Небосвод несвободы — страница 6 из 11

Она сплелась в цепочку дней, ни разу не прося антракта,

и нам давать оценки ей — по сути, несуразно как-то.

Мы не позна́ем жизни суть, уйдя однажды днём весенним,

но всё равно в кого-нибудь мы наши души переселим.

Заката розовый подбой, последние объятья стужи…

Но не грусти: без нас с тобой весь мир подлунный был бы хуже.

Житейских истин угольки нам озаряют путь недлинный,

даря венозный блеск реки на белом бархате равнины,

туман, арктические льды, Париж, и Питер, и Памплону,

и аритмичный свет звезды, летящей вниз по небосклону.

Сиди, травинку теребя, философичный, словно Ганди,

не выбирая для себя тревожный modus operandi;

воздавший должное вину средь тихо шелестящих клёнов,

люби одну, всего одну, одну из сотен миллионов.

Не испещряй судьбы листы смятенным перечнем вопросов,

я не философ, да и ты, мой друг, ни разу не философ,

давай всё так и сохраним — закатный луч и свет на лицах —

пока едва заметный дым из трубки времени струится.

Временный

Я временщик, коль посмотреть извне,

и сердце всё, как есть, принять готово.

Как ни крути, оставшееся мне

незначимей и мельче прожитого.

Мне больше не войти в свои следы;

всё чётче ощущаю что ни день я

себя на ветке капелькой воды,

набухшей ощущением паденья.

Стираются и боль, и благодать.

Как ни хрипи натруженной гортанью,

но стало невозможно совпадать

со временем, сменившим очертанья.

Услышу вскоре сквозь тугую вязь

словес, недосложившихся в поэзу:

«Которые тут временные? Слазь!»

И я скажу: «Я — временный».

И слезу.

Наполовину

Стакан наполовину полон, стакан наполовину пуст.

Не вей над нами, чёрный Воланд, как пар в морозный день из уст.

И небо, как «блины» на штанге, нам давит на́ души с утра…

Не рей над нами, добрый ангел, творец стерильного добра.

Мы вместе составляли сумму, ровняли взбрыки амплитуд.

Наверно, съели фунт изюму и, без сомнений, соли пуд,

познали влажный смрад колодца и мощь бетховенских сонат;

мы были два канатоходца, один делившие канат.

Мы не в печали, не в обиде, но где ж они, цветные сны?

Давно никто из нас не видит отличий мира от войны.

В глазах — бескрылое смиренье, кричащая больная тишь.

Двух наших ярких точек зренья и в микроскоп не разглядишь.

Нет сил ни с саблею на танки, ни в омут чистого листа

на том буранном полустанке, где смачно бьют под дых полста,

и ты знакомишься с распадом, сжимая в точку свой объём…

Стакан — наполовину с ядом.

Но мы его допьём.

Добьём.

Факультет

Не веруй в злато, сказочный Кощей,

и не забудь в своем азарте рьяном

про факультет ненужнейших вещей,

в котором ты работаешь деканом.

Там старый велик, тихий плеск весла;

от дедушки — смесь русского да идиш…

Смотри, что отражают зеркала:

ужели то, каким себя ты видишь?

И связь времен не рвётся ни на миг

согласно философскому догмату.

Вот груда: со стишками черновик

и порванный конспект по сопромату.

А дальше — больше. Связка мулине

(зачем?) и писем, памятных до дрожи,

рисунки сына (явно не Моне)

и аттестат (на инглише, его же).

От вздоха, от тоски не откажись:

в любом пути есть время для антрактов…

Ведь что такое прожитая жизнь,

коль не набор бесценных артефактов?

От памяти почти навеселе,

вернись к себе, туда, где сопроматов

и писем нет. Лишь кофе на столе,

где рядом — Чехов, Кафка и Довлатов,

где в том углу, в котором гуще темь,

где воздух вязкой грустью изрубцован —

в нехитрой чёрной рамке пять на семь

на стенке фотография отцова.

Belle Epoque

Ушёл в долгосрочный отпуск угрюмый бог,

кораблик его безрассудно летит на мель.

Не зря в словосочетании «belle epoque»

торчит, ухмыляясь, глумливый эпитет «belle».

Сменить бы безумный курс — да кишка тонка;

завещано лопнуть — но всё же держать фасон.

Предчувствуем апокалипсис. А пока

погромче включаем хип-хоп, бэйс-энд-драм, шансон.

А в слове «погромче» ясно звучит «погром» —

фатальнее, чем пресловутое «се ля ви».

И то, чем пугал нас обыкновенный Ромм,

глядит нам в глаза и вливается в наш тиви.

Мы странно свободны. Словно картофель free.

Мы песни поём, горделиво идя на дно.

