– Хорошего, любезный хозяин, в дальнейшем ждать не приходиться. Все мы – христиане России – восходим теперь на Голгофу. Нынешняя богоборная власть своей безжалостной рукой сейчас нас просто уничтожает, к примеру, как вредное насекомое. Христос им стал поперек горла, потому что своим учением освобождает православных от страха смерти. А страх смерти новым властям необходим, потому как только этим страхом они утверждают свою сатанинскую власть и держат народ в повиновении.
– Вот, вот как ты верно их раскусил и определил, а то мне было и невдомек: за что власти устроили такое дьявольское гонение на религию. Спаси тебя Бог. Сейчас, отец, ложись почивать. Вот старуха уже тащит сенник, а утром тебе баньку истопим, попаришься, семь пудов с себя снимешь.
На рассвете, когда отец Власий проснулся, хозяин уже отмолился и бойким петушком прохаживался по дому.
– Ну, как спал-почивал, батюшка? – спрашивал он.
– Слава Богу, на твоем сеннике спал как в Царствии Небесном.
– А блоха не беспокоила?
– И блоха не беспокоила.
– Старуха, – закричал хозяин, – довольно тебе свои ревматизмы нежить, поднимайся, да истопи нашему гостю баньку, а опосля живой рукой спроворь нам хороший завтрак. Нажарь яишенки, что ли, с ветчинкой да самовар вздуй.
– Ишь ты, яишенки с ветчинкой захотелось. Вот погоди, ужо я расскажу наставнику в моленной как ты никонианина ублажал.
– Цыц! Молчи старуха. Видно, что давно ты небитая. Вот ужо я тебя клюкой поучу.
– Очень я испугалась твоей клюки.
– Этта што такое?! Бунт! Ну погоди, ты у меня, старая!
– Ладно, ладно, не срамись перед странником. Иду, иду и все управлю, как сказал.
Старуха ушла, хлопнув дверью, топить баню.
– Да убоится жена мужа своего! – крикнул ей вслед старик.
После бани отец Власий, распаренный и красный, вдвоем с хозяином пили чай. На шее у батюшки висело расшитое крестиками полотенце, которым он то и дело вытирал пот с лица.
– Вот что, мил человек, – говорил ему хозяин, – ведь скоро зима и надо тебе на зиму куда-то определяться, а то пропадешь как муха. Я тебе адресок дам нашей дальней сродницы. Она вашей Церкви – православная. Живет в городе в дворниках. Значит, ты к ней и ступай. Скажи, что дядя из деревни прислал. Она добрая и очень церковная, живет одна. Муж ейный пропал на Германской войне. Там тебе будет покойно и тепло. Недалеко есть кладбищенская церковь. Так ты у нашей сродницы, Бог дасть, и перезимуешь, а там и лето красное подкатится, и все тебе Господь устроит.
– Спасибо тебе за твою доброту, хозяин.
– А тебе спасибо за твое смирение и за душеполезную беседу.
Так они дружелюбно и расстались, и общая беда примирила их. Батюшка припрятал в карман адресок и опять пошел странствовать по дорогам. Проходя села и города, он видел, как меняется жизнь. Как народ приучают жить без Бога, и люди становятся суровее и жестче, и все чаще на его просьбы о хлебе кричат ему:
– Много вас таких шляется. Иди, Бог подаст!
Часто негде ему было приклонить голову, и порой всю ночь долгую и тоскливую приходилось промокшему под дождем дрожать от холода, прижавшись к стволу дерева или стене дома. Лишенный всего, чем живет человек на земле, он был совершенно обездолен. И единственное, чего не могли, не в силах были отнять у него власти – была вера в Бога, которая согревала и животворила его душу.
Лето уже кончилось, и дело близилось к зиме. Утром грязь на дороге уже была схвачена морозом, и все деревья сбросили листву. И когда ночью первый снег лег на подмерзшую землю, батюшка пошел в город и отыскал дворничиху, живущую в полуподвальном помещении, где в окне были видны только ноги прохожих и пробегающие собаки. Но, к счастью, подвал был теплый и сухой. Приветливая дворничиха приняла батюшку хорошо и, выдавая его за старенького больного дедушку из деревни, поставила ему в углу железную койку, которую отгородила ситцевой в цветочках занавеской. Отец Власий старался на улицу не выходить, разве что иногда в церковь, а так все больше сидел себе на кровати за занавеской и, перебирая четки, творил Иисусову молитву. Дворничиха утром давала ему кашу и чай с булкой, в обед – постные щи с грибами или суп с ржаным хлебом, а вечером жарила картошку. И, слава Богу, старик не голодал и был всем доволен. Над кроватью ему была повешена икона Казанской Божией Матери и устроена лампадка. И он благодарил Бога и молился за Дарьюшку, что она упокоила его старость.
Часто по вечерам, отмотав руки на сколке льда и очистке снега, она садилась поближе к батюшке и слушала его душеспасительные беседы. Иногда она приводила с собой своих подруг и знакомых, и постепенно около батюшки образовывался круг верных людей, жаждущих слушать слово Божие. Осторожно, когда стемнеет, вереницей шли они в этот дорогой батюшкин приют, и он им рассказывал о первых днях творения, о Каине и Авеле, о хождении по пустыне народа Израильского, о сошествии на землю Христа Спасителя, о Его земном пути и вознесении на небо, о церковной службе и многом другом. И внимавшие ему уходили с душою, до краев наполненной тихой радостью, с удивительным чувством чего-то нездешнего, необыкновенного. Да и сам батюшка был счастлив тем, что он проповедует людям слово Божие, открывает для них истины Христовы.
Но однажды в феврале, когда на улице вьюга наметала сугробы и целыми днями валил снег, Дарьюшка пришла поздно вечером и усталая села на стул у дверей и горько заплакала. Встревоженный батюшка, шаркая валенками, подошел к ней и, положив ей руку на плечо, спросил:
– Что случилось, Дарьюшка?
Она заплакала еще сильнее и, всхлипывая, рассказала ему, что управдомша тайно поведала ей, что ночью за батюшкой придут из НКВД. Батюшка обмер и засуетился, собираясь в путь. Она помогла ему потеплее одеться, дала на дорогу хлеба и немного денег, и он, перекрестившись, ушел в ночную мглу.
Его задержали под утро на выходе из города и переправили в следственную тюрьму. Судила его «тройка» и приговорила к 15 годам в приполярных лагерях, к каторжному труду в глубоких сырых шахтах, в проклятых краях, где полгода ночь и полгода день. И дальнейшая судьба его неизвестна, как неизвестна судьба многих других страдальцев, ушедших в небытие без права переписки. Вечная им память.
За старцем не пропадешь
Летом 1941 года я жил в солнечной Евпатории в небольшом доме с ослепительно белыми известковыми стенами, который стоял на окраине города в обширном и ухоженном саду. Уже с месяц как шла война с Германией, и никто из обитателей дома и соседей не предполагал, что она будет такой тяжелой, жестокой и затянется на несколько лет. Вечером, когда солнце садилось в море, уходя за кромку горизонта, со стороны Румынии в чистом темно-синем небе появлялись тяжелые немецкие самолеты, натужно и прерывисто гудя, они летели бомбить Севастополь. Зенитные батареи Евпатории, расположенные неподалеку от нас, оглушительно стреляли, ведя заградительный огонь всю ночь напролет и замолкая только под утро.
Утром с моря тянул свежий бодрящий ветерок, и я с ведром в руке выходил в сад, усыпанный яркими, спелыми оранжевыми абрикосами вперемешку со стальными корявыми и закопченными осколками зенитных снарядов. Вкус этих абрикосов, сброшенных на землю пушечным грохотом, был необыкновенно нежный, сладкий, с чудным райским ароматом. И когда я сейчас беру в руки спелый оранжевый абрикос, его вкус и запах возвращают меня в тот дивный сад уже очень далекого 1941 года.
От этих ежедневных немецких налетов и ночной зенитной канонады постепенно в душе появлялись тревога и смятение, как будто какая-то неведомая темная сила подвела меня к зияющей бездне и поставила на краю ее. И может быть, мною бы совершенно овладело тревожное, тоскливое настроение, если бы не мой новый знакомый, живший по ту сторону садовой ограды, сложенной из желтого пористого ракушечника. Это был старый бородатый сапожник дядя Иван, которому я носил чинить обувь. Я с ним познакомился еще весной, и мы, разговорившись, подружились, нашли много общих тем и стали доверительно относиться друг к другу, что по тем временам было редкостью. Особенно дядя Иван любил говорить о Боге. Был он верующим человеком, и, держа насаженный на железную лапку старый ботинок, вколачивая гвозди в каблук, он как-то интересно и занимательно рассказывал мне жития святых, отрывки из Евангелия и о неведомой мне тихой монастырской жизни.
Я в