Так что часто все очень славно складывалось. Например, с индуса, пожелавшего, чтобы прах его был развеян над Гангом, выручка составила около полутора тысяч – раджу на самом деле просыпали с моста через American River... Но самый крупный куш срывался Кортезом, ежели ему удавалось какого-нибудь особенно умильного пациента обработать своей заботой так, что тот успевал отчеркнуть в завещании дополнительный пункт, упоминавший Cortez-Psycho. Для такого благого дела Кортез завел себе подручного нотариуса.
Спустя полгода окружная ревизионная комиссия неописуемо приходит в восторг от увиденного. В новостях местного телевидения всю неделю крутят ролики благодарственных интервью с терминальными пациентами.
После чего субсидии утраиваются, пожертвования увеличивают составленную сумму госинвестиций вдвое, и Кортез с воодушевлением приступает к созданию стационара.
Как раз в это время из Швейцарии приходит запрос Интерпола на его милость...Леонард Кортез-младший рос, как копия, во всем под стать папаше, но на целый рост переплюнул его по части трусливости. Страх смерти стал для него не только наваждением, но даже, как бы материализовавшись, его двойником. Он всегда был с ним рядом, как химера, но химера дружественная: настолько он с ним свыкся. Когда он случайно порезывался при бритье, двойник не давал ему окончательно упасть в мохнатые лапы обморока и, поддерживая на поверхности сознания, сам заботился о пластыре и дезинфекции. То же касалось и до тошноты дотошного слежения за антихолестериновой и прочими диетами, за регулярными занятиями физкультурой, заботы об устранении любого шанса стать вторичным курильщиком и тысячи прочих мероприятий, предназначенных потрафить его материалистической похоти существования. (Организм Кортеза был настолько обезжирен, что он вынужден был регулярно пользоваться наружной кремо-жировой подпиткой кожи, чтоб та не шелушилась.)
Все эти обязанности, брызжа чрезмерным рвеньем, как дезинфицирующей слюной, брал на себя его страх и справлялся блестяще. Однако Кортез все же отдавал себе отчет, что такое дружелюбие двойника поистине чудо. Ему было прекрасно известно, что приятель его непредсказуем и, только взбредет ему его сожрать, он обсосет егойные косточки через минуту.
В результате исходная трусливость Кортеза обусловила то, что он вырос меньшим, чем отец, мошенником, но зато подвигла стать несравненно более пытливым исследователем, для которого нечистоплотно конъюнктурные предприятия являлись не самоцелью, но чем-то вроде хорошо оплачиваемого хобби.
Но и здесь имел место закон сохранения: будучи почти бескорыстным мошенником, исследователем он был корыстолюбивым вплоть до брутальности – один вид умирающего человека, который по брови, как куколка, укутан в его манипуляторские сети, распалял в Кортезе пламя внутреннего ликования. Пламя это, угрюмо поплясав в области убежденности в том, что смерть как таковая сейчас, хотя бы на время, находится в его руках, постепенно перекидывалось в пределы полуподдельной любви и жалости к умирающему; находясь там, оно правомерно разогревало охоту к дальнейшей деятельности и, наконец, остывало приятным чувством полнокровного удовлетворения.
Памятуя о печальном опыте своего родителя, чей «проект жизни» рухнул безмозглой, как курица, жертвой на алтарь законопослушности, Кортез решает быть смышленей и планирует развернуться в одной из стран третьего мира, где поведение общества менее лицемерно: т.е. более естественно в смысле не опосредованности всякими надуманными условностями легитимизма.
Ему приходит в голову Индия, он всерьез планирует кумулятивное расширение и перевод своей крупной функционерской деятельности в Международном Красном Кресте в Бомбей, но тут в России разражается перестройка.
Те из его знакомых бизнесменов, кому не лень, рвут в Москву – «съибить по лекому бабулик», а вернувшись на очередную побывку, козыряют попугайской смекалкой, с каковой они выучили две-три русские идиомы, и взахлеб распускают смачные слухи о Новом Клондайке. Очень быстро «те, кому не лень» распространяются до «всех, кому охота», и в результате меньше чем за год Кортез срочно укорачивает и поправляет вектор своего курса к северу. Вскоре он совершает разведческую вылазку, во время которой не только легко выуживает понимание и участие у нужных людей, но и под конец не знает, как от них (от понимания, участия и людей) отбиться – и, вернувшись, еще раз уточняет координаты перенамеченного курса.
Наконец все готово, осталось только набрать управленцев, запустить строительство, и тогда можно будет спокойно заняться доработкой собственно научной части проекта.
За управленцами дело киснуть не стало – перевез двух проверенных с собой, а прочих набрал уже в Москве – наобум; впрочем, как выяснилось, очень удачно. Стройка сама по себе не представляла для него живительного интереса, и Кортез, выбрав место поглуше, пустил ее на чуткий самотек.
С научной же частью неожиданно, как шило из сена, возникла проблема: карты спутала и подожгла чисто русская специфика.
