Вместе с солнышком и Сталин
Просыпается в Кремле.
В том Кремле, в заветном доме
Под рубиновой звездой,
Он умоется с ладони
Москворецкою водой.
Белоснежным полотенцем
Вытрет смуглое лицо
И пройдет по светлым сенцам
На высокое крыльцо.
Дверь стеклянную откроет
И, прищурившись слегка,
Залюбуется, как строит
Новый дом себе Москва.
Как в горах, в лесу и поле —
Далеко вокруг Кремля,
По его великой воле
Украшается земля.
Трубку крепкую раскурит,
Пепел в сторону смахнет,
И колечко золотое
За Москву-реку уйдет.
За Москву-реку, за речку,
Через берег голубой,
Ты лети, лети колечко,
Над родною стороной!
Поглядит пастух и скажет:
– Это Сталин закурил!
Значит, Сталин встал поране,
Чем рожок мой протрубил.
Из-под кожаной перчатки
Взглянет с воздуха пилот:
Выше ласточки-касатки
Золотой дымок плывет.
И глядит на то колечко
Вся советская страна:
– С добрым утром, с добрым утром! —
Скажет Сталину она.
Над равниной бесконечной,
Над большой морской водой
Вьется-светится колечко
Точно месяц молодой.
И все же, несмотря на мой триумф, меня из важного садика исключили, потому что мои родители к военному ведомству не относились. И родители наняли мне няньку – молодую девку из Подмосковья, чтобы присматривала за мной и водила гулять. Гулять мы ездили на трамвае на Воробьевы горы. Хотя нянька была молода, но очень богомольна и тщательно скрывала это. Но меня она не стеснялась и перед походом на Воробьевы горы первым делом тащила меня в храм Христа Спасителя на богослужение.
Храм поражал меня своими величественными размерами, гулкостью звуков и суровыми ликами святых, смотревших со стен.
Но однажды, вместо пристойного богослужения и старушек в белых платочках, мы увидели молодых людей в кепках, девиц в красных косынках и даже красноармейцев в буденовках. Народу было много, и все они пришли, чтобы послушать спор о Боге и религии между обновленческим митрополитом Александром Введенским и народным комиссаром просвещения Луначарским. Оба стояли на возвышении напротив друг друга, набычившись, и, казалось, что сейчас они с разбега ударятся лбами и кто устоит, тот и будет победитель. Митрополит с бритым лицом, в митре и полном облачении, высокий ростом, с тонким горбатым носом поднял вверх костлявый указательный палец и прокричал тонким бабьим голосом, что Бог есть.
Упитанный, похожий на промотавшегося барина, Луначарский снимал с толстого носа пенсне, протирал его платком и гудел в сторону митрополита: «Докажите, Ваше Преосвященство…»
Народ жадно вслушивался, вытянув шеи, и толкал друг друга локтями при удачно сказанном словце.
Меня возбужденная толпа совсем затискала, и мы с трудом выбрались во двор. Потаскавшись с нянькой по Воробьевым горам, мы поехали назад на старом московском трамвае. Его путь пролегал через бурлящую барахолку. С трудом продирался вагон через густую разношерстную толпу народа, торгующего всякой дрянью. Несмотря на жаркую погоду, вагоновожатый был в больших валенках. Одной ногой он все время хлопал по педали, подавая звонки, и если это не помогало, сам высовывался и ругался с базарным народом, стоящим на рельсах. Все же без жертв не обошлось. Задавили собаку.
В другой раз, когда мы приехали к Воробьевым горам, то увидели, что храм Христа Спасителя обнесли забором и уже разбирают купола и сбрасывают кресты. Нянька плакала, крестилась и говорила, что Бог побьет коммунистов за такие дела.
– А как их побьет? – спросил я.
– В аду будут висеть на крюках, а черти разведут под ними огонь и будут коптить их и бить кнутами.
Стоящая рядом старуха тоже плакала, всхлипывая говорила, что отняли последнюю радость и, хотя храм и разломают, но Ангел храма не уйдет с этого места и будет ждать, ждать лучших времен и молить Бога, чтобы люди покаялись и построили новый храм. Через много лет так оно и вышло: коммунистов прогнали и храм новый построили. А тогда от Храма Христа Спасителя осталась только гора обломков и груды битого кирпича.
После этого нянька стала водить меня в большой храм Новодевичьего монастыря. Многие церкви в Москве к тому времени были уже закрыты, и оставшиеся без места священники и дьяконы собрались в этот храм. Он был не широкий, но длинный, и шум там стоял неимоверный. В разных местах и уголках служили литургию, молебны, панихиды, везде стояли гробы с покойниками, которых спешно отпевали в суете, но с обильным каждением. Между гробами в купелях крестили младенцев, и все эти действа происходили одновременно. Толчея была как на базаре. Вместо ладана кадили еловой смолой, и густой синий туман заполнял весь храм. У меня стала кружиться голова, и я попросился на улицу. Мы вышли на кладбище, которое в те времена еще имело пристойный православный вид. Коммунисты еще не раскорчевали кладбище под свой пантеон. Я помню, там было много богатых памятников бронзовых и мраморных, склепов, часовен, окруженных узорчатыми решетками. Особенно запомнился памятник молодому гусарскому офицеру, который был изображен лежащим на тахте и читающим книжку. Однако, я обратил внимание, что под каждый склеп был прорыт лаз. Я заглянул в черную дыру, там было темно и шел сырой запах тлена. Нянька сказала, что при старом режиме этого не было. А сейчас порядка не стало, мазурики обнаглели, делают эти дыры и ищут в могилах золото.
– А не схватят ли их покойники?
– Покойники не схватят, а вот душеньки их смотрят с небес и плачут и Богу жалуются, что воры поганят их могилы.
– А Бог накажет мазуриков?
– Обязательно накажет. Кто умрет от рака, кто попадет под трамвай, а кого посадят в тюрьму.
Вечера в общежитии были длинные, темные и скучные. Комендант экономил на лампочках, и в полутемных коридорах серыми тенями скользили старухи, неся из «титана» чайники с кипятком. Некоторые были полуслепые и, чтобы в полутьме кого не ошпарить, на ходу кричали: «Берегись! Берегись!»
Ночью я проснулся от грохота и лязга металла о мостовую. Дом сотрясался и стекла тонко звенели в рамах. Я подбежал к окну и увидел, как по переулку, грохоча стальными гусеницами по булыжнику, шли танки. Они ползли друг за другом, освещая фарами себе путь. Много-много танков. Было поздно, я видел черное небо, высокие стены домов и, как в узком ущелье, ползущие танки. Мне стало страшно, и я растолкал спящую мать.
– Мама, это война?
– Нет, это танки идут на учение.
– А война будет?
– Будет.
– С кем?
– С фашистами. Спи!
На следующий день, когда мы были в комнате на нижнем этаже, в дверь тихо постучали. Мать открыла. В коридоре стояла женщина в платке с двумя детьми. Она плакала и говорила по-украински. Все они были одеты в серые лохмотья. Женщина подняла спереди юбку и показала свои опухшие ноги в язвах и синих пятнах. На Украине был страшный голод, и дело доходило даже до людоедства. Эта семья пришла побираться из Полтавской области в Москву пешком. Мать велела женщине посидеть в коридоре, а сама сняла золотые сережки и ушла в «Торгсин». Так назывались продуктовые магазины «Торговля с иностранцами», где все продукты продавались только на золото. Она скоро вернулась с сумкой, полной разных продуктов, и половину отдала женщине с детьми.
Нянька мне тайно сообщила радостную весть, что скоро будет Пасха. Она тайком испекла кулич и покрасила луковой шелухой яйца. Около церкви собралось много народа, все больше старухи в белых платочках с узелками и корзинками в руках. Они топтались на месте и тихо переговаривались: «Милиция служит антихристу. Все подходы к церкви перекрыли и говорят, что сегодня пускать не велено». Наконец, со стороны приехал какой-то смелый батюшка с кропилом, втерся в толпу и стал обильно кропить узелки и корзинки, пока его не увела милиция. Так Пасху Христову мы и не увидели, но, когда возвращались домой, в нашем переулке встретили комсомольскую «пасху». По переулку ехали три грузовых машины. На бортах висели плакаты: «Религия – опиум для народа!» В машинах сидели и стояли ряженые. Развеселые попы с большими животами и мочальными бородами лихо играли на гармошках, прикладывались к бутылкам и обнимали толстых прихожанок. Тут присутствовал и сам митрополит с красным носом, играющий на балалайке. Целая машина пьяных монахинь визгливыми голосами пела частушки Демьяна Бедного. На третьей машине хвостатые черти и монахи с трубами и барабанами шумели во всю мочь. Нянька бледная, с трясущимися губами стала закрещивать эти дьявольские машины, а в нее оттуда кинули пустой бутылкой. По переулку шел большой отряд пионеров. Они трубили в горны, били в барабаны и пели: «Взвейтесь кострами, синии ночи».
Каждое утро меня будили своими криками люди старой Москвы: «Шурум-бурум, тряпье покупаю, тряпье!» – кричал татарин. «Точить ножи, ножницы, бритвы править», – пел точильщик со станком на плече. «Стекла, стекла вставляем!» – кричал стекольщик. Рота красноармейцев, топая сапогами, строем шла в баню. Под мышками они несли чистое белье и березовые веники, натужно крича песню:
Школа младших командиров
Кадры Красной армии кует!
Все мы в бой идти готов
За трудящийся народ!
В Москве тогда было еще мало машин, возили все больше на конской тяге. Коляски на дутых шинах с хорошими лошадьми и лихачами извозчиками мчались по всем улицам и переулкам. Нам повезло, мы выезжали из этого унылого общежития, щедротами Горсовета мы получили две комнаты в коммуналке. Ехали мы на большой телеге, запряженной ломовым битюгом с лохматыми ногами. Я сидел впереди в обнимку с кадкой, в которой рос большой фикус – необходимая принадлежность всех московских жилищ. Мы заехали в Кривоколенный переулок к старому покосившемуся двухэтажному деревянному дому, обильно населенному тараканами, клопами и блохами. Коммуналка была большая, темная и вонючая. То и дело открывались в коридоре двери и высовывались любопытные головы. Они были и лохматые, и плешивые, и еврейские, и пьяные, и какие-то сонные, но вобщем, доброжелательные.