Он так сильно стиснул ей грудь, что она вскрикнула. А затем снова вошел в нее. Он будет ее гвоздить до тех пор, пока сама не попросит пощады, захочет хотя бы дух перевести. А затем отведет ее в ванную и там, под душем, нежно приласкает. Обычно никто из них при этом не сопротивляется.
А потом попросит Ириду принести им в номер шампанского. Все-таки необходимо спрыснуть последний день жизни.
VIII
Магнитная пленка тихонько потрескивала, довольно отчетливо было слышно, как звякает ложечка в фарфоровой чашке, как булькает жидкость в наполняемом стакане и тут же с легким стуком стакан опускают на столик. Потом раздался голос Луиса Сапаты:
«А почему тебе просто не обратиться прямо к Марру? К комиссару?»
Роже Марру прикрыл веки.
Продолжение он уже знал. Уже слышал ответ Даниеля Лорансона на этот вопрос Сапаты. Он уже прослушал всю запись разговора, сделанную Луисом наверняка без ведома Даниеля. Но ему хотелось еще раз услышать его ответ, голос, интонации…
Марру закрыл глаза.
«Да, — раздался голос Даниеля. — Да, разумеется… Но ты думаешь, это легко? Разве что на конечном этапе… Конец этой истории не обойдется без него…»
Послышался сухой смешок Даниеля.
«Когда-то я оставил ему послание… Не знаю, нашел ли он его… В Сан-Франсиско-эль-Альто, помнишь? Я оставил в комнате красный блокнот, который всегда таскал с собой и заносил туда свои впечатления, размышления… В то время я был совершенно заворожен Нечаевым, хотел написать книгу о нем, в связи с ним… Нечто вроде романа и эссе одновременно… О семидесятых годах прошлого века… Этот блокнот — подобие дневника, как мне представляется… Сейчас я уже забыл, прошло много времени… Но я его оставил в этой комнате для него. Я был уверен, что он отправится в Гватемалу, пройдет по оставленным нами следам и доберется до Сан-Франсиско… Надеялся, что он обнаружит красный блокнот… Это был своего рода вызов: вот, мол, что я думаю о вашем прогнившем обществе! И сверх того последняя весточка… Сандалии Эмпедокла на краю вулкана! Интересно, нашел он его? Что стало с моим блокнотом?..»
Роже Марру сунул руку во внутренний карман куртки, чтобы пощупать картонный переплет блокнота Даниеля.
Там его больше не было.
Потрясенный, он выключил магнитофон, опрометью сбежал с лестницы и направился в небольшой холл фромонской квартиры Сапаты проверить, не оставил ли красный блокнот у него в кармане пальто. Блокнота нигде не было.
Он попробовал вспомнить, когда видел его в последний раз. И тотчас все понял. Блокнот был у него в руках во время разговора с Эли Зильбербергом у того в квартире. Он как раз хотел прочитать ему какой-то пассаж оттуда, но его отвлек телефонный звонок. Тогда как раз он узнал, что люди из комиссариата обнаружили Сонсолес Сапату.
Девушка появилась, услышав, как он спускался по лестнице, прыгая через три ступеньки.
— Уже около трех, — сказала она. — Не хотите ли перекусить? Я кое-что состряпала…
Марру обернулся к ней.
— Главное, есть ли виски? Я бы охотно пропустил добрый стаканчик… Устал как собака.
Взгляд Сонсолес выразил всю меру ее неодобрения:
— Как, снова? Неужели вы опять будете пить натощак! Сперва съешьте то, что я приготовила.
Она спросила себя, по какому праву говорит с ним в таком тоне, и попробовала жестом попросить извинения. Но он только расхохотался и, положив руку ей на плечо, проследовал в кухню.
В тринадцать тридцать пять они стояли перед «Видом Константинополя».
Это было добротное неподписанное полотно. Видимо, выполненное в одной из венецианских художественных мастерских XVIII века. Базилика святой Софии раскинула свои купола и стрелы над окрестностями порта. На якоре стояли суда. На первом плане медленно продвигалась тяжело груженная барка, влекомая загорелыми гребцами.
Сонсолес начала набирать код сейфа, скрытого картиной.
А Роже Марру вспомнил о «Менинах». Вернее, о том, как смотрел Луис на Веласкесово полотно.
Он никогда не забудет посещение музея Прадо вместе с Сапатой, который сначала чувствовал себя не в своей тарелке, а потом весь лучился восторгом при виде стольких никогда им не виданных красот и исходил любопытством. Утром в баре у Пон-Рояля Сонсолес упомянула, что он очень хорошо рассказывал о тогдашнем посещении музея. Она ошибалась, ему удалось передать лишь малую часть того, что он тогда испытал. Он даже ни намеком не сказал об основном. Ведь потребовалось бы начать издалека, сделать большущий крюк, чтобы дойти до главного и дать ей понять, что тогда произошло.
В зале, где висели «Менины», одну из стен занимало огромное зеркало, чтобы зритель сам проделал тот же оптический кунштюк, что и художник на своем полотне. Там, в зале Марру долго говорил о живописном языке Веласкеса. В какой-то момент ему показалось, что его слушает кто-то еще. Какой-то тип, неподвижно стоявший в одиночестве спиной к ним немного поодаль; при желании он мог поглядывать на них, обратившись к большому зеркалу; не оставляло сомнений, что он тайком прислушивался к их разговору. Вдруг незнакомец, прежде чем покинуть зал Веласкеса, резко обернулся к ним с Сапатой. Лет сорока на вид, высокий, тощий, с прямыми жесткими черными волосами.
