– Оставь собачку здесь, – сказал хозяин, – она в дороге только будет вязать тебя.
– Ну что ж, пожалуй, оставлю.
Хозяин привязал к ошейнику веревку и потащил упирающуюся собачку во двор. Батюшка попрощался, закинул за спину вещмешок, в котором у него были свернуты ряса и епитрахиль, и двинулся в путь. Шел он в ватнике, серых брюках и в старых растоптанных сапогах. Свою поповскую с большими полями шляпу он оставил у мужичка, который дал ему на голову поношенный мужицкий картуз. Сейчас явно показывать свою принадлежность к Церкви было неразумно и опасно, чтобы не оказаться арестованным и отправленным в тюрьму. Конечно, власти охотились за такими, как он, но в народе его узнавали, жалели и помогали чем могли как страдальцу за веру. День был жаркий, и он медленно брел по пыльной дороге, часто присаживаясь и отдыхая в перелесках.
Вечером в поле он набрел на цыганский табор, расположившийся на ночлег. Везде горели костры, стояли распряженные фургоны с поднятыми оглоблями, между ними бродили лошади, бегали шустрые дети и лохматые собаки. В котлах цыганки варили кулеш и до черноты кипятили чай. Около одного костра сидели степенные цыганские старики вместе со своим таборным бароном и, лениво переговариваясь, курили трубки в ожидании ужина. Отец Власий подошел к ним, поздоровался и протянул руки к огню. Вечером уже стало свежо, и он даже немного продрог.
– Садись с нами, добрый человек, – сказал барон, вынув изо рта трубку.
Отец Власий присел на траву, и ему предложили трубку, но он вежливо отказался.
– Русские священники табак не уважают, – сказал один из стариков.
– Откуда вы знаете, что я священник?
– Э-э, милый, попа и в рогоже узнать можно, – сказал барон.
– А куда ваш табор направляется?
– Мы направляемся через Южнорусские степи в сладкую для цыганского сердца Молдавию. По пути останавливались около Курской-Коренной пустыни. Там нас всегда хорошо принимал игумен отец Пафнутий. Допускал к чудотворной иконе «Знамение». Мы считаем эту икону нашей цыганской Божией Матерью. Цыганское предание говорит, что эта икона в давние времена была в таборе, и как-то раз забыли ее в лесу при корнях сосны. Вот поэтому и – «Коренная». А русские икону нашли и «Коренную» пустынь устроили. А когда татары-крымчаки сделали набег – монастырь сожгли, разграбили, а икону саблей надвое раскололи. Потом монахи нашли эти две части, сложили вместе, они и соединились. Много от этой иконы чудес и исцелений было. А теперь ее нет. Деникинцы увезли ее с собой. Где-то она сейчас в Сербии или Словакии находится.
– Давай, батя, свой котелок, мы тебе кулешу положим. Кушай на здоровье. Раз уж Бог послал тебя к нам, то от табора будет к тебе просьба: у нас старая Зина умирает. К утру кончится. Так сделай милость, отпой ее как положено. Ведь мы, цыгане, тоже православные. Сделай все по совести, и мы тебя отблагодарим.
– Отчего же не отпеть, отпоем как надо, чтобы Ангелы отнесли ее душу на Лоно Авраамово.
– Вот, вот, именно на Лоно Авраамово. Она была хорошей женщиной, детей много имела, на картах, на руке, на зеркальце умела гадать, судьбу могла предсказывать верно. Больше ее денег никто в табор не приносил. Ну, конечно, не без греха была. Мужей у нее было пять, табак уважала и от водочки не отказывалась, а под старость крепко заливаться стала. А так, святая была старуха. Молитву «Отче наш», «Богородицу» знала. В церковь любила ходить и там с тарелки не крала, а всегда сама деньги положит. Да будет земля ей пухом!
– Да что ты, Николай, она ведь еще жива.
– Да какое там жива! Уже, верно, черти из нее душу тащат.
Утром совершилось погребение старой цыганки, и после тризны по покойной батюшку отпустили с миром. Он уже порядочно отошел от табора, как сзади себя услышал конский топот. Догоняя его на резвой кобыле, охлюпкой без седла скакал старый бородатый цыган. Левой рукой он держал поводья, а в правой сжимал пару сапог. Остановившись рядом, он улыбнулся, показав желтые прокуренные зубы и сказал:
– Наш барон жалует тебе сапоги. Мы – цыгане – уважаем хромовские сапоги.
Сказав это, он вручил батюшке подарок и ускакал назад к табору.
– Хорошие сапоги, – ощупав голенища, сказал батюшка. – Ну, а старухе вряд ли Царствие Небесное, слишком уж много мужей у нее было.
В городе, куда он пришел, он затерялся среди множества спешащих и бегущих куда-то людей, оглушенный беспрерывными гудками автомобилей, лязгом и звоном трамваев, криками продавцов газет, свистками милиционеров и всей этой бестолковой и беспорядочной городской суетой. Из дверей большого прекрасного храма со снятыми уже крестами и сброшенными колоколами вышел отряд пионеров с красными галстуками и, построившись в колону, подняв красное знамя, под гремящие барабаны и пронзительные звуки горна, по команде двинулся в ногу и дружно запел: «Взвейтесь кострами, синие ночи…» Замыкали колонну пионерские кашевары, тащившие котелки и сумки с крупой. На храме висел большой лозунг: «Даешь пятилетку безбожия!»
В этот день был какой-то праздник и на всех домах висели красные флаги и люди не пошли на работу. Навстречу батюшке то и дело попадались веселые компании с гармошками и гитарами. Молодые бабы визгливо пели и подтанцовывали на тротуаре, много было пьяных. В сквере около высокого дома, выходящего к нему глухой стеной, стояла толпа, рассматривая что-то лежащее на траве. Батюшка подошел и увидел мертвого человека с окровавленным ртом и вывернутой рукой.
– Самоубивец, – сказала батюшке старуха, – выскочил вот из энтого окошка.
Она показала на единственное окно в глухой стене дома.
– Гражданин, пройдемте, – кто-то потянул его за рукав.
Батюшка оглянулся и увидел двух милиционеров. Его и еще двух повели в отделение милиции как свидетелей. Труп погрузили на машину и увезли в морг. После допроса следователем батюшку отпустили с предписанием немедленно покинуть город. В документах отца Власия было указано, что он служитель культа и посему – лишенец. То есть, совершенно бесправная личность по тем временам. Он убыстрил шаг, стараясь скорее покинуть негостеприимный город, который, по его мнению, был не лучше Содома. На выходе из города он зашел в кладбищенскую церковь. Она была небольшая, полутемная, освещаемая горящими на «кануне» и у икон свечками. Вышедший из алтаря настоятель сразу оценил тревожное состояние отца Власия. Он исповедал его, причастил запасными дарами и сказал ему теплое напутственное слово. У того в груди сразу стало легче, как-будто от сердца отвалился тяжелый камень. И батюшка опять двинулся в путь по сельским пыльным дорогам, мимо полей высокой колыхаемой ветром ржи, мимо посевов цветущей гречихи и картофеля. Молодой белозубый шофер, открыв дверцу кабины, предложил его подвезти. Батюшка, пыхтя, забрался в кабину, и грузовик тронулся.
– Далеко собрался? – спросил парень.
– Да так, – батюшка назвал ближайший городок.
«А впрочем, куда я иду? – думал он. – Мне просто некуда. Монастыри разорены, церкви почти все закрыты. Нет ни Почаева, ни Оптиной, ни Сарова. В Соловках – тюрьма. В Троице-Срегиевой Лавре – музей. Везде раздор, мерзость и запустение. Вот так и буду идти и идти, пока не разболеюсь на дороге, свалюсь где-нибудь и умру. И слава Богу. Но Боже мой, Боже Мой! За что нам такая кара?» И совесть подсказала ему: не крепок народ был в вере, быстро слиняла она с него. А кто виноват в этом? Только мы – духовенство. Значит, бесталанные были, по-казенному привечали народ к вере. И это породило великие злодеяния – убиение Царской семьи, междоусобную кровавую войну, разорение церквей и гонение на православных. Ох, горе, горе нам.
Не доехав до города Н., батюшка попросил шофера остановить машину. Он вышел из машины и пошел по шоссе к близлежащей деревне. Уже начало темнеть, и отец Власий постучался в окошко крайней избы, чтобы проситься на ночлег. А в избе этой жила семья старообрядцев: дед со старухой и подросток внук. На крыльцо вышел мальчик лет десяти и, посмотрев на странника, захлопнул двери. Вернувшись в избу, он прокричал лежащему на печи деду, что какой-то странник просится на ночлег. Дед, свесив голову с печи, спросил:
– Наш?
– Нет, никонианин.
– Гони его в шею! – злобно закричала старуха, накрывавшая на стол.
– Цыц! Молчи, старуха, – сказал дед, спуская ноги с печи. – Пришедшего ко мне не изгоню. Кто это сказал, как ни сам Христос. Чтобы было с народами земли, если бы Авраам прогнал в шею трех путников, пришедших к нему под Мамврийский дуб? Колька, зови странника! Я желаю с ним говорить.
Отец Власий, войдя в избу, поднял руку, чтобы помолиться на иконы, но старик его остановил.
– Не положено тебе, никонианину, креститься на наши иконы.
Отец Власий, не говоря ни слова, полез в свой мешок, вынул из него медный складень и помолился.
– Ловко! – сказал озадаченный старик. – Не простец ты, а кто?
– Я – смиренный протоиерей Власий.
– Протоиерей?! Тебя с места согнали?
– Согнали.
– Я тебе сочувствую и жалею тебя. Раньше гнали нас – старообрядцев, а теперь гонимы и вы. Но впрочем и нас тоже гонят и называют монархистами. Поэтому, отец, оставайся на ночлег, ужинать тоже дадим, но не обижайся, в отдельной скоромной посуде. Таков у нас обычай.
– Спасибо, побереги свою посуду. У меня есть котелок, ложка и кружка.
Старик перед ужином помолился, благословил трапезу, и все сели за стол. Старуха в посуду отца Власия положила пшенной каши и налила молока. Стуча ложками, все ели молча. Потом пили чай много – до пота.
– Смиренный ты, отец Власий. И всегда был такой или стал таким, как жизнь помяла?
– Интересно, каким бы ты был на моем месте?
– Энто ты верно сказал. Скорби всех от гордыни лечат. А где твоя матушка?
– Умерла. Царствие ей Небесное.
– И детей нет?
– Нет. Один я на белом свете. Одна отрада, что Господь всегда со мной.
– Н-н-да, это ты верно говоришь. При Боге быть – разлюбезное дело. А скажи мне, отец, если можешь: что с нами дальше будет, вот с теми, которые веруют в Бога?