Небосвод несвободы — страница 7 из 11

Через миг — окончанье концерта…

Лейтенанта ли Шмидта законный я сын,

или, может, Зиновия Гердта?

Не желают со мной дел иметь наяву

парижане, берлинцы и венцы…

Неужель оттого, что я глупо слыву

нарушителем важных конвенций?!

Я мудрец. И мне ведомо всё обо всём.

Так зачем же, не видимый Богу,

всё бегу я куда-то с тяжёлым гусём,

припадая на левую ногу?

Кино

До встречи, недостигнутое дно! Подаренное — пущено на ветер. Что наша жизнь? Скорей всего, кино, важнейшее из всех искусств на свете. Туманна даль. Туманен (столь же) взор. Без Маргариты вновь томится Мастер… И голову ломает режиссёр, как сделать из артхауза блокбастер. Кусочки есть — картины общей нет; дедлайн на пятки наступает властный… В порядке звук. Вполне поставлен свет. Но склеить кадры… Проще склеить ласты. Что, расскажи, в искусство ты привнёс? — пустой и зряшный гомон жилконторы. А впереди — критический разнос и вялые коммерческие сборы. Раз видишь дно — так и сиди на дне в забытом Богом и людьми затоне, чтоб Спилберг ухмылялся в стороне и потирал артритные ладони. Застойный кризис и сердечный криз — суть братья. И о том твоя кручина, что жизнь, увы, уходит камнем вниз, как качество ролей у Аль Пачино.


Всё то, что ты ни делаешь — отстой, хоть опыт есть и путь проделан длинный. Где «Оскар» твой, где «Глобус Золотой»? Всё ближе запах «Золотой Малины». Другим достался голливудский шик и «Сотбис» баснословнейшие лоты. Ну, а тебе взамен признанья — пшик, фальшивое сиянье позолоты. Кругом враги, завистники, скоты — тверди себе об этом, ночь ли, день ли… Да, Стэнли Кубрик — он почти как ты. Но не тебе достался Кубок Стэнли. Всему виною мировое зло, масонов ложь и дети Кэри Гранта, поскольку невозможно тяжело признать в себе отсутствие таланта. Гораздо проще, галстук теребя (ты ж, собеседник, возмущенно охай), признать изгоем пламенным себя, не признанным народом и эпохой. Хоть сгорблен ты, хоть мал ты, словно мышь, что в колесе наматывает мили, но, может быть, посмертно прогремишь. И вздрогнет мир: «Как так?! Не оценили…» Скажи: «Нет, я не Байрон, я другой…», нахмурься и не строй эпохе глазки. «Я недооценён, и я изгой». И сей пассаж поймёт Роман Полански.


А впрочем, хватит стонов, мон ами. Не жалуйся на горечь и усталость и просто адекватно досними всё, что тебе доснять ещё осталось. Давай, снимай свой личный рай и ад; давай, снимай задумчиво и немо, пускай без «звёзд», пусть твой продюсер — гад, пусть даже киноплёнка — фирмы «Свема». Пусть злобствует критическая рать и строится, шипя, в колонны по три, но если ты сумеешь не соврать, твой фильм, возможно, кто-то и посмотрит; возможно, ты б кого-то и зажёг из-под своих построек и развалин…

А комплексов не надо, мил дружок.

Поскольку ты и в них — не Вуди Аллен.

Совесть

В единстве, во вражде, мирясь и ссорясь,

не меряя тернового венца,

извечно существуют ты и совесть,

два чёртовых сиамских близнеца.

Нависнув над тобою тёмной шторой,

брезгливо на тебя глядит в лорнет

субстанция, бесплотнее которой

на этом свете не было и нет.

Торжественная, словно колоннада,

с бесстрастием, присущим палачу,

она сквозь фильтры пропускает «Надо!»,

заслоны ставя вечному «Хочу!»

дохристианской сумрачной химерой,

не помнящей родства и прошлых дней…

Но, как ни странно, остаётся мерой

тебя и экзистенции твоей.

«Рвануть бы в мир, где ты пока не лишний…»

Рвануть бы в мир, где ты пока не лишний,

где можно в голос петь: «Тарам-парам!»,

где, не старея, мама Харе Кришны

беспечно моет сотню Харе Рам,

где нет не слишком мирного ислама,

где нет ни ФСБ, ни ЦРУ,

где тащит незатейливая лама

поклажу по-над пропастью в Перу,

туда, где не рождают истин, споря,

погрязнув во вражде и во грехе,

где сеть морщин Тибетского нагорья

исколота иглою Хуанхэ,

где нет тивишных орков или фурий

и новостей, калечащих виски́,

туда, где поступь вражеских центурий

не разрывает воздух на куски,

туда, где чище звук и дождь искристей,

и к нашим душам аллергичен бес,

где тихий свет полузабытых истин,

как лунный шлейф, спускается с небес.

В никуда

Ты не был счастливым ни с кем, никогда, нигде:

одни лишь интриги, травля да лязг металла.