Проходя мимо, неизвестный на миг встретился с Марру глазами.
Кровь застыла в жилах Роже Марру, у него перехватило дыхание. Он узнал взгляд этого человека. Что бы с ним ни случилось, он бы и на смертном одре узнал глаза того, кто смотрел на полотно Веласкеса рядом с ними в тот день 1961 года. Это был взгляд молодого испанца, депортированного в Бухенвальд. Того, кто сказал: «Крематорий со вчерашнего дня не работает… Дыма больше не будет…»
Незнакомец по выражению лица Роже Марру догадался, что тот узнал его. Он отвел глаза, ускорил шаг и вышел.
— Ну, что? — Луис нетерпеливо дернул его за рукав, удивленный тем, что объяснения прервались. Потом, глянув ему в лицо, воскликнул:
— Ты что, увидел привидение?
Нет, там, в баре у Пон-Рояля, он не смог толком рассказать Сонсолес о посещении Прадо вместе с ее отцом. Главного он так и не объяснил. Но главного ей и не расскажешь. Потребовалось бы слишком много времени, пространные отступления, экскурсы в прошлое, уточнения. Чтобы передать самое важное в этой истории, пришлось бы слишком часто прерывать нить повествования, возвращаться вспять.
А главным в тот день был взгляд этого незнакомца. Луис Сапата, которому он сумел все рассказать, потому что для этого у него было достаточно времени, тоже так считал.
Но вот Сонсолес открыла сейф. Предназначенный Роже Марру конверт сразу бросался в глаза. Девушка без труда нашла и пакет с деньгами, о которых говорил отец. Под безразличным взглядом комиссара она опустила пакет в карман.
Пока Сонсолес закрывала сейф и прилаживала картину на место, Марру вскрыл плотный конверт. В нем он обнаружил заметки, написанные рукой Луиса Сапаты, — своего рода краткое резюме того, что произошло, несколько документов для внутреннего пользования с эмблемой в виде пятиконечной звезды, принятой в террористических организациях, и две кассеты. Одна, помеченная 1974 годом, была видеокассетой, другая, поменьше, — магнитофонной. Она была датирована вчерашним днем, шестнадцатым декабря 1986 года. Без сомнения, на ней был записан телефонный разговор между Луисом Сапатой и Даниелем Лорансоном.
— Вы хотите сейчас же вернуться в Париж, чтобы ознакомиться со всем этим? — спросила Сонсолес.
Марру не отвечал: он читал записку Сапаты.
Присев чуть поодаль, девушка терпеливо ждала, пока он закончит.
Через несколько минут комиссар поднял глаза.
— Здесь, в доме есть что-нибудь, на чем это все можно прокрутить? — поинтересовался он.
— Да, — ответила Сонсолес. — В спальне отца на втором этаже есть видеомагнитофон и большой радиоприемник со встроенным кассетником.
Марру повернулся к ней:
— Вы очень спешите вернуться в Париж?
Она лишь безразлично пожала плечами.
— Я бы предпочел посмотреть эти документы без посторонних… прежде чем приобщить к делу…
Сонсолес терпеливо ожидала продолжения. Ведь фраза была построена так, что продолжение подразумевалось.
— Нечаев — мой сын, — пояснил он.
Побледнев, она зажала рот рукой.
В нескольких словах Марру поведал ей историю Даниеля Лорансона. Каковая сначала была историей Мишеля, близкого друга Марру. И Жюльетты. А еще — краткой повестью о пятерке молодых людей, основавших партию «Пролетарский авангард». В общем, старую историю, которая этим утром закончилась убийством Луиса Сапаты.
— Вы — дочь Луиса, — повторял он. — Вы имеете право все знать. Во всяком случае, я так считаю.
Он прочитал Сонсолес то, что торопливо набросал ее отец:
«Комиссар, вот краткое изложение фактов; в приложенных здесь документах вы найдете недостающие звенья, которые дополнят мою информацию. 1) Даниель не покончил с собой в 1974 году в Гватемале. Отчасти вы об этом догадывались: это был трюк, который я подстроил вместе с ним. Он был приговорен к смерти своей организацией, и я согласился привести в исполнение это грязное дельце. Из дружеских чувств к Марку Лилиенталю и восхищения, которое испытывал перед ним. Я переменил решение в последнюю минуту Почему? Потому что узнал, что ключевым пунктом в обвинении, кроме основополагающих идеологических расхождений, было то, что Лорансон скрыл от товарищей, что является сыном сыщика. Подозревали, что он стукач, провокатор, работающий на полицейскую Службу общей информации. А я-то вас знал (им, людям из „Авангарда“, это никогда не было ведомо). И знал, что ничего подобного не могло быть. Но убедить остальных не представлялось возможным. Никоим образом. Так же, как уговорить Даниеля оставить его безумные прожекты вечной партизанской борьбы и покушений. А посему я спас Даниеля. Но все детали этого приключения вы найдете на видеокассете. 2) Нечаев возвратился, но хочет оставить вооруженную борьбу отныне и навсегда. Вот уже несколько месяцев он пытается на