Небосвод несвободы — страница 5 из 11

взлетят куда-то к потолочной балке

растерянные двадцать грамм души,

где и замрут, как мир окрестный замер,

и где, платки в ладонях теребя,

глядятся в ночь опухшими глазами

немногие любившие тебя.

На перроне

…и вроде бы судьбе не посторонний, но не дано переступить черту.

Вот и стоишь, забытый на перроне, а поезд твой, а поезд твой — ту-ту.

Но не веди печального рассказа, не истери, ведь истина проста,

и все купе забиты до отказа, и заняты плацкартные места.

Вблизи весна, проказница и сводня, сокрытая, как кроличья нора.

Но непретенциозное «сегодня» не равнозначно пряному «вчера»,

а очень предсказуемое «завтра» — почти как сайт погода точка ру.

Всё, как всегда: «Овсянка, сэр!» — на завтрак.

Работа. Дом. Бессонница к утру.

Но остановка — всё ещё не бездна.

И тишь вокруг — пока ещё не схрон.

О том, как духу статика полезна, тебе расскажет сказку Шарль Перрон.

Солдат устал от вечных «аты-баты», боёв и аварийных переправ…

«Движенья нет!» — сказал мудрец брадатый.

Возможно, он не так уж и неправ.

Ведь никуда не делся вечный поиск.

Не так ли, чуть уставший Насреддин?

Не ты один покинул этот поезд. Взгляни вокруг: отнюдь не ты один.

Молчание торжественно, как талес: несуетности не нужны слова.

Уехал цирк, но клоуны остались. Состав ушёл. Каренина жива.

Александр и Иосиф

От стены до стены по извечной бродя тропе,

все пределы свои отмерь самому себе.

Закорючка на первой стене: Александр П.

На второй деловитый автограф: Иосиф Б.

Ни окон, ни дверей. Топография такова,

что взамен потолка и пола везде слова —

сквозь меня летят, и текут, как вода в реке,

на любимом, немного варварском языке.

Всё случилось уже́. В этом царстве огня и льда

тени сказанных слов так изысканны, так просты…

А излучина Чёрной Речки ведёт туда,

где на кладбище Сан-Микеле кресты, кресты.

Ну, а я — как умею: вброд, по-пластунски, вплавь,

но слова мои вновь и вновь отторгает явь.

Я экзамен сдаю. Я стараюсь. Но вновь, смотри,

в аттестате чернеет, горбясь, оценка «три».

От стены до стены — мифотворческий древний Рим,

в нём занозу стиха из себя тяжело извлечь…

Александр с Иосифом создали свой Мальмстрим.

Для того ль, чтобы брёл я, постыдно теряя речь?

Я давно бы упал, но всесилен двойной магнит.

Отчего эпигонство так сладко меня пьянит?

И я снова взращу свой нездешний, избитый пыл,

чтоб начать свои «Стансы к Августе» с «Я Вас любил…».

На кромке

Там, где не терпит пустоты

природа, на сквознячной кромке

устало разместился ты

как часть чужой головоломки,

и, тривиален, как бином,

плывя меж ноябрём и маем,

ты, словно бы сосуд — вином,

чужою болью наполняем.

И, эту боль бессильно тщась

держать в назначенных границах,

ты с ходом лет утратил связь

событий, воплощённых в лицах.

Сполна вступив в свои права,

над головою мгла повисла…

И сбились в тусклый ком слова

на бельевой верёвке смысла.

Амиго

…а в ведёрке для рыбы — всё жальче улов;

стала низшею высшая лига.

Впрочем, стоит ли тратить соцветия слов?

Ты всё сам понимаешь, амиго.

В саксофонах у нас корродирует медь,

безвозвратно кончается лето…

Остаётся, скучая в партере, глазеть,

как становится тыквой карета.

Не всегда удавалось заплыть за буи,

стать героем, допустим, Эллады…

Но ведь каждого ждали хоть раз, но свои

Монте-Кристо достойные клады,

и рубины надежд тяжелили карман,

и любовь разгоняла бураны —

словно кем-то писался отменный роман,

удостоенный школьной программы.

И не скажешь, что были со счастьем поврозь,

что вот-вот — и захлопнется книга…

Ну, а что не всегда и не всё удалось —

так ведь мы же не боги, амиго.

Прямой эфир

Было время глупейших ошибок и вечной любви,

и мозаика жизни казалась подвижной, как ртуть.

Ночь стояла в окне, как скупой на слова визави,

и надежда, живущая в пульсе, мешала уснуть.

На промашках своих никогда ничему не учась,

я не спас утопавших, а также гонимых не спас…

Так и сталь закалялась, и так познавалась матчасть,

убавляя незрелой романтики хрупкий запас.