Кровавый свой меч ты в речной отмывал воде —

легче не стало.

Все рыбки златые, кого удалось спасти,

цедили сквозь зубы: «Ну, что тебе надо, старче?»

И с каждым шажком на бескрылом твоём пути

жальче и жарче.

Над скучной и мокрой равниной повис туман,

и тучи в тревожном небе латают бреши.

Дороги размыты. Oсталось писать роман

«Камо грядеши?»

Как здорово быть не страдающим ни о чём,

пока тебе рот предсмертной гримасой не стянет…

Пиши ли роман иль двуручным маши мечом —

легче не станет.

Иди же, иди. Направление — в никуда.

Дыши грозовым, приносящим беду озоном,

пока, притворясь путеводной, летит звезда

в небе бессонном.

Уронили

Уронили мишку на пол, он лежит там целый год.

Счастья словно кот наплакал (не умеет плакать кот

так, чтоб слёзы, слёзы градом по безликой мостовой)…

Ну, и ладно, и не надо, нам всё это не впервой.

Всё по ГОСТу, всё по смете, сердцу муторно в груди.

Только небо, только ветер, только радость позади.

Друг мой, зря ты звался Ноем, твой ковчег идет ко дну…

Приходи ко мне. Повоем на прохладную луну.

Уронили мишку на пол, в подземелье, в мрачный штрек…

Дай мне, Джим, на счастье лапу (раз не Джим, сойдёт и Джек).

Глянь: поэт в постылой клети с пистолетом у виска…

Хороша ты в Новом Свете, древнерусская тоска!

Жизнь идёт, как говорится. Горизонт закатный рыж…

Где-то полчища сирийцев заселяются в Париж,

Где-то в руль вцепился штурман, где-то ви́ски цедит граф,

Кто-то взять желает штурмом телефон и телеграф,

Где-то мир вполне нормален, полон шуток и проказ,

Где-то язва Вуди Аллен комплексует напоказ…

Кошки серы, в танке глухо. В белом венчике из роз —

осень.

Welcome, депрессуха.

Ave, авитаминоз.

Январь

Взамен снегов — процеженная хмарь

да тротуаров хмурая окалина…

Под что ты маскируешься, январь —

белёсый, словно уроженец Таллинна?

Чуть зябко. Чашка чая на столе.

В пространстве — недосказанные фразы…

В сонливой заоконной полумгле —

артритом искорёженные вязы.

Тайм-аут. Тусклый отсвет фонарей.

В горшочке мини-ель — араукария…

И тени превращаются в зверей,

сошедших со страницы бестиария.

Неохраняем осаждённый форт,

надежды на спасение — ни йоты.

И сумасшедший ветер паранорд

вгрызается в дверные переплёты.

Хвались же, месяц с номером один,

победною ухмылкой Пола Ньюмана

в проёме незадёрнутых гардин

(звучит красиво, но не мной придумано).

Мне внятен примитивный твой словарь,

к твоим губам примёрзнувшая флейта…

Ведь всё твоё оружие, январь —

заиндевевший столбик Фаренгейта.

Что нам, январь, твой ледяной улов,

и свет звезды, в холодном небе тающий,

на фоне наших, самых важных слов,

которые не сказаны пока ещё?

И что с того, что ночи дольше дней

и тучи собираются на вече?

Почти всегда январского сильней

сердечное.

Людское.

Человечье.

Шахматы

Ты оставлял проверенный причал,

ты применял теорию начал,

и бесконечной виделась орбита.

Впивались пальцы в жаркие виски,

и в бой рвались бретёрские полки

под флагом королевского гамбита.

Но эта буря быстро улеглась.

Стратегии причудливая вязь

свела к нулю особенности стиля.

Уже притих крикливый Колизей,

и, может, будет проще без ферзей

в непостижимых джунглях миттельшпиля.

Но понял ты: с ферзём ли, без ферзя,

а в этой битве победить нельзя

ни при какой, по сути, подготовке.

Осталось лишь достойно проиграть

и схоронить поверженную рать

в районе королевской рокировки.

Погаснет день над шахматной доской,

даря тебе заслуженный покой

на зыбкой грани небыли и яви,

когда Харон, пробормотав: «Адъю!»,

расчётливо пожертвует ладью

и, усмехнувшись,

мат тебе объявит.

Там, где нас нет

Там, где нас нет, там, где нас нет — там звёзды падают на снег,

и нежатся людские сны в уютных складках тишины.

Там, где нас нет, где есть не мы — там ни болезней нет, ни тьмы,

и белый лебедь на пруду качает павшую звезду.

Там, где мы есть — пожатье плеч и невозможность нужных встреч,

да на губах — токсичных слёз прогорклый медный купорос.

Осколки глупого вчера, зола погасшего костра…

И лишь в наушниках слышна «Кармен-сюита» Щедрина.

Как облаков изломан строй! Ружьё на стенке. Акт второй.

И хмуро смотрит пустота со строк тетрадного листа.