Снег идёт и идёт, возведённый в квадрат и в куб.
У зимы на лице — ни малейших следов косметики,
лишь нетающий иней на тоненькой нитке губ.
С ней сражаться — как в гору, на пик колесо везти:
колесо ускользнёт. И начнёшь, как всегда, в низах…
Снег идёт и идёт. Ни стыда у него, ни совести.
Да от белого, вечного белого — резь в глазах.
Мы мечтою о лете с тобою навек обмануты.
Лета больше не будет. И лучше о нём забудь.
А пока — в ледники по бивни врастают мамонты,
и в термометрах — там, за окном — замерзает ртуть.
В небесах — ни вечерней звезды нет, ни солнца рыжего.
Снег идёт и идёт. Нагло лезет в дверной проём…
Снег идёт и идёт. Но мы выживем. Точно выживем,
если ближе мы будем.
Ближе.
Совсем вдвоём.
Чужой
У нас и общего, по сути — ничего.
Тебе я чужд, как кроманьонцу — карта вин.
Глядел бы так на Ионеску Мариво,
взирал бы так на бабуина бедуин,
как смотришь ты.
И два опаловых огня
насквозь пронзают беззащитного меня.
Я лишь асфальтовая тень, я солнца блик,
я перекатная растерянная голь.
Идёт игра. Но мы — команды разных лиг.
Прошла минута, но ведёшь ты десять — ноль.
Ну, убивай же, добивай, круши, кроши —
ведь всё равно же на трибунах ни души.
Минута эта, ты б тянулась целый век,
в глазах синел бы неба медный купорос…
Шаг влево, вправо — всё считается побег,
и я к земле чугунной статуей прирос,
в душе моля: «Не исчезай, не уходи…»
И жизни нет ни впереди, ни позади.
Люби меня
Люби меня, люби, пока я есть —
покуда в тихом небе звёзд не счесть,
покуда сердце не отполыхало,
покуда я, держа баланс, стою,
покуда поражение в бою
не шлёт за мной валькирий из Валхаллы.
Люби меня, пока я не погас,
вплети меня в рассказ, в былинный сказ,
в движенья рук, в сердечные движенья,
в душевный и другим не зримый пыл,
чтоб был тот факт, что я на свете был,
непроницаем для опроверженья.
Небытие, лавины снежной ком,
всё слижет, как корова языком,
размоет очертания предметов…
Но кто его поймёт: в потоке лет
на семь пришедших из пословиц бед,
возможно, мы отыщем семь ответов.
Нам друг от друга незачем скрывать,
что быть тому, чему не миновать.
Но даже если обмелеют строчки,
и инеем укроет провода —
люби меня. Возможно, что тогда
и смерть, вздохнув, попросит об отсрочке.
Комедия
Всё закончилось. Се ля ви…
Есть твоё, есть моё. Нет нашего.
Всепогодный костюм любви
будет кто-то другой разнашивать.
Все свои — за грядой кулис.
Против Крамеров — только Крамеры.
Словно выкачан воздух из
нам назначенной барокамеры.
Одиночество. Ночь без сна
бьёт по темени, словно палица.
Память прежде была нужна.
Ну, а нынче нужней беспамятство.
Под ногами дрожит земля;
спят игрушки и спит масс-медиа…
Вот такая финита ля
человеческая комедия.
Синема
Стам
От хлещущего ветра за окном
грустней глаза. И хмурый метроном
поклоны отбивает ночи чёрной…
Мне так хотелось принимать всерьёз
всю эту жизнь, весь этот мотокросс
по местности, вконец пересечённой —
увы. И попугаем на плече
сидит смешок. Всё ближе Время Ч
по воле непреложного закона.
Но даже при отсутствии весны
все времена практически равны,
включая время Йоко. В смысле, О́но.
Хоть сердце увядает по краям,
храни в себе свой смех, Омар Хайям,
он для тебя — Kастальский ключ нетленный.
Ведь только им ты жизнь в себе возжёг,
и только он — недлинный твой стежок
на выцветшей материи Вселенной.
И думаю порой, пока живой,
что, может, смерти нет как таковой.
Она — извив невидимой дороги;
а я, исчезнув Здесь, возникну Там,
и кто-то свыше тихо скажет: «Ста-ам!»1,
насмешливо растягивая слоги.
Бессонное
Ни зги, ни зги. Четвёртый час утра.
Ночь напоследок выверяет гранки.
А в комнате — пришедший из вчера
невыветренный запах валерьянки.
Тьма бьётся в окна, словно в волнорез,
и отступает с деланным испугом.
И стены, словно Пушкин и Дантес,
неторопливо сходятся друг с другом.