Все имевшиеся у Кортеза психотипические шаблоны, как бы он их ни тасовал, пытаясь состряпать из замысловатой нелинейной комбинации требуемое, не годились для выделения и описания того необходимого инварианта, который кровь из носу нужен был для отслеживания чистоты эксперимента. Предприятие не то чтобы оказалось под угрозой срыва, но алчно требовало инноваций.
Трудность решения этой головоломки главным образом состояла не в том, чтобы найти такую свежую и толковую голову, которой было бы по плечу решить перед ней замышленное, но в том, что личность этой головы должна была стать со временем лицом отчасти доверенным. То есть быть не только талантливым исполнителем, но и по природе своей годиться в сподвижники, так как Кортез был бы вынужден доверить ей сокровенное. Вскоре выяснилось, что и предполагалось: найти такую изюминку оказалось невозможно.
В поисковом отчаянии Кортеза занесло на университетский факультет психологии.
Чутье привело его туда случайным – неведомым ему самому способом. В пятницу утром, спустившись из номера в «Национале», Кортез вошел в ресторацию на втором этаже – позавтракать. Он сел за столик и, пока подавальщик нес ему нужное, снова подумал то, с чем засыпал накануне: ему некуда больше идти. Уже целый месяц прошел насмарку, а новостей – «с гулькин носик». За прошедшую неделю он переговорил впустую с четырнадцатью кандидатами – людьми психиатрического ремесла, и его мутило: все оказались жадными зазнайками.
Подавальщик ему принес кое-что, сонно послонялся вдоль окон, поправляя шторы, и протяжно пропал, как долгий корпусом таракан, всочившись в какую-то щель.
Тут за столик к Кортезу подсел небольшой седой старик, похожий на серебряного льва.
Старик поболтал в воздухе графинчиком с коньяком и подхмыкнул.
Кортез раздумчиво поместился взглядом в покачивающееся озерцо, в котором вспыхивало и начиналось хрустальное утро, и оглянулся за помощью.
Львиный старик грозно сказал непонятное и, рыкнув точным взглядом, исчез.
Кортез «поклевал» завтрак, но аппетит так и не появился.
Посидел еще, глядя за штору.
На площади велись раскопки. Группы археологов и рабочих, отстояв в очереди, ритмично спускались на лифте в котлован, на невидимом дне которого, как далекий набат, била что есть маху свайная баба.
Впрочем, что такое «набат» и «свайная баба», – Кортез не знал.
А знал бы, то все равно не понял, зачем археологам забивать в гроб своего труда сваи.
Но необъясненные слух и зрение тревожили его и заставляли соображать на этот счет разные картины. Среди них не было правдивой, но зато имелась следующая.
Лифтов на самом деле было много, и каждый раз поднимался и спускался новый. Порция археологов заходила, и трос отпускался не в натяг, а вхолостую сопровождал свободное падение лифта. Получался ухающий звук, и новые трупы археологов выгружались мертвецами из обломков клети...
Также заметил Кортез, что в окне пятого этажа серого здания гостиницы, что на противном углу перекрестка, длинно трепалась, моталась и закидывалась сквозняком штора.
Наконец из окна высунулся по пояс обнаженный человек, швырнул вниз бутылку и захлопнул раму, прикусив кончик болтливой шторы.
Тогда Кортез встал.
Старик, похожий на серебряного льва, вырос перед ним.
Его красноречивое презрение испугало Кортеза.
Оглядываясь, он бежал от рычащего старика вниз по лестнице.
Его топот был шорохом по сравнению с гневной зычностью, с какой старик поносил его вдогонку.
Выйдя из гостиницы, Кортез отправился куда глаза посмотрели – направо: побродить, бередя свою безнадегу...
Вдруг впереди за спинами пешеходов появилось спасительное наитие.
Как воздушный шарик, оно маячило и влеклось над тротуаром.
Вскоре он обогнул газетный киоск, бегло скользнув, как по телеграмме, по заголовкам, и свернул как бы вслед за самим собой еще раз направо.
Тут наитие замедлилось и совместилось с ним, нагнавшим; Кортез огляделся и, увидав стайку курильщиков в белых халатах, остановился.
Судя по вывеске над крыльцом, это были юные вивисекторы, студенты, вышедшие в перерыве между лабораторными работами перехватить никотину. Запись агонических симптомов при наблюдении собаки, отравляемой в застекленной камере хлором, давалась им непросто.
Кортез что-то почуял и тронул дальше вглубь переулка.
Соображая, что уже «горячо», срочно прибавил шагу.
Через сотню шагов и минутное замешательство в коридоре он сидел в кабинете декана психологического факультета и беседовал с ним и заведующим кафедрой бихевиористики.
Хотя Кортез был довольно толков в своем вычурном объяснении, оба ученых казались исполненными настороженного непонимания, но дружелюбны.
Наконец они неуверенно стали обещать содействие. Не успев сформулироваться, декан сердито отвлекся: отворилась дверь, и в нее заглянула девушка.
Вновь объявившееся наитие покачивалось над ней...