Благородство в сознании уникальности любого социального места.
Не станем ни иронизировать, ни шарахаться от знаменитого кодекса правил чести только потому, что оп выработан не в наших обстоятельствах или принадлежит высшему классу. Попади нам в руководство строка «джентльмен никогда не лжет», не воспримем же мы эту мораль враждебной нам. Сейчас будет речь идти о земле, а деревня не переносит одномерности, схемы и волюнтаризма, как мы убедились на горьком опыте.
В основе сельской жизни — здравый смысл, ибо там от стебля травинки и до коровы всюду человек имеет дело с живым.
Но, спросите вы, к чему здесь Альбион, кодекс чести, деревня и Либих?
И в самом деле, записки эти пишутся в ставропольской станице, куда я приехал вновь с промежутком в восемь лет. Первый вариант записок не был опубликован, но станица Григорополисская с ее ученической бригадой не давала покоя. А что до кодекса благородства и коровников, то взаимосвязь прямая. Вся культура наша вышла из деревни. Мы все ее дети и часто неблагодарные, как бывает с блудными детьми, забывшими истоки. «Буржуа» — по-русски «мещанин». А «мещанин» — от слова «место», то есть «город» по-старинному, по-украински и сейчас город — «мисто», польское «място». Последуем призыву известного поэта Жемчужникова: «По-русски говорите ради бога! Введите в моду эту новизну».
Так давайте же вернем горожанину его первоначальное имя «мещанина», хотя бы тому горожанину, который стал плевать на деревню, то есть на свою колыбель, на истоки, на прошлое.
Наша культура, как и европейская, вся деревенская.
Все песни, все былины, вся музыка, все нравы и устои родились на сельских просторах и хранились по усадьбам, дворам, теремам и избам. Рыцарский кодекс, и сегодня составляющий основу всей нравственности, отлился в деревенских усадьбах и крепче всего держался не в роскошных палатах и замках, а в среде бедного дворянства, тому порукой отважный и бедный мечтатель с плоскогорий Манчи по имени Дон Кихот.
Русская культура не деревенская, строго говоря, и не городская, у нее есть точное и собирательное имя — это культура усадебная.
Для кого пишутся эти строки? Для станичных ребят с русского юга, для членов ученической бригады. Это ради них я приехал сюда вторично и из-за них не опубликовал первый, говоря по-старому, извод записок. Когда я увидел их неутомимость на поле, их мозолистые детские руки, мне стало неловко отписываться даже одой в их адрес. Надо бы попробовать дать им самое главное, чего они, как мне тогда показалось, лишены, а именно: доказательства благородства их социального выбора. Чтобы они навсегда осознали, что город сближается с деревней, потому что это надо городу. Деревня проживет худо или бедно без города. А город без деревни не проживет. Это на уровне физической выживаемости. Но есть еще у деревни одна ипостась.
Чем больше в городе деревни, тем город прекрасней.
Деревня живет в городе прудами, парками, цветами, лужайками, водой, травой, пением птиц. Без деревни города становятся тем, как воспринял их Бунин с его строгой нелицеприятностью. А в его пору русские города были еще полны усадеб на две трети. Но именно он увидел то, к чему мы успели, увы, привыкнуть. Бунин же сопоставлял новые кварталы с укладом городских усадеб: «Отвратные в своем даже внешнем безобразии и в своей тесноте города, стоящие на гигантских клоаках и непрестанном грохоте». Те «отвратные» кварталы, которые в 1913 году вызывали ярость Бунина, теперь, увы, являются украшением всех городов. Что бы он сказал, увидев слепые и голые типовые жилмассивы «спальных районов». Иван Бунин знал деревню, как никто в России. Он любил ее строгой любовью без фальши и нынешней всхлипывающей чувствительности.
Каждый вечер в пойме Кубани в колхозном особняке-гостинице пробую перенести на бумагу неостывшие впечатления дня, которые перемежаются невольно с воспоминаниями о прошлом края, взятыми из книг станичной библиотеки и из бесед со старожилами.
Ставропольский край сам размером с Францию. Путь от Петербурга в Тифлис проходил когда-то через Москву, Тулу, Воронеж, Ставрополь, далее по пути Александровское, Георгиевск, Минводы, и затем Военно-Грузинской дорогой в Тифлис. Здесь проезжали Пушкин, Лермонтов, Л. Толстой, А. Бестужев, А. Одоевский. Начальником штаба Кавказской линии был генерал П. И. Петров — родственник М. Лермонтова. У него и останавливался поэт в 1837 году. Сюда шли офицеры для службы в Кавказском корпусе, самом тогда боеспособном, независимом и образованном в русской армии. Их нарекли кавказцами. Названия этих мест западают нам в сердце с детства. Мы носим их в себе, часть нашего духовного склада, не думаем об этом, а побывав здесь, вдруг чувствуешь, как всплывают в памяти дорогие имена и строки,
Вот отрывок из «Путешествия в Арзрум» с пушкинской магией слов, простых и вечных: «В Ставрополе увидел я на краю неба облака, поразившие мне взоры тому ровно за девять лет. Они были все те же, все на том же месте. Это — снежные вершины Кавказской цепи».
