– Так значит она обречена и не жилица на этом свете?!
– Скрывать не будем, самое большее ей отпущено пять лет жизни.
Когда я вышел от них, на мне, как говорится, лица не было.
– Олеся, что же ты мне раньше не сказала о том, что больна?
– Ну, я была больна, когда мне было четырнадцать лет. Так меня после лечили. Я даже забыла об этом и не придавала своей болезни никакого значения.
Я ей, конечно, всего не сказал, но только сообщил, что детей у нас не будет. Кстати, она и не очень этим была огорчена.
После этой консультации мы вместе прожили еще пять лет, и тут я вижу – моя Олеся начала сдавать. Чудовище, которое давно поселилось в ее молодом теле, проснулось и начало его быстро разрушать. Недомогание, упадок сил, температура стали сводить ее в могилу. Специалисты сказали, что процесс остановить уже невозможно. Я испросил себе у Владыки отпуск и, чтобы как-то ее развлечь, стал возить болящую по всяким прекрасным, Богом созданным местам. Кончался май месяц, в поле зеленела озимая пшеница, в степи шумело пышное разнотравье, а в небе пели жаворонки и щебетали ласточки. Олеся сидела на теплой, прогретой солнцем, земле, и я приносил ей охапки цветов, из которых она плела венки. Одним венком она украсила свою голову, и сквозь цветы и листья смотрели на мир ее прекрасные глаза, другие венки мы пустили по течению реки. Я возил ее и в Сочи к морю, под безоблачные голубые небеса. Пляжи еще были пустынными, и она любила долго сидеть на берегу, перебирая тонкими бледными пальцами гладкие камешки, и слушала, как тихо плещутся о берег набегающие морские волны. Я заметил, что она уже была в состоянии какой-то отрешенности от жизни своей задумчивостью и молчаливостью, хотя, может быть, не вполне сознавала, что уходит из этого мира.
Тихо отошла она в другой мир в самый разгар лета, в самое торжество симфонии жизни. Отпевали мы ее в нашей церкви по полному чину вместе с приехавшим из другого прихода священником. Когда опустили гроб в землю и я услыхал грохот комьев, падающих на крышку гроба, я убежал в свой опустевший дом, упал на наше брачное ложе и залился слезами.
Вначале одиночество было мучительно и как бы безысходно, но я старался все время заполнять служением в церкви и чтением Псалтири. В городе я заказал памятник из белого мрамора, и, когда он был установлен на ее могиле, я вроде немного успокоился. В конце лета под осень я понял, что мне больше здесь не жить. У правящего архиерея я испросил благословение на отъезд и получил отпускную грамоту. Все, что было в доме, и все хозяйство я оставил священнику, который приедет заменить меня. С собой я взял деньги и машину и рано утром выехал в направлении на северо-восток, в глубину России искать себе места в монастыре. Много я объехал святых мест, пока ни нашел старинный небольшой монастырь в стороне от больших дорог на берегу Святого озера. Так и живу здесь под опекой доброго отца игумена и молюсь за весь крещеный мир. Уже принял и монашеский постриг с именем Рафаила, теперь моего небесного Архангела-покровителя. Помолитесь и вы за меня, Рафаила грешного, и Господь тоже утешит вас.
Октябрь 2002 г.
Детство в советской Москве
В Москве на Пироговке, что около Новодевичьего монастыря, за высоким глухим забором стоял двухэтажный, потемневший от копоти и непогоды, кирпичный дом. Он был длинный, приземистый и напоминал остов корабля, выброшенного бурей на берег. Своим унылым отжившим видом он соответствовал населяющим его старухам. Это было общежитие для престарелых учительниц, когда-то устремленных к новым социалистическим горизонтам, – энергичных белозубых стриженных курсисток-Бестужевок, а также скромных, проживших в окаянной бедности, сельских учительниц. Были здесь и советские деятельницы ЛИКБЕЗа, в повседневной суете, политспорах, изготовлении настенных газет и вечной гонке за Мировую революцию растерявших здоровье, молодость и зубы, оставшиеся без семьи, без детей, но с пропотевшим красным партбилетом около сердца. Они вечно устраивали какие-то собрания, планерки и политинформации с обсуждением последних решений партии и правительства по поводу злокозненных троцкистов или, например, с такой странной повесткой дня: «О медицинском обслуживании нас», хотя какому-то специальному медицинскому обслуживанию они не подвергались, а при необходимости ходили к примыкающую к дому обычную поликлинику.
