— А они не охренели, такое трепло сюда тащить?! — тут уже настала моя очередь обалдевать. — Она же на чём хочешь извертится, чтобы такую сенсацию у себя запилить! Я о местном начальстве лучше думал.
— Ну ты скажешь тоже, «трепло», — поморщилась Маринка. — Хотя ты прав, делать ей тут, по идее, нечего…
— Вот именно, — согласился я. — Значит, надо поскорее узнать, что же такое случилось с дедушкой Диллингера. Как я понимаю, эту Милу Стрим пугать будут примерно тем же самым.
— Узнаем, — Маринка, похоже, была в этом уверена. Ну да, она-то наверняка имеет представление, как этого Диллингера разговорить.
Побродив по улицам Зухова, мы за пятнадцать минут до семи вернулись в небоскрёб. В семь ноль пять позвонила Наташка, ещё через пять минут мы встретились в фойе и отправились в поход за приятными вкусовыми ощущениями.
— А знаете, почему кофейня называется «Молотов»? — решил я повеселить девчонок, когда мы уже успели насладиться невообразимо вкусным кофе. Как они его тут готовят, я понятия не имел, но результат получался просто восхитительный.
— Ну, наверное, потому что Пермь одно время так называлась?[3] — предположила Наташка.
— Не думаю, — возразил я. — Пермь всё-таки отсюда неблизко. Так вот, докладывают Горбачёву, что к Кремлю движется огромная толпа и требует товарища Молотова. «Но как же так? — недоумевает Горбачёв. — Товарищ Молотов уже очень стар, чтобы возвращать его на руководящий пост! Пойду, объясню это людям». Выходит, а толпа скандирует: «Молотого! И растворимого!».
Ржать как лошади, Маринка с Наташкой не стали, сдержались, но хихикали долго. Потом я осторожно поинтересовался у Наташки, не в курсе ли та, зачем сюда притащили Диллингера.
— Он же тоже потомок строителя, — похоже, Наташка не вполне представляла себе все сложности, связанные с гражданством немца.
— Ну не все же здесь такие, — напомнил я.
— Я вот никакого отношения к строителям не имею, — поддержала меня Маринка.
— Да? — Наташка ехидно усмехнулась. — Ты уверена? Я всю правду о своих предках узнала только когда в управление работать пришла.
— Так мы в музее фото некоего Кушнарёва видели, — сказал я. — Это ты про него?
— Нет, про него я всегда знала, это мой прадедушка по папиной линии, — пустилась Наташка в объяснения. — А вот про одного из прадедушек по маминой линии, только тут и узнала. И то не сразу.
— И кто же? — спросил я. Спросил просто так, на автомате, чисто из интереса.
— Хельмут Францевич, наш директор.
Глава 15. Картинки с выставки
— …Малюев прожил свою творческую жизнь в трёх принципиально разных эпохах. Как художник он сформировался в неоднозначные тридцатые годы двадцатого столетия с их официальным пафосом и неофициальным повседневным страхом, расцвет его творчества пришёлся на суровое и героическое время послевоенного восстановления, но в период «оттепели», когда, казалось бы, партийно-государственное давление на искусство заметно ослабло, Малюев как художник явственным образом деградировал. После пятьдесят седьмого года он не написал ни одной картины. Всё это даёт нам основания считать Малюева художником сталинской эпохи, потому что именно его неприятие официального искусства сталинизма, его стремление этому официальному искусству всячески противоречить, и создало феномен художника Малюева. Как ни пытался Малюев идти наперекор искусству социалистического реализма, он всё равно был к нему прочно привязан. Не стало этого сталинского искусства — пропал и художник Малюев, остался лишь алкоголик Ковальский, — Маринка выдержала короткую паузу и закончила словами: — Спасибо за внимание!
Первые редкие и неуверенные хлопки почти мгновенно разрослись в громкие аплодисменты, тут же перешедшие в бурную овацию. Маринка, слегка ошарашенная такой реакцией на своё выступление, растерянно и довольно раскланивалась с публикой. Но когда к ней двинулся Авдеев с огромным, в половину самой Маринки размером, букетом цветов, быстро взяла себя в руки и цветы вместе с поцелуем ручки, со слоновьей грацией выполненным Григорием Петровичем, приняла с едва заметным снисходительно-благосклонным кивком. Прямо царица, ага.
— Давайте ещё раз поблагодарим Марину Дмитриевну, замечательного специалиста и прекрасную женщину! — провозгласил Григорий Петрович, вызвав новый взрыв рукоплесканий. Да уж, выступила боевая подруга, так выступила…
Это, как вы понимаете, в Управлении Специального Домовладения города Зухова открыли выставку одной картины — «Рассвет в Зухове». Народу собралось немало — руководство самого управления, городское начальство под личным предводительством главы администрации, местное телевидение, журналисты обеих городских газет и так далее. Это нам потом уже Наташка рассказывала, кто тут кто.
— Хочется сказать большое спасибо и Павлу Сергеевичу Иванцеву, владельцу картины, любезно предоставившему её для выставки! — не унимался Авдеев.
Пришлось выйти и сказать несколько слов почтеннейшей публике. Мол, я посчитал совершенно справедливым выставить картину в том самом здании, что на ней изображено, и искренне рад, что народу понравилось. Тоже сорвал аплодисменты, пусть и не такие, как Маринка.
— А теперь слово предоставляется директору Управления Специального Домовладения города Зухова Хельмуту Францевичу Вайссу!
М-да, директор у них персонаж колоритнейший, ничего не скажешь. Наташке было в кого вырасти такой дылдочкой — её прадедушка со своим почти двухметровым ростом возвышался над всеми присутствующими. Прямой как палка, и как палка же худющий, с высохшим лицом, не смотревшимся, однако, безжизненным благодаря холодному сиянию голубых глаз, редкими почти бесцветными волосами, директор УСД выглядел этакой улучшенной версией Кощея Бессмертного. Мысленно я отдал должное искусству портного, пошившего директору костюм — уж больно удачно одежда скрашивала худобу Наташкиного предка. Впрочем, меня больше поразило другое — выступить перед собравшимися Вайсс вышел уверенным шагом, не пользуясь даже палочкой. А ведь ему под стольник, если не больше!
— Я здесь единственный, кто лично знал Эдуарда Ковальского, — еле уловимый акцент в речи директора можно было списать на особенности старческой дикции. Вот не знал бы, что русский язык для него не родной, так бы и оставался в неведении. — Характер у него был сложный, иногда Эдуард бывал молчаливым и замкнутым, а иногда весёлым и жизнерадостным. Но он всегда был добрым товарищем и очень честным человеком. Эдуард никогда никому не врал. Никогда. Жить и работать с такой честностью ему было трудно, но он держался и всегда оставался самим собой.
Вайсс говорил ещё минут десять, продолжая всё в том же духе. По его словам выходило, что Малюев был прямо-таки ангелом или как минимум святым. Как при таких душевных качествах он стал запойным пьяницей, Хельмут Францевич скромно умолчал. Да ладно, мне-то что?
Глава администрации города Зухова, невысокий толстячок с довольным и жизнерадостным выражением лица, если я правильно запомнил, Дементьев Сергей Евгеньевич, ожидаемо обозвал выставку заметным событием в культурной жизни города и обрадовал присутствующих известием о том, что по согласованию с руководством Управления Специального Домовладения выставка будет открыта для свободного доступа четыре часа ежедневно в течение ближайших двух недель. Ага, значит, ещё две недели нам предстоит провести на спецдомовладельческих харчах. Это по минимуму, как оно в жизни выйдет, фиг его знает.
Толкнула речь и редакторша одной из городских газет, расхвалив на все лады деятельное и благотворное участие Управления Специального Домовладения не только в экономической жизни Зухова, но и в культурной тоже. Хм, а вот это интересно… По моим прикидкам, содержание небоскрёба должно было влетать в хорошую такую копеечку. Не думаю, что расходы по этой части нёс только городской бюджет, основные деньги, как мне представлялось, шли из Перми и Москвы, но раз уж зашла речь о благотворности небоскрёба для городской экономики, то и доходы городу он должен был обеспечивать немалые. А уж то, что Зухов выглядел городом далеко не бедным, я заметить уже успел. Вот, спрашивается, как? Как небоскрёб пополнял городской бюджет, если я пока что никаких признаков прибыльности УСД не увидел?
Ещё несколько скучных, но, к счастью, коротких речей, и официальная часть мероприятия благополучно закончилась. Началась неофициальная — народ с радостью переместился к дальней стене зала, вдоль которой выстроились столы с закусками и напитками. Мы с Маринкой приняли немного шампанского и уже собирались двинуться знакомиться с Михайловыми, стоявшими со слегка обалдевшим видом несколько поодаль, как к нам подобралась Наташка и позвала за собой — пообщаться с нами выразил желание Хельмут Францевич.
Ну вот что, спрашивается, за несправедливость? Ведь Кощей Кощеем, а Маринку обаял в три секунды! Всего-то навсего как бы между делом ввернул, что у него хранятся полтора десятка рисунков Малюева, и Маринка чуть из стрингов не выпрыгнула! Что от Малюева, помимо живописи, остались ещё и графические работы, она, как потом выяснилось, знала, но живьём их никогда не видела, да и в виде фотографий ей попались три-четыре малюевских рисунка. В общем, они к обоюдному удовольствию договорились, что рисунки эти директор Маринке в скором времени покажет. Особой ревности у меня это в силу возраста Вайсса не вызвало, но, сами же понимаете… В общем, когда директор нас милостиво отпустил, я осторожно, чтобы Маринка не видела, вздохнул с облегчением.
Пока мы беседовали с местным главным небоскрёбщиком, с Михайловыми успели заговорить Антон и Аня, и мы, на правах знакомых молодых спортсменов, с ходу присоединились к разговору.
— Да вообще отстой! — бушевала Мила Стрим. — Я не могу отсюда стримить! И с улицы не могу! Пап, давай свалим нафиг из этого долбаного Зухова! Я, блин, тут только время и деньги теряю!
— Мила, тебя же ещё в Москве предупредили, что так и будет, ты согласилась, — поморщился Михайлов-старший. — Так что не шурши теперь.