыдейный. Карточку надо? - спросил он по-деловому.
- Желательно.
- Возьмем у Аришки, - кивнул он на учетчицу и закричал сразу: - Аришка! Карточку, где я у машины в полный рост, отдашь вот ему… А ну, крутани-ка помаленьку, на пол-оборота…
Минут через пять он подрегулировал зажигание, завел мотор и уехал.
3
Прошло три дня.
Поздно вечером Терентий Васильевич точил нож и чинил ремни на охотничьей доске - поняге.
- Куда собираетесь? - спросил я.
Он ничего не ответил и ушел в баню.
Когда я проснулся, за окном было еще черно. Терентий Васильевич натягивал на ноги суконные арямужи. Я вскочил и стал одеваться.
- А тебе что не спится? - проворчал он.
Стараясь придать голосу возможно больше решительности, я напомнил, что он обещал взять меня на охоту.
- Куда тебе!.. Я далеко пойду, за вышку. На двое суток иду зверовать… А ты, гляди, хозяевай как следует. Дверь запирай на нутряной замок.
Я продолжал одеваться. Терентий Васильевич молча наблюдал за мной.
- На лыжах стоять можешь? - спросил он наконец.
Я промолчал.
- Ну, дело твое. Только гляди: ночевать ляжем в лесу. У нас тут так: где дым, там и дом.
Еще теплый со сна я вышел на крыльцо. Острый мороз охватил меня. Была еще ночь. Деревня спала, только окна пекарни светились. Услышав запах ружья, две тунгусские лайки Терентия Васильевича, бросив еду, заметались и зафыркали.
Терентий Васильевич встал на широкие лыжи, подал мне палку - сбивать с веток снег, чтобы не сыпался за ворот,- и мы стали подниматься.
Луна светила. Большая Медведица непривычно висела ковшом книзу. Окоченевшая от стужи тайга была загадочно неподвижна. На сугробах вспыхивали лунные звездочки. Терентий Васильевич ходко шлепал на лыжах, изредка постукивая палкой по веткам, за ним, утопая по брюхо в снегу, прыгали умные лайки. Вот он остановился, послушал скакавшую верхним следом белку и сказал, не оборачиваясь:
- Сытая. Ускоки короткие.
И снова ружье, висящее книзу дулом на его спине, и поняжка маячили впереди, между соснами.
Не прошло и получаса, а мне стало ясно, что я не дойду не только до вышки, а вряд ли дотяну и до соседней сопки. Однако упрямство и стыд гнали меня вперед. «Подумаешь, журналист! - урезонивал я себя. - Вон Михаил Кольцов в Испании был, в республиканских войсках, Евгений Рябчиков- в экспедиции в Антарктиде… А ты не можешь сопку перейти. И правда, очкарик».
Уже развиднелось, когда мы достигли вершины сопки. Поверху узкой гривкой росли красавцы кедры. С гольца стало видно окутанное морозным туманом восходящее солнце. А в распадке, откуда мы вышли, и у берега было еще по-ночному темно; поблескивали огоньки деревни, двигались фары машин у верхнего склада.
Кедрач кончился, пошла лиственница, потом сосняк, елка. Вот у опушки на лесную залысинку выбежала от угнетающего ее краснолесья березка, вся, от ствола до самой тонкой веточки, сотканная из куржака, такая молоденькая, что летом на ней, наверное, легко пересчитать листики. А вот-огромная сосна, с мускулистым витым стволом, с кривыми мощными ветвями, легко держит на своих лапах длинные горбатые сугробы. Вбок, в чащобу, прямой струной уходил свежий лисий след. Лиса прошла тихонько угадывая задними лапками точно в следы передних - коготок в коготок.
На мою беду, идти вниз оказалось труднее, чем подниматься. Лыжи проваливались, цеплялись за валежины, корни, гнилые прутья, цепляясь внезапно и крепко, словно попадали в капкан. Тяжело без привычки ходить по тайге. Тяжело, даже если бывалый охотник ведет тебя обхоженной, хотя и невидимой, тропкой.
Я едва передвигал ноги, а ничего не подозревающий Терентий Васильевич как нарочно разговорился.
- Талант у него был на зверя, - не оборачиваясь и словно разговаривая с елками, говорил он. - Молодой был парень, а зверей знал, как кумовьев, кто где и кто что - ровно они ему анкеты писали… Помню, повадился шатун. Одного мужика насмерть задрал: шкуру с черепа снял, на глаза повесил. Медведь чего-то глаза человеческие не переносит… Ну, так вот и приходит,ко мне Хромов.
- Кто?! - воскликнул я. - Николай?
- Какой там Николай? Николая тогда еще и в задумке не было. Это я отца его вспомнил - Федьку. Приходит, значит, Федька и говорит: «Давай, говорит, Терентий, возьмем того шатуна, пока мужики не схватились. Он тут рядом бродит». Ну ладно, снарядились, пошли. А лет нам тогда едва по пятнадцать сровнялось. Дошли аккурат до этого места, глядим - следы. Ну и лапа!.. Я обеими ногами в след встал, и еще место осталось. «Давай-ка, говорю, Федька, домой от греха. У нас с тобою ружьишко-централка, а медведь, сказывают, коли отведал человечины, страшен. Людоед». - «Как, говорит, хочешь». Воротился я домой, а вскорости и пожалел.