В хорошую погоду на горизонте можно различить вдали двуглавую вершину Эльбруса. Показал мне ее главный агроном колхоза «Россия» Соловьев Михаил Гаврилович. Подите по его имени, фамилии догадайтесь, что Соловьев природный болгарин и прирожденный агроном, у него, как у доброго болгарина, эти два начала неразрывны. Он показал на Эльбрус и, как о чем-то естественном, заметил, что его родной брат недавно спустился с вершины Эльбруса в долину на дельтаплане. Я было хотел узнать подробности, но Соловьев перевел беседу на любимую им тему земледелия. Михаил Гаврилович дельный агроном, с лирико-философским отношением к земледелию, то есть отношением наиболее редким и самым продуктивным в мире, ибо он вносит в сельский труд главную составляющую земледелия — красоту, а последняя немыслима без трудолюбия и духовной дисциплины.
В станице по традиции главные специалисты колхоза закрепляются за классами в качестве шефов. Соловьев в таких случаях выбирает первый класс, но зато ведет его уже до выпуска из школы. Он любит ходить по полям с малышами. Как истинный философ, он легко великие нормы земледелия переводит на язык, доступный первоклассникам. В таких случаях обе стороны в восторге друг от друг. По проселкам между посевами шагает высокого роста мужчина, окруженный радостно-пытливой гурьбой ребят. Соловьев говорит по-русски свободно с легким балканским акцентом. Он показывает на поле и спрашивает, нет ли в посевах огрехов, прямы ли рядки. Дети дружно подтверждают. Отделены ли края полей от дороги?.. Ведь школьные тетради тоже делаются с полями, не правда ли? Вы же уже кончаете первый класс. Дети, найдите этикетки на краю поля и прочтите фамилию бригадира или звеньевого. Нет ли среди вас тех, кто знает их? Может, они чьи-то родственники или соседи? Нет ли на поле сорняков?.. Дети, вы любите розы?.. Хор голосов отвечает: да!..
Соловьев говорит обо всем чуть загадочно и доверительно. Ребята вслушиваются в его интонации.
— А если посреди хлебного поля растет роза, надо ли ее вырвать?
Дети переглядываются. Думают.
— Вам жалко розу, не правда ли? — угадывает Соловьев. — Но вы должны научиться порядку и культуре. Знаете, что такое культура? Это когда каждый знает свое место. Роза пусть растет в цветнике, а не в пшенице. Когда не знаешь своего места, то и роза может стать сорняком.
Волнистое поле перед вами или оно хорошо выравнено? Мастера пропашных ряды как струну вытягивают. Если вы посмотрите на наши поля с высоты птичьего полета, то не сможете оторваться. Вы в первом классе, значит, вы тоже наши всходы, как подснежники. Помогаете маме в огороде?
Малыш серьезно отвечает:
— Я с мамой сажаю картошку. Мама луночки роет, а я клубни бросаю.
— Сколько ты бросаешь клубней в лунку? — спрашивает агроном.
— Если маленькие клубни, то две бросаю в лунку. А большую так и одну.
— Молодец! Это называется нормой высева. Любишь печенную в золе картошку? Я тоже в детстве любил.
— Как выглядит пшеница, ребята?
Она усатая, — говорят первоклассники.
— Правильно теперь вы будете говорить не усатая, а остистая. А та, что без усов, — безостая. Поле, ребята, должно быть таким же красивым, как красиво в хорошем доме: подойдешь к крыльцу и невольно чтоб захотелось ноги вытереть.
— Я, — говорит мне Соловьев, — проповедую детям любовь к живому. В земледелии все должно быть целесообразно и красиво, а если еще и сделано просто, то это уже просто гениально. Малышам я даю образ родного поля. Пусть им в душу западает красота. Мы-то с вами знаем, что в прямых рядах можно посеять не те семена, верно? Поле-то может быть ровным, но это вовсе не значит, что оно вспахано вовремя и на должную глубину, так?.. Красивая этикетка не скажет нам, умен ли севооборот, разумно ли чередуются культуры. Понятие культуры включает и ум, и совесть. Последнее, пожалуй, важней. Поле должно быть красивым, но не все то золото, что блестит, — так поговорка звучит русская. Это диалектика... Об этом я расскажу детям позже. Сейчас главное — воспитание души через образ родного села и поля. Воспитание красотой, и обязательно через родной дом, через опыт ребенка в семье с папой и мамой, с братьями. Все должно пройти через сердце.
Я сказал Соловьеву, что его воззрения на воспитание очень близки с мыслями нашего замечательного поэта Василия Жуковского, быть может, самого великого педагога в истории нашего Отечества. Он был учителем не одних только Пушкина и Гоголя, хотя и этого достаточно для величия. Жуковский был прирожденным наставником, мало сказать, он был как бы воплощенной душой педагогики — этот учитель царей и поэтов. Жуковский любил детей и всю жизнь подвижнически им служил, Я пообещал Соловьеву на другой день принести два знаменитых перевода Жуковского из Хебеля[4] без которых не обходилась когда-то в России ни одна детская хрестоматия. На этих стихах выросло несколько поколений россиян. Михаил Гаврилович, прочитав, онемел от восторга и удивления. Он сказал: