— Знаешь, она ведь совершеннолетняя. Фабьена имеет право делать все, что ей заблагорассудится. Но я тебе одалживать ее не собираюсь, а дарить тем более. Ее я оставляю себе!
— Идет, идет, уже уговорил, — миролюбиво пробубнил Даниель. — Только не лезь, пожалуйста, в бутылку, не надувайся… Я и сам намереваюсь поберечь ее для тебя, а в уплату ограничусь болтовней с этой блистательной собеседницей… Пока она заставляет меня открыть ей душу и рассказать биографию, так что одного этого хватит надолго.
Фабьена сидела напротив Даниеля. Она покраснела, услышав последнюю часть разговора.
— Ну и что сказал Марк по поводу вашего предложения?
Даниель налил себе неразбавленного виски со льдом. Он процитировал:
— «Фабьена — совершеннолетняя. Она имеет право делать все что захочет. Но я тебе ее одалживать не собираюсь, а дарить тем более… Оставляю себе!» Поздравляю! Быть может, вы стоите у истоков второго рождения Марка Лилиенталя.
Он поднял стакан и отпил большой глоток за ее здоровье.
В Тель-Авиве, в новом французском книжном магазине, он протянул руку к книге, еще даже не успев прочитать названия: «Пленник любви». Белая обложка, черный и красный шрифт, издание N.R.F. («Нувель ревю франсез») — вот что привлекло его внимание. В Бейруте, Каракасе, в Барселоне и Франкфурте — на всем протяжении его странствий томики с таким оформлением всегда притягивали его взгляд. Он брал их в руки с библиотечных стендов, с полок книжных лавок, рассыпанных по всему свету. Раскрывал, вдыхал привычный, отдающий стариной умиротворяющий запах.
Такая тяга, первое движение руки и сердца были понятны. Романы, оказавшие влияние на всю его жизнь, осенившие его юность, помогавшие выработать критерии добра и красоты в литературе, пусть произвольные, пристрастные, подчас тенденциозные, эти романы выходили в таких обложках. «Заговорщики» Низана, «Черная кровь» Гийу, «Тошнота» Сартра, романы Андре Жида и Уильяма Фолкнера. Одним словом, всякий раз, когда Даниель, где б это ни было, встречал книгу со знаком N.R.F. на обложке, он обретал уверенность в том, что жизнь продолжается.
Но в тот день, последний день его пребывания в Израиле, куда он приехал по подложному паспорту, открытие в тамошней книжной лавочке книги Жана Жене «Пленник любви» представилось ему еще более важным и значительным, нежели все прочие. В некоторой степени оно оказалось решающим. Оно довело до завершения ту длительную работу сознания, которая уже шла в нем, озарило все мгновенной вспышкой. Возможность свободно купить в Тель-Авиве книгу, проникнутую откровенной, вызывающей и даже неприкрыто глупой влюбленностью во все палестинское, показалась Даниелю блистательной иллюстрацией всех израильских достижений. Книжка-то, конечно, сама по себе ерунда, кроме двух-трех поразительно красивых фраз и наблюдений, все в ней вращается вокруг одной-единственной идеи, а сам автор бубнит и плачется с монотонной истовостью. Но видеть ее в израильском магазине значило убедиться, насколько эта страна с ее самобытной историей и миропониманием отличается от всех окружающих государств.
Факт тот, что именно в книжной лавке на одной из улиц Тель-Авива, держа в руках книжку Жана Жене, Даниель Лорансон принял наконец решение, которое давно зрело в нем: он дезертирует из боевых организаций марксистов-ленинистов. Но началось все еще раньше — за целый год до того, во Франкфурте.
Даниель был там проездом. В городе как раз проводилась книжная ярмарка. Он забрел туда случайно и слонялся у стендов французских издательств. Ему попался на глаза сборник «Терроризм и демократия», который он прихватил с собой, чтобы прочитать у себя в гостиничном номере. Предисловие Франсуа Фюре, написанное емко, с должным размахом и глубиной, сразу вводило в суть дела. Но одно эссе, более других заинтриговавшее Даниеля, принадлежало человеку, которого он когда-то хорошо знал, — бывшему ответственному за военную подготовку операций «Пролетарского левого фланга», организации, в которую некогда входил и его «Пролетарский авангард», позже отколовшийся и преобразовавшийся в отдельную группу. Под псевдонимом Антуана Линье он выпустил статью «Против подготовки к вооруженной борьбе», обыграв в заглавии название знаменитой брошюры Бланки, и там перечислил причины, по которым члены ПЛФ решились на самороспуск, чтобы не впасть в обычный идиотически-преступный терроризм.
— Вот тут-то, — объяснял Фабьене Даниель, сидя в ее уютной квартирке на улице Аббатства, — тут-то наступил ключевой момент. Когда я прочитал эту статью, ее доводы меня совершенно убедили.
Фабьене хотелось узнать, кто такой Антуан Линье. Даниель объяснил. Она очень удивилась: теперешние литературные труды этого человека с большим трудом позволили бы догадаться, каковы были в прошлом его политические убеждения.
— Но именно так все и завязывается, — продолжал Даниель. — И в случае с Рембо важно как раз это. То, что таится в истоках, а не конец… Почему одни скатываются к террору И как другим удается этого избежать. Конечно, в тексте Линье немало напыщенной самоуверенности, но она вообще свойственна всем бывшим активистам ПЛФ и никуда не девается, что бы с ними потом ни случилось: это фирменный знак их принадлежности к былым революционным традициям, ведь революционер, как известно, пыжится всегда и везде и, если не может похвалиться квадратными плечами, демонстрирует мускулистость своего интеллекта. И при всем том в статье Линье основное сказано.
Даниель порылся в карманах и извлек мятую, пострадавшую от времени и обтрепавшуюся на сгибах газетную вырезку. Он аккуратно расправил этот небольшой клочок бумаги и, держа его в руках, продолжал:
— В октябре, в самолете, когда я летел из Стокгольма в Париж, я обнаружил в «Монд» заметку Андре Фонтена «Обреченные дети» — может быть, здесь намек на нечаевского «обреченного человека»… Но в любом случае — поразительное совпадение…
И он принялся читать:
— «Главный аргумент, действующий, как нажатие на спусковой курок, тот самый, что заставил их перейти от обычной революционной деятельности к вооруженной борьбе, можно свести к нескольким словам: не может быть жалости к людям, которые по тем или иным причинам поддерживают этот безжалостный к нам мировой порядок, оправдывают жизнь, к которой нам дано более или менее приспособиться, лишь вооружась эгоизмом, подлостью, цинизмом или лицемерием… В результате рождаются праведники нового разбора, с их точки зрения все прочие принадлежат к сонму нечистых. Их не волнует, что народ, от имени которого они желают выступать, не давал им ничего похожего на мандат доверия, для них не важно, что он почти единодушно отвернулся от них. Вытвердив Ленина, как священное писание, не обращая никакого внимания на все перемены в нашем мире, они почитают себя передовым отрядом вершителей правосудия во имя классовой борьбы и сами наделили себя правом поражать „врага“, где бы он им ни померещился…»
Он поднял глаза на Фабьену. Она согласно кивнула.
Внезапно ее гость вскочил, расплескав виски в стакане.
— Вероника! — вскричал он.
Фабьена Дюбрей застыла в недоумении, не понимая, кого или что он имеет в виду.
— Да поймите же, Вероника — сиделка или компаньонка Жюльетты! Сразу видно, что душой и телом предана своему патрону, комиссару Марру. Ясно, что она перезвонила ему после нашего ухода. И сказала, что мы уехали в вашей, Фабьена, машине. Он наверняка ухватился за этот шанс отыскать меня, единственный, какой ему представился. Если это так, за домом следят. Скорее всего так и есть! Надо убираться отсюда, — заключил, осторожно поглядев в окно, Даниель. — Не хочу рисковать: не хватало только, чтобы я завтра утром потащил за собой Марру…
Он быстро сложил в одну сумку все оружие, которое у него было. Только «магнум» оставил в кобуре под мышкой. В сумку же сложил и патроны. А заодно деньги — чем черт не шутит?
— Сделаем так… — сказал он Фабьене.
На улице Аббатства инспектор Дюпре дежурил перед указанным ему домом. Машину он поставил почти напротив парадного, у противоположного тротуара, у входа в церковь.
Около половины девятого он вдруг увидел, как из подъезда вышла молодая женщина. Она неторопливо направилась к площади Сен-Жермен-де-Пре. Не желая терять ее из виду, Дюпре вылез из машины и последовал за ней, держась в отдалении.
Пройдя несколько десятков шагов, она добралась до собственной машины, рывком открыла дверцу, юркнула в нее и на полной скорости пролетела мимо него. Он повернулся и бегом бросился за ней.
Инспектор успел только заметить, что из того же подъезда выбежал мужчина и сел в притормозившую машину.
Пока Дюпре добежал до своей и запустил мотор, беглецы скрылись, свернув налево, в направлении улицы Жакоб.
Инспектор выругался сквозь зубы, некоторое время поколесил по кварталу — все напрасно.
Нечаев улетучился.
Эпилог
ФРАНЦУЗСКИЙ НАРОД ПРИЗНАЕТ БЫТИЕ ВЕРХОВНОГО СУЩЕСТВА И БЕССМЕРТИЕ ДУШИ.
На портале над массивными створками деревянных дверей церкви в Удане надпись, выполненная здоровенными прописными буквами, проступала и легко читалась в предрассветном мареве.
— Теперь видишь, что я не шутил? — сказал Даниель Лорансон. — Ты не находишь, что это выше человеческого разумения?
Марк Лилиенталь расхохотался, состроив кровожадную мину.
— Я нахожу это поистине потрясающим! — зарычал он, подражая театральным злодеям. — Верх наглости, идиотизма, абсурда. В некотором роде непревзойденный образец!
Надпись была выполнена еще во времена Французской революции, и потом ее никто не подумал затереть. Итак, томления нашего духа должны наконец утихнуть: Робеспьер с присными внес полную ясность. Объявил, что суверенный народ признает бытие Бога и бессмертной души. Таким образом, и Бог, и душа, так сказать, очеловечены всенародным признанием. Глас народа делается гласом Божьим, и наоборот. Все покровы таинств сброшены, загадки разрешены, и сама метафизика подперта вердиктом народного волеизъявления. Ты существуешь, о Господь, Душа, ты наконец по-настоящему бессмертна — и все благодаря признанию и воле суверенного народа. Мы, о Верховное существо, проголосовали насчет Тебя, и наше голосование наделило Тебя верховной властью. А завтра мы столь же всенародно постановим лишить Тебя полномочий. И бытие Твое вкупе с бессмертием отменим. Так что веди себя хорошо! Иначе на второй президентский срок не переизберем. Ты, выходит, у нас на жалованье, а ведь можно и уволить! В определенных обстоятельствах предусмотрено смещать с должности, например при посредстве гильотины.