И впору на интерес заключать пари:

кто первым из Избранных вдарит по красной кно…

Пора по местам, и третий звонит звонок,

замолк заполнявший паузы менестрель…

На наших глазах кончается belle epoque,

а с нею всё то, что когда-то казалось belle.

гой еси

я сказать по правде птица невысокого полёта

до днепровской середины долечу и то с трудом

и удел свой незавидный разделю с женою лота

оглянувшейся зачем то на покинутый содом

жаль не вышло взять да выйти в подрыватели устоев

и войти победно в город как волошин в коктебель

а порой услышишь песню где в героях козлодоев

и подумаешь с тоскою это всё не о тебе ль

не тристан не робин гуд я не парис я и не гектор

утром хмуро озираю свой невыбритый пятак

и своим лихим прожектам я застенчивый прозектор

в общем вскрытие покажет что и как пошло не так

как же я художник жизни дилетантски холст измазал

а ведь в прошлом был джигитом зажигательных кровей

и себе шепчу я скорбно ой ты гой еси шлимазл

ой вы кони мои кони ой вейзмир азохенвэй

Река

На последних запасах веры, утратив пыл,

разучившись давно судьбу вопрошать: «За что же?!»,

ты бредёшь вдоль реки, чьё название ты забыл,

и зачем ты бредёшь, ты не можешь припомнить тоже.

Но идти почему-то надо — и ты идёшь,

и тугая вода в неизвестность змеится слепо.

С неподвижных небес тихо падает серый дождь

и не свежесть несёт, а осклизлую сырость склепа.

Ни друзей, ни любви, ни окрестных чужих планет,

лишь угрюмая тишь да несбывшиеся приметы…

Здесь понятия «время» практически больше нет.

Где ты был, как ты жил — никому не нужны ответы.

В отощавшей твоей котомке еда горька,

да во фляге с водой — отвратительный привкус гнили.

А в пространстве вокруг нет ни ветра, ни ветерка,

а посмотришь наверх — ни луны нет, ни звездной пыли.

Вдоль размякшей тропы равнодушны и дуб, и тис…

Ты идёшь и идёшь, потому что богам угодно,

чтоб нашёл ты то место, где Лета впадает в Стикс,

и река

наконец-то

становится полноводна.

Конь

Когда вокруг не так, не то,

когда удача — в сотнях лье,

ко мне приходит конь в пальто,

пошитом в местном ателье.

Он не умеет говорить,

на нём ни сбруи нет, ни страз,

но нашего молчанья нить

дороже всех на свете фраз.

Конь заедает сеном чай

и грустно смотрит за окно,

в котором вечера парча

укрыла дня веретено.

Как хорошо иметь коня

(в хорошем смысле, господа)!

Конь лучше всех поймёт меня,

причем практически всегда.

Его печальные зрачки,

слегка поставленные врозь,

мне светят, словно ночнички,

и видят, видят всё насквозь.

И явно ни к чему при нём,

тоскливый издавая стон,

вопить: «…ись оно конём!»,

поскольку это моветон.

Когда угас в душе огонь,

когда не радует ничто —

пусть будет рядом этот конь

в потёртом стареньком пальто.

Волны

Багаж забот на плечи давит многотонно.

Взамен надежды — только мнительность и страх…

А домик мой, который сделан из картона,

опять дрожит на атлантических ветрах.

Тепло уходит, как тут спичкою ни чиркай.

Пора отбросить коробок, умерив прыть,

и ощутить себя чуть видимой песчинкой,

которой, в принципе, могло бы и не быть,

по атомарной незатейливой структуре

такой же точно, как и тысячи других…

И бесполезно заклинанье «Снип, снап, снурре»,

и полночь близится, и голос сердца тих.

Моё светило заплутало в тёмной чаще,

мои тропинки поворачивают вспять…

Добро пожаловаться, всяк сюда входящий.

Вдвоём уютнее над бездною стоять.

В краю гриппозных неприкаянных туманов

умерим в душах чужеродный шум и гам,

чтоб волны памяти, по коим плыл Тухманов,

как корабли, пристали к нашим берегам.

Сон о Паниковском

Что за дьявольский сон? Что случилось со мной?

«Антилопа», фемины, обноски…

В пять утра, перед самым подъёмом, весной

мне приснилось, что я — Паниковский.

Нет жилья, нет друзей, нет единственной, той,

без которой мир плоский и зыбкий…

Лишь сверкает убожеством зуб золотой

в эпицентре щербатой улыбки.

В жалком мире моём — беспредел и бардак,

нет простора моим эмпиреям…

Как же можно судьбе издеваться вот так

над безденежным старым евреем?!

Кто я в прошлом? Считай, беспородный акын.