Спит кошка у окна. И видит Бог —
всеведущ, всепрощающ, всепогоден, —
как дышащий покоем чёрный бок
той темноте за окнами угоден.
И ты бы так, и ты бы так хотел:
спокойно спать сумняшеся ничтоже,
не прозревая горестный предел,
случайный, как пупырышки по коже.
Но вдруг сверкнёт, как дрогнувший лорнет,
стекло окна — по логике земного
вращения — и ночь сойдёт на нет,
как безвозвратно сказанное слово.
Излечение
Осень — странное время. В нём трудно искать виноватых.
Улетают надежды, как дикие гуси и Нильс…
Дождь проходит сквозь сумрачный воздух, как пули сквозь вату,
бьёт аллею чечёточной россыпью стреляных гильз.
От скамейки к скамейке, подобно пчелиному рою,
мельтешит на ветру жёлтых листьев краплёная прядь…
Я, возможно, однажды свой собственный бизнес открою:
обучать неофитов святому искусству — терять.
И для тех, кто в воде не находит привычного брода,
заиграет в динамиках старый охрипший винил…
Я им всем объясню, как дышать, если нет кислорода;
научу, как писать, если в ручках — ни грамма чернил.
Я им всем покажу, как, цепляясь за воздух упрямо,
ни за что не сдаваться. Я дам им достойный совет:
как спастись, в темноте провалившись в глубокую яму,
как карабкаться к свету, завидев малейший просвет.
Нарисую им схемы, где следствия есть и причины,
и слова подберу, в коих разум и сердце — родня…
Я себя посвящу излечению неизлечимых,
ибо что, как не это, однажды излечит меня.
Плацебо
Остаются слова. Словно ампула с дозой лекарства
(впрочем, вряд ли лекарства. Скорее, простого плацебо).
Понимающий это — возможно, особая каста
разучившихся ждать и с надеждою пялиться в небо.
К океану сползает закатного солнца тонзура.
Всё идёт и пройдёт по придуманной кем-то программе…
Остаётся стиха бесполезная акупунктура —
слабый шанс поддержать синусоиду в кардиограмме,
остаётся стиха невесомо-аморфное тело,
заполняя пространство собой, как сбежавшее тесто…
Ну, а собственно жизнь — это лишь стихотворная тема,
неизменно выламывающаяся из контекста.
Синема
Каждый день — словно явь, только чем ты себя ни тешь,
но циничный вопрос возникает в мозгу опять:
ну, а вдруг это просто кино, голливудский трэш,
и слышны отголоски выкрика: «Дубль пять!»?
Вдруг ты сам лишь мираж, одинокая тень в раю,
пустотелый сосуд, зависнувший в пустоте?
Ты сценарий учил, ну, а значит, не жил свою,
заменяя её на прописанную в скрипте.
Дни летят и летят бездушною чередой —
так сквозь сумрачный космос мчатся кусочки льда…
И невидимый Спилберг выцветшей бородой
по привычке трясёт, решая, кому куда.
Спецэффекты вполне на уровне, звук и цвет,
и трехмерна надпавильонная синева…
Жизнь прекрасна всегда, даже если её и нет.
А взамен её, недопрожитой —
синема.
Смена сезона
На древесном стволе, как колье — паутинные нити;
лето сбросило темп, приближаясь к законной фините;
ртутный столбик устал и не ставит рекордов уже́.
Траектории птиц — словно линии в школьной тетрадке.
По прозрачному небу в художественном беспорядке
проплывает, смеясь, облачков белорунных драже.
Оставайся подольше, продлись просто так, без резона,
этот странный сезон, называемый «сменой сезона»,
в одноцветие лета вплетающий огненный цвет.
Этот мир сам себе — наподобие главного приза.
Подставляя себя под порыв океанского бриза,
он стоял, и стоит, и стоять будет тысячи лет.
Ну, а ты, человек… Этот мир ты ничем не украсил
(впрочем, Бертран об этом твердил то же самое, Расселл).
Ты так часто себе самому то охотник, то дичь…
Остаётся, уйдя от раскатов последнего боя,
замереть хоть на миг на змеящейся кромке прибоя,
мимикрируя в мир —
тот, который вовек не постичь.
По ту сторону
Предугадай-ка: осознáешь, нет ли,
бесстрастный, словно камни пирамид,
когда в последний раз дверные петли
земного скрипа истощат лимит.
Невидная окончится эпоха,
и в пригоршне едва звучащих нот
прозрачный иероглиф полувдоха
собою нотный стан перечеркнёт.
Твой путь земной — не шаткий и не валкий —
на этой гулкой точке завершив,