Это было смешно: я играл в саркастичный прикид

в мире радостных флагов и детских реакций Пирке.

Я был словно учитель из старой «Республики ШКИД»,

кто хотел говорить с гопотой на её языке.

Опыт крохотный свой не успев зарубить на носу,

на дорогах своих не найдя путеводную нить,

я всё слушал, как «лапы у елей дрожат на весу»

и мечтал научиться с любимою так говорить.

Всё прошло и пройдёт: звуки плохо настроенных лир,

ожиданье чудес да июльский удушливый зной…

Репетиции нет. Есть прямой беспощадный эфир.

То, что было со мной — то уже не случится со мной.

Монолог над чашкой чая

Вновь не спится. Ничего не ново: от созвездий до земной трухи.

Ночь. О, сколько раз с такого слова начинались глупые стихи!

Сумрак воспалился, как флегмона, на нечётком профиле окна…

Безмятежным ломтиком лимона в чайной чашке плавает луна.

Схоронясь под черным капюшоном, дробные, как цокот кастаньет,

в бой идут мечты о несвершённом, думы, от которых спасу нет.

Не в ладах с бушующим столетьем, в мартобре, сто первого числа

я хотел бы стать и тем, и этим, но, как в анекдоте: «Не шмогла».

Трезво понимаю суть событий; вижу, где причина, где итог…

Из меня философ мог бы выйти! Выйти, словно Каменный Цветок:

я б сидел под кипарисом, типа, чуть поодаль от цветущих нив,

слушая, как голосит Ксантиппа, гения во мне не оценив.

Мог бы стать я дивным финансистом (и не угодить потом в тюрьму),

мог бы стать политиком речистым, преданным народу своему,

мог бы стать врачом я. Авиценной. Скажем, исцелять миокардит,

возвращая в жизни полноценной пенисорождённых Афродит.

Будучи повсюду — в Лиме, в Гродно, —

жил бы я, как страждущий Тантал,

становясь в мечтаньях кем угодно, только, боже мой, не тем, кем стал:

приземлённым саркастичным малым,

ни во что не верящим ни в грош…

Через час восход сияньем алым, схожим с одеянием вельмож,

озаряя тихим светом крыши, тьме не оставляя ничего,

сбросит всё изложенное выше в урны подсознанья моего.

День, лукавый символ несвободы, снова у дверей меня встречай!

В чайной чашке — тёмные разводы от иллюзий, выпитых, как чай.

Конкиста

Мир почти окончательно съехал с ума

от капризных вождей да невиданных бедствий.

В корабле перепутаны нос и корма,

и причины задавлены тоннами следствий.

Мир от поезда века бездарно отстал.

Совесть — больше не ноша. Не мука Тантала.

Оружейный металл на презренный металл

обменяет любой обладатель металла.

Здесь хорош только ты. Всяк другой нехорош —

он не так и не тем отбивает поклоны…

И помножена аудиовидеоложь

на вскипающий мозг потребителя оной.

Новый день, на осколки нам души дробя,

громыхает, как танк, по дорогам Конкисты…

Словно бог, поистративший веру в себя,

просто плюнул на всё и ушёл в атеисты.

Март

Не так черны и безнадёжны тени,

уже тепло проклюнулось с утра…

Религиозных птичьих песнопений

приходит к нам пора, мой друг, пора.

Почти весна. Простудные напасти,

колючий бриз, свирепые дожди…

Надрывные штампованные страсти

уже на низком старте, погляди.

Смотреть на небо больно, как в июле,

как будто мы — в касании, вблизи…

И яростные солнечные пули

взрезают лад оконных жалюзи.

Ни слова правды нет в погодной сводке,

но свеж и вкусен воздуха глоток.

И снега полинявшие ошмётки

улитками сползают в водосток.

Весна как жизнь. Дождись, ещё немножко,

своих надежд не отправляй на слом…

Жаль, время, как шагреневая кошка,

бесстрастно исчезает за углом.

Деструктив

меня отражать не желает зеркальный овал

и маятник бьет по вискам в равнодушии мерном

рождая вопрос коим гамлет себя убивал

хоть знали достойный ответ розенкранц с гильденстерном

бездумно скольжу по венозному тонкому льду

я был и я есть но возможно что больше не буду

натыкал в моих двойников гаитянский колдун

колючих иголок и вывел на чистую вуду

никак не спасают мечты алкоголь и ушу

бесплотно-бессильна и злая и добрая фея

в итоге я верю лишь только тому что пишу

как некто писавший евангелие от матфея

Modus operandi

Перелопатив весь рунет, загнав такси и три трамвая,

я понял: смысла в жизни нет. Есть только жизнь как таковая.