- Долго ты намерен общественную работу разваливать?
Хозяин не отвечал, будто никого тут не было.
- Общественную работу разваливаешь - это раз. Равноправия не признаешь - два. Ты что? Против закона?
- Я законы лучше твоего знаю, - сказал хозяин, придерживая цифру пальцем так крепко, словно боялся, что уползет. - Жена она мне или кто?
- То-то и есть, что жена. Поэтому должен дать ей возможность повеселиться. Не век же ей на латаные валенки глядеть.
- На валенки? На латаные? - Авдей Андреич рванулся со стула, не выпуская, впрочем, цифры из-под пальца. - Это как понимать?
- Так и понимать. Ты пожил, погулял. Старый. А она молодая. И спеть ей охота и потанцевать.
- Молодая… Старый… Валенки латаны… - Авдей Андреич извивался от ехидства и вредности, припаянный пальцем к цифре. - А вы ее там еще подрумяните? Ленточки на нее повесите?
- Надо будет - повесим.
- Да я в этих валенках десяти председателям отслужил! - закричал вдруг Авдей. - Десяти отслужил и тебя переживу!
Он выбежал через кухню, погромыхал дверьми и прибежал через спальню.
- Я еще твоими костями в бабки играть буду! «Равноправие, общественная работа»! Заморочили людям голову!
- Это кто заморочил? - спросил председатель. - Советская власть?
- Все вы хороши!
- Ну, если так, тогда, конечно, говорить нам с вами не об чем.
Иван Степанович встал и принял положение «смирно».
- Давно я наблюдаю за вами, Рудаков. Ночная у вас душа. Власть его не устраивает!
Как только председатель назвал его по фамилии и на «вы», Авдей Андреич страшно перепугался.
- Ты мне контру не шей! - закукарекал он. - Сейчас культа нету! Она там где-то будет петь, а ты сиди переживай!
Мы вышли во двор, а из зала доносился крик:
- А ты чего встала? Чего молчишь? Тебя зовут или меня? Твое дело - не мое!
Мы остановились. На крыльцо вышла Таня.
- Ну? - спросил председатель.
- Не поеду я, Иван Степанович.
- Да ты что?
Она молчала, пригорюнившись, перебирая красными руками фартук.
- С ним бился, теперь с тобой?
- Жалко, - тихо сказала Таня,
- Чего тебе жалко?
- Авдеюшку… Зачем же за валенки над ним смеяться? У него ревматизм. На ногах шишки. А вы смеетесь. Он в войну застудился. Нехорошо, Иван Степанович. - Таня оглянулась на дверь с опаской и подошла ближе. - Когда я петь уезжаю, он на картах гадает про меня… Правда. Ефимка видал.
- Тогда так, - сказал председатель. - Бери с собой Ефимку. Пускай он глядит за твоим поведением. Заместо шпиона.
- А можно?
- Дам указание.
Когда мы садились в машину, по всему дому Рудаковых хлопали двери.
Следующей была Маргарита Сизова. У нее отец - водитель электровоза. А мать, Мария Павловна, лежит больная. Хворь схватила ее еще осенью, но она долго скрывалась от докторов. Зимой нашли ее без памяти на ферме. Отправили в больницу. Стали резать, ничего не вырезали, зашили и отправили домой.
Муки довели Марию Павловну до того, что она лечится любыми порошками и любым снадобьем, какое посоветуют. И никому не секрет, что жизни в ней осталось мало.
Рыжая красивая Маргаритка встретила нас на улице с заплаканными глазами. Ночью матери было совсем плохо, а отец, как на грех, в рейсе.
Председатель не решился ругать Маргаритку. Он еще на пороге снял кепку и вошел, как в церковь. Мария Павловна лежала высоко, в мужской сорочке с воротничком. Я тихонько подняла ее руку, пожала и так же тихонько положила на стеганое одеяло, на прежнее место. Ой, какая легкая ручка! Ученые сосчитали: чтобы надоить один килограмм молока, надо сто раз сжать и разжать пальцы. Попробуйте сами, легко ли сжимать кулак сто раз подряд. А у Марии Павловны было двенадцать коров, и давали они не меньше ведра каждая. Просидела она под коровами полжизни, и, пока не ввели «елочку», Марии Павловне приходилось сжимать и разжимать кулаки самое малое пятнадцать тысяч раз в день. Однажды, поспорив в шутку с командированным, она сдавила ему руку так, что он присел и целый день потом шевелил пальцами, будто натягивал перчатку. Такая у нее выработалась железная кисть.
И вот теперь эта рука лежала на одеяле, легкая как перышко. С лица Марии Павловны сошел багровый загар, стало оно чужое, перламутрово-бледное. Только синие глаза, как всегда молодые, милые, поблескивали, словно васильки после дождя.
Мария Павловна обрадовалась, что зашли проведать, затрепетала вся:
- Сейчас я вам… Самоварчик сейчас… На стол соберу… Я сейчас…
- Да ты что! - кинулась к ней Маргарита, видя, что мать всерьез собирается подниматься. - Лежи! Сама уважу!
- Да что ж это такое!.. - хозяйке было ужасно совестно лежать при гостях. - Ты сперва постели скатерку-то, Риточка, да не эту! Ту, которую отец из Харькова привез. Да стол оботри. Крошки там, молоко - мало ли… Не так ты все делаешь, дочка. - Она снова попыталась встать, но мы ее удержали.
- Лежи, Маруся! - сказал Иван Степанович. - Поправишься, тогда будем чаи гонять.
- С вами поправишься! Мне бы коровушку подоить или так что-нибудь поделать, и сразу станет легче. Вся хворь выскочит. Глупенькие вы, - продолжала она покорно. - Говорила, не надо в больницу, нет, повезли… Линка-то с первотелочками справляется? Уважают они ее?
- Уважают. Да у Линки ухватка не та. Аврора, бывает, капризничает.
- Аврора известная привередница. Стиляга… Вчерась стадо гнали, встала тут возле окна и мычит. На Линку ябедничает. Насилу согнали… Что затужил, Иван Степанович? Невесело тебе с хворой бабой?
- Умаялся, Маруся.
- Как не умаяться. Сколько делов.
- Сегодня просыпаюсь, гляжу, в сапогах. А на часах уже шесть утра. Представляешь? Всю ночь обутый проспал. Хотел газеты проглядеть - три речи еще не читаны, - да вот с утра гоняю…
- Вон зеленый какой! Тебе бы прилечь.
- Хватит. В бригадиры буду проситься или в кладовщики.
Иван Степанович накрыл глаза рукой, уронил голову и словно задремал.
Мария Павловна взяла бумажку, написанную под копирку, и, лукаво взглянув на председателя, стала читать:
- «На аспида и василиска наступиша и попереши льва и змея».
- Чего, чего? - встрепенулся председатель, но спохватился и снова принял измученную позу.
В избе было сыровато после дождя, промозгло. Чтобы белье не плесневело, все ящики в комоде были чуть выдвинуты, а все дверцы в гардеробе чуть приоткрыты. Ритка сказала, что надо бы протопить, да дров нет. А на зеркале уже темные пятна.
- Зашла бы в правление. Председатель выпишет.
- Да к нему разве проберешься. Возле него всегда цельная стена народа.
- Попроси сейчас.
- Дайте отдохнуть человеку, бессовестные! - зашептала Мария Павловна. - Вон ведь как укатался.
Я сказала, что он переживает, - девчат надо собрать на шефский концерт, а они не едут.
- Батюшки! Кто да кто?
- В частности, твоя рыжая, - сказал председатель, но спохватился и принял позу.
- Да ты что, Рита?
- Как же я от тебя поеду? Я уеду, а ты на ферму побежишь.
- Куда уж мне бегать! Поезжай, Риточка. Неужели поплясать неохота? Я, бывало, где бы ни была, что бы ни делала, а гармошку услышу, сейчас каблучками подыграю. Нипочем было не удержать… И не жаль тебе председателя? Вишь, до чего довели - сомлел совсем…
- Ладно, поеду, - сказала Маргарита. - Только лежи гляди.
Иван Степанович вскочил, будто того и ждал.
- Чего это ты читала? - Глаза его сверкали от любопытства.
- Тоже снадобье, только божественное. Таиська принесла.
- Шуганула бы ты ее. - Он схватил бумажку и пропел по-поповски: - «Не придет к тебе зло, и рана не приблизится телести твоему».
Мария Павловна принялась было смеяться, но завела глаза и застонала. Смеяться ей было больно.
- Велела раз в день читать, - проговорила ослабевшим голосом. - А я ей: «От меня молитву боженька не примет. Я комсоргом была». - «Тогда, - говорит, - читай два раза в день».
А председатель уже не слушал ее и кричал в дверях:
- Поехали в Закусихино! А ты, рыжая, давай собирайся!
В Закусихине живет Лариса Расторгуева, после Груни - лучшая наша певица.
Отец Ларисы пропал на войне, и как память о нем на стене висит дорогая двустволка, которую мать, Анна Даниловна, сберегла в голодные военные годы.
Лариса лежала на никелированной кровати, отвернувшись к стенке. Анна Даниловна, нацепив очки, вышивала. Она, как прибежит с птицефермы, так и кидается либо полы скоблить, либо печку белить, либо вышивать скатерки, которых и так в избе видимо-невидимо.
Иван Степанович вежливо поздоровался и сел.
- Здравствуйте, - тихо сказала хозяйка. - Нельзя Лариске ехать. Спину у ней ломит. Умаялась.
- Если нужно, значит можно, - сказал председатель. - Вы мать. Надо уговорить.
- Как же я стану ваши приказы отменять? - возразила Анна Даниловна мягко.
- А вы не шутите. Шутить не время. Не первый май.
- Разве я шучу? - она сняла очки и внимательно посмотрела на председателя. - Вы же сами обещали девочкам сегодня отгул. Они вчерась на коленках пололи. Зачем же народ обманывать? Некрасиво. Один раз обманешь, другой - обманешь, а на третий - правду скажи, все равно не поверят.
- Выбирай выражения, - прервал ее Иван Степанович.
- А зачем выбирать? - спросила она, считая иголкой стежки. Она говорила с председателем без всякого поклонения, как с каким-нибудь рядовым колхозником. А Иван Степанович привык и не обижался. Анна Даниловна со всеми такая. - Полоть кончили? - спросила она.
- Кончили… Что я ее - на кукурузу гоню? В хору петь одно удовольствие и развитие грудной клетки.
- А отдыхать когда?! - обернулась верхней половиной тела гибкая сероглазая Лариса. - Ни кино, ни танцев. Вовсе культуры не видим.
- Тебе культуры мало? Целый день радио тебе играет, а ты его и чуять перестала. Дорогу тебе асфальтом залили, автобус тебе пустили, а ты - как будто так и надо! Бюст писателя Тургенева возвели, чтобы ты вспоминала, каких людей создает наша земля, да к ним бы подравнивалась и не срывала бы мероприятий.