Все ж таки взял Федька того шатуна. Зверь был - с места не стащишь! Во какая головизна! Федька говорил - четыре заряда пришлось стратить. Стрельнул раз - а он идет. И ревет так, что тайга раздается. Стрельнул второй, - а он все идет, как заговоренный. Только с четвертого раза лег. Теперича встанет - ничего. Только маненько поправить. Подошел, глядит - нет, заснул. Стали шкуру сдирать - в лобатине пулю нашли давнишнюю, плющенную… Слабы были прежде ружья, однако…
У меня такое правило: собирая материал, нужно не гнушаться самых, казалось бы, незначительных подробностей. Чтобы понять человека и хорошо выписать его, нужно внимательно прослушать,, что говорят о нем родные и знакомые, подруги и товарищи, подчиненные и начальники, друзья и недруги. И где-то на пересечении всех этих мнений находится истина характер…
В течение трех дней я часто беседовал с Николаем Хромовым. Мы вместе ездили по «клеткам» на нижний склад, и Николай не .пропускал случая, чтобы не похвастаться тайгой. От него я узнал, что лиственница так крепка, что в нее не забить гвоздя, что непропитанные лиственничные шпалы служат .дольше, чем пропитанные .сосновые, что кедровые орешки употребляются в медицине, химии и в легкой промышленности… Шелковое кашне, оказывается, подарила ему Арина. Любили они .друг друга или :нет, понять я не мог. Как только разговор касался этого предмета, в :голосе Николая слышаласъ темная усмешка, и невозможно было понять, шутит он или говорит серьезно. Что-то было в его душе непонятное, закрытое от меня и от всех.
И вот теперь Терентий Васильевич рассказывает о его отце. Я уже знал, что выговаривается он только на ходу, чтобы скоротать время, а дома от него не добьешься! ни слова. Так разве можно отстать от него? Разве можно потерять такой случай? Несколько раз я хотел попросить его передохнуть, но всякий раз не решался: было совестно.
- Атлет был мужик;.. - говорил Терентий Васильевич.- Неусидистый, беспокойный. Девки за него косы друг у дружки выдирали. Хоть и недолго мы его видали, а много он тут делов наделал. У меня невесту отбил, сам женился. Женился- поехал учиться. Выучился на военного - ромбу повесили. По-теперешнему - генерал. Загордился, стал много об себе понижать: «Куда, мол, мне, этакому кавалеру, чалдонка». И обидел бабу; кинул ее с Колькой. Уехал куда-то в Приморье: нашел, видно, там себе по чину. А эта осталась одна - ни ему, ни людям… Но деньги он на Кольку слал как следует- это надо правду сказать. Потом и деньги кончились. Слухи пошли, будто взяли его. За что - неизвестно. Взяли - и вся сказка. Прежде была у меня к нему претензия, а тут стали мы потихоньку его забывать, как забывают покойничков…
Мы добрались до вершины следующей сопки, стали спускаться снова. Колени мои ныли, и с каждым шагом, становилось труднее выволакивать ноги из снега. Но я все-таки шел, шел, стиснув зубы, чтобы не застонать, шел, согнувшись, упираюсь ладонями в колени.
- Ночью, слышу, кто-то в окошко поклевывает,- продолжал Терентий Васильевич. - Впустил-он. Словчился - убег из зоны. Худущий - по всем статьям каторжный. Голова рубцом стрижена, ножницами, кое-как. На шее - чирьян. Налил ему граненый стаканчик - пить не стал, даже не поглядел, «Сбегай, говорит, Терентий, до моей бабы, попроси, чтобы Кольку мимо окон провела… А я через задергушечку погляжу. Дали, говорит, мне двадцать пять, и мне, говорит, показаться возле них невозможно. Кабы не было им неприятностей…» А она, дура, как услыхала, что он тут, так, и прыснула через всю деревню, зимой, без шубейки, так и летит, так и: наливает… Вот это была любовь так. любовь - прямо завидно!.. Обхватила его руками, и не отцепить ее было ни-каким путем… Ну, чего нюхтишь? - спросил вдруг Терентий Васильевич собаку.
Остановившись, он вскинул ружье и выстрелил с поворота. Считая сучья, в сугроб полетела белка. С веток печально полились снежные струйки.
Радуясь передышке, я опустился на выворот кедра.
- И на что я ее стрелил? - проворчал Терентий Васильевич, оглядывая оскаленную тушку. - И целил кое-как, только шкурку испортил.,.
Он нанизал белку через глаза на сыромятный ремешок, Перекинул на понягу и тут увидел меня.
- Сейчас, - сказал я и попробовал подняться. Но с ногами случилось что-то странное. Они отказывались разогнуться. Малейшее движение вызывало режущую боль в суставах.
- Вот так, парень, и стал жить беглый Федька со своей женой во второй раз, - сказал Терентий Васильевич, словно ничего не заметил. - А что это была за жизнь, сам небось понимаешь. Хоть и сытый, устиранный - все не то. Сидел тайком в избе и дрожал, как мышь в мышеловке. Все ждал - постучатся. Колька к тому времени вырос - лет семь было,- мог проболтаться. Но все ж таки жил. Началась война, немец к Москве шел - не до него, видно, было…
Продолжая говорить, он пошел в чащу и зашел, видимо, далеко. Голос его я еще слышал, но слов уже не мог разобрать.
Вскоре он появился с охапкой валежника и стал раскладывать костер.
- Стучит, значит, милиционер, - говорил он, подкладывая в огонь березовую губку, - а Федька с заднего хода - на двор, да к сиверу, да куда-то в пади и в мари. Как был босой, так и убег по снегу навеки. Скорей всего, в тайге успокоился. А милиционер попросил напиться и поехал по своим делам… Случайно зашел, значит… Что-то заморочало, парень. Долго-то не сиди. Пороша будет. Побокуй немного возле костра да ступай помаленьку. Спички есть? Ну, тогда -до свиданья. Гляди, дома на нутряной замок запирайся. И сними там рубахи на дворе - я позабыл.