Я взглянул на него и сказал:
- Нет, Хромов. Твоей карточки мне не надо. Потребуется- снимут и в фас и в профиль.
Он оглянулся на меня с любопытством. А я, чтобы поставить, как говорят, точки над «и», спросил:
- Почему это ты такую даль ездил бензин сливать? Можно было бы и поближе.
- Ближе нельзя, - сказал Николай. - Там сохатый воду пьет… - И, усмехнувшись, добавил:- Ведь все хочешь как лучше.
Некоторое время мы снова ехали молча.
- Мы тут столько бензину вылили, что уж и не растет ничего, - сказал Николай и спросил, подумав: - Значит, материал на меня везешь?
- Не только на тебя.
- На всех нас? На пятерых?
- На всех.
- Та-ак… - протянул он беззлобно. - Ишь ты, какой молодец! Прямо скрозь землю видишь. А если я тебя, например, скину сейчас, домой дорогу найдешь?
Я промолчал.
- Навряд ли, - продолжал Николай. - А мне скинуть - хоть бы что!.. Тут что хочешь делай, тайга не скажет. Тут у нас медведь - прокурор.
Я взглянул на него.
- А ты не бойся, - сказал он.
- Я и не боюсь.
- Не бойся. Ничего не сотворю. Довезу до самой станции. Кончать надо с нами так или эдак. А то самому тошно.
Метель утихала. Видно становилось дальше. Мы выехали на реку, и машина, как конь, с которого сняли путы, весело помчалась по гладкой поверхности, и «дворники» быстро заскользили по стеклу. Река была большая - шириной с километр; один берег виднелся в морозной дали, а другой, низкий, вообще не был бы заметен, если бы не зубастые ледяные торосы и тесные пятна кустов, протянувшиеся по далекой береговой полосе. Однообразная белая пустыня тянулась перед нами. Редко торчали вешки, отмечающие ледяную трассу. По льду курилась поземка.
- Про Аришку тоже будешь писать? - спросил Николай.
- Это мое дело.
- А я не советую. Она в этом вопросе - крайняя. Ясно?.. Про меня давай пиши, хоть заглавными буквами. А про Аришку забудь. Учти: я тебя где хочешь найду… Стукну - и глаз на столе… Ясно?..
Николай хотел продолжать, но что-то более важное, чем Аришка, отвлекло его внимание.
9
Мы не проехали и полпути, а продрог я основательно. Один раз я попросил Николая высадить меня и бежал километра полтора, чтобы согреться. И вскоре после этого случилась беда.
Помню, я еще ничего не подозревал, а Николай тревожно вслушивался в работу мотора. Он был сверхъестественно чуток к работе механизмов и смутно предчувствовал катастрофу, но не мог еще сообразить, откуда она идет. Напряжение его нервов незаметно передалось мне, и, когда мотор забарахлил, я нисколько не удивился.
Машина пошла медленней. Прикусив губу, Николай подтянул подсос. Машина послушно набрала скорость, но через минуту, словно выбившись из сил, снова замедлила ход и пошла, дергаясь, толчками. Николай со злостью забрякал педалью акселератора и снова рванул подсос. Выхлопная труба стрельнула, и мотор заглох.
В наступившей тишине стал явственно слышен шелковый свист поземки.
Я вопросительно взглянул на Николая. Он думал, машинально включая ключиком зажигание. Потом пробормотал что-то сквозь зубы и вышел на мороз, с размаху захлопнув дверцу. Он попытался поднять капот голыми пальцами, но, едва коснувшись промороженных металлических зацепов, отдергивал руки, словно его било током высокого напряжения.
Пока он продувал трубки, я тоскливо смотрел на ленивую, как папиросный дым, февральскую поземку. Над гольцами стыло не греющее в морозном пару круглое солнце.
Николай обтер руки снегом и мрачно уселся в кабину.
- Большой мороз, как думаешь? - спросил я.
- Полсотни пять, полсотни шесть. Вот так вот, - ответил он. - Пальцы кусает… В чем дело, не пойму!..
Некоторое время он сидел молча, уставившись на бесцельно работающий «дворник».
- А ну, слезай! - приказал он внезапно.
Потом поднял сиденье, и гладкий лоб его покрылся мелкими каплями пота, совсем так же, как тогда, у «прижима».
- Что такое? - спросил я, испугавшись.
- Так и есть! - проговорил Николай, не обращая на меня внимания.
Оказалось, бензиновый бак, который должен лежать на кронштейнах, по вине беспечного Витьки был положен неправильно, небрежно. Одним краем он свешивался вниз и с самого начала пути касался кардана. Вращаясь, вал протер в баке дыру, и весь бензин вытек.
Мы оказались в тяжелом положении. В радиусе пятидесяти километров не было ни жилья, ни зимовья. Идти пешком в страшный, шуршащий мороз, когда слышно, как пар шелестит возле уха, по снегу без лыж, особенно в моей не очень-то теплой одежде, было бы глупо. Надежды на проходящую машину не было почти никакой: разъезжать в такую стужу здесь некому и некуда.
- У Витьки, как женился, вовсе ума не стало, - сказал Николай.
- А вроде деловой: суетится, бегает.
- Ну и что? Курице вон голову отруби - она тоже бегает.
К чести Николая, надо сказать, что он только один раз помянул безалаберного Витьку. Потом начисто забыл про него, и я увидел прежнего Николая - делового, энергичного и насмешливого.
- Пожевать чего-нибудь захватил? - спросил он.
- Нет.
- Это ничего. Не в еде дело. Застынем раньше, чем проголодаемся. До ужина застынем, - успокоительно заметил он.
- А может, будет машина?
- Навряд ли. В такую погоду умные дома сидят. А дуракам до нас не доехать.
Он открыл краник и слил из радиатора воду. Вода застывала быстро, как расплавленное олово. Я подошел было к мотору, от которого заманчиво тянуло теплом, но Николай сунул мне в руки пешню и велел пробивать лунку.
- Если, на наше счастье, появится машина и дадут бензин, надо сразу заливать воду, - объяснил он. - Будем долбить по очереди.
Потом я понял: Николай заботился только о том, чтобы я возможно дольше не замерз. Ему было известно, что толщина льда здесь не меньше моего роста и добраться до воды мы вряд ли сможем.
Я работал изо всех сил. Ветер был небольшой, но каждое дуновение его пронизывало насквозь мое пальто, пиджак, свитер и три нижних рубашки, надетых одна на другую, будто вся одежда была сшита из марли.
Николай попросил бумагу и, пока я выбивал пешней скользкие льдинки, написал, как потом оказалось, два письма: одно - техноруку, другое - Аришке. Он аккуратно исписывал страницы и засовывал листок за листком под крышу кабинки.
А я все бил и бил неподатливый лед. Работа была трудная, неспорая. Казалось, что я стучу пешней давным-давно, а лунка остается совсем мелкой. Когда я позволил себе взглянуть на часы, оказалось, что прошло всего семнадцать минут.
- Устал? - спросил Николай.
Я смущенно оглянулся. Его наконец тоже пронял мороз. Уши малахая были спущены и завязаны у подбородка, ватник застегнут на все пуговицы, так что не стало видно ни белого шарфа, ни кирпичной шеи.
- Э-э, да ты застыл весь! - воскликнул он, и зачерпнув широкой ладонью снег, стал натирать мое лицо, напихивая сухой, режущий, как рашпиль, снег в ноздри, в рот, в уши, так, что я почти задохнулся.
- Не лезь! - крикнул он, увидев, что я направляюсь к кабине. - Ходи, а то уснешь!
Мы менялись несколько раз: то Николай бил пешней лед, а я ходил вокруг машины, то я брался за пешню, а он мелко трусил по кольцевой, умятой нашими ногами тропинке. Наконец Николай выругался длинно и витиевато - так же, как и меня, его раздражала бесцельная работа и надоедливая ходьба.
- Пойду на берег, - сказал он. - Может, добуду валежины. Если не вернусь, пусти письма по адресу.
Он взял топор и пошел, отпечатывая на нетронутом насте глубокие следы. Пройдя метров сто, он остановился и прислушался. Я тоже насторожился. Издали донесся явственный шум мотора.
- Слышишь? - крикнул Николай.
- Слышу! Машина! - закричал я что есть силы.
Спотыкаясь в собственных следах и падая, Николай бросился обратно и одним махом взлетел в кузов. Я подбежал тоже, скрипя валенками.
- Тише! - крикнул он раздраженно.
Я затаил дыхание. Мы смотрели долго, до рези в глазах, но ничего не было видно. Только мертвая снежная равнина блестела под морозным солнцем.
Слышишь? - спросил Николай упавшим голосом.
- Не пойму: то будто слышу, то нет.
- Худо дело, - сказал он. - Так и психануть недолго.
Как ни странно, звуковой мираж как-то расслабил меня.
И сколько ни кричал Николай, сколько ни ругался, сколько ни совал в руки пешню, я как ошалелый тащился в кабинку. Ему надоело со мной возиться, он стащил с радиатора толстый ватный фартук, воняющий бензином, плотно укутал мне ноги и оставил меня в покое.
Помню, как тупо и бессмысленно смотрел я на цветную открытку, изображающую море и кипарисы, слушал мерные удары пешни, чувствовал, что замерзаю. И почему-то думал, что человек на девяносто процентов состоит из воды. Медленно и сонно ползли мысли, и я дремал. И мне привиделась Москва, кабинет редактора, толпа народу в кабинете. Я говорю про Николая, про махинации со спидометром, про вылитый бензин, а сотрудники смотрят на меня и хохочут, и никто не верит, что Николай способен на такие вещи, а я стараюсь доказать что-то, выхожу из себя, а мысли все труднее и медленней ворочаются в голове.
- Эй, слушай! - раздается возле моего уха. - Эй!..
Николай приваливается ко мне. Я боюсь шевельнуться, чтобы не открыть где-нибудь щелочки морозу.
- В Гурзуфе был? - спрашивает Николай.
- Нет, - произношу я с таким трудом, будто все лицо мое перетянуто бинтами.
- И я нет… Обидно… - сказал Николай.
- Да, обидно…
- Чудаки мы - к берегу не пошли. Может, на охотников бы наткнулись. Сейчас самое лисовье… А может, и нет… В тайге уснуть худо. Песец нос отъест. Некрасиво будет… Давай-ка мы вот что… - затормошил он меня. - Говори чего-нибудь… Сказку какую-нибудь… Не спи… Говори.
- А чего?
- А то давай я буду говорить. Я буду говорить, а ты слушай.
И он стал говорить. Я не помню, что он такое говорил. Помню только, что слова его были вязкие, тягучие, как холодное, загустевшее масло. Под мерный голос я задремал снова. И мне пригрезилась изба Терентия Васильевича, и я лежу в постели, на подушке, пахнущей кислыми щами, а Терентий Васильевич точит нож, а я дремлю и вижу во сне, будто сижу в холодной кабине, прижавшись к Николаю, а за ветровым стеклом белеет мертвая снежная пустыня, и мне смешно и весело оттого, что все это не больше, чем сон.