Почти все они отчаянно курили, кашляли и постоянно хоронили очередную жертву старости и болезней. Хоронить они любили. Все же, как никак, это было общественное дело, да и кладбище было видно из окна. По случаю очередных похорон старухи одевали очки и собирались в большую комнату, называвшуюся «Красный уголок», где под красным знаменем общежития стоял гипсовый бюст Ильича, а на стене висел плакат с портретами членов политбюро ВКП(б) во главе с товарищем Сталиным, причем, портреты некоторых членов политбюро были густо замазаны фиолетовыми чернилами, как оказавшихся врагами народа и после судебного процесса, с одобрения трудящихся, расстреляных. Старухи приходили с большими ножницами, которыми под унылое пение: «Вы жертвою пали в борьбе роковой…» – из плотной бумаги вырезали разные рюшки для украшения гроба. Запас гробов был у коменданта, и он с помощником вносил в Красный уголок таковое прискорбное изделие и утверждал его на двух стульях. Покойница в разношенных валенках еще лежала на кровати в своей комнате и терпеливо дожидалась, пока ее обмоют, обрядят и снесут в гроб. Мои родители, имеющие отношение к народному просвещению по какому-то нелепому предписанию, тоже проживали здесь, но домой приходили поздно, и я постоянно был на попечении и под присмотром старух. И вместе с ними сидел в Красном уголке, вырезая ножницами гробовые рюшки и болтая ногами, и тоненьким голоском тоже уныло пел «Вы жертвою пали».
Стараясь воспитать меня верным борцом революции, старухи однажды потащили меня в какой-то заводской клуб на юбилейную встречу с Надеждой Крупской. В партере сидело разное партийное начальство, а старухам предоставили балкон, с которого все было хорошо видно. Крупская оказалась такой же седой старухой с волосами, собранными сзади жидким хвостиком. Оглушительно играл духовой оркестр. Особенно сильно били в медные тарелки и глухо рокотал большой барабан. Все стоя, долго и старательно, пели Интернационал. Затем от собравшихся Крупской был поднесен большой портрет Ильича, украшенный по краям бумажными розами. А нам бесплатно выдали по увесистому тому трудов Ленина. Мои старухи спустились вниз и пошли поздравлять Крупскую, а мне было поручено охранять дарственные книги, которые я стопкой сложил на краю балкона. Я вертелся, смотрел вниз и, конечно, уронил их на головы сидевших внизу партийных бонз.
За это моим родителям от парторга общежития была большая выволочка, а мне от матери изрядная порка. Партийные старухи тотчас же отреклись от меня. Целую неделю я блаженствовал, гуляя сам по себе, а потом меня по большому знакомству устроили в детский сад Военной Академии им. Фрунзе. На большие праздники – «красного календаря» – нас водили на демонстрацию кричать: «Слава великому Сталину!» А для вручения букетов цветов вождям спецкомиссия отбирала цветущих здоровьем и благонадежных ребятишек. Я был хотя и цветущим румяным мальчишкой, но считался неблагонадежным за мой антиобщественный поступок в клубе. Мишка – сынок важного военоначальника – вручал букет самому Сталину. Я его потом спрашивал:
– А какой вблизи Сталин?
И Мишка сообщал, что у Сталина хорошо начищенные хромовые сапоги, роста сам небольшого, стоит на приступочке, лицо – рябое, желтоватое, рука одна согнута, а когда наклонялся, чтобы что-то спросить, от него крепко пахло табаком.
– А что он тебя спрашивал?
– Да «как звать», да «как вас там кормят в садике».
Но все же зимой, на день рождения Сталина, меня назначили прочитать на празднике стихотворение «Колечко». Натаскивала меня читать без запинки сама заведующая садиком – женщина строгая и толстая. Заставляя меня бесконечное число раз повторять строки, одновременно она ритмично долбила меня по темени тяжелым перстнем. С тех пор прошло очень много времени. Из шестилетнего карапуза я превратился в дряхлого старика, но я до сих пор помню это, в наше время уже антикварное стихотворение, представляющее исторический интерес. В то время написать стихотворение про Сталина было все равно, что войти в клетку с голодным тигром. Для поэта – неизвестно, чем это могло кончится. Стихотворение скрупулезно исследовала бы специальная литературная парткомиссия и обязательно нашла бы какой-нибудь скрытый враждебный смысл. И бедный служитель муз загремел бы на Соловки или в Магадан киркой добывать для страны золото. Но вот, нашелся такой ловкач, который написал стишок в простоватом народном духе, который понравился Сталину. День рождения Сталина отмечали с большой помпой. Беспрерывным потоком от фабрик, заводов, портняжных мастерских, магазинов и магазинчиков, школ и детсадиков дорогому вождю и учителю шли приветственные телеграммы. И горе было даже самому маленькому начальнику, который совершил упущение и не принял участие в этом общеобязательном деле. Райкомовское око строго следило за всеми.
По случаю великого события в нашем садике даже был представлен спектакль, который готовили воспитатели и дети. Приглашенный художник написал потрясающие декорации: Кавказские горы со снежными вершинами, пасущиеся барашки, старинная крепость и под ней домик сапожника Джугашвили. Были еще дополнительные декорации Кремля, на фоне которого после окончания спектакля я должен был читать знаменитое «Колечко».
На этом праздничном вечере я пожал триумф и аплодисменты, а один большой военачальник взял меня к себе на колени, дал пощупать многочисленные ордена и сказал:
– Расти быстрее, и я зачислю тебя в бронетанковые войска.
Привожу на память этот стишок:
Колечко
У заставы за мостами
Всходит солнышко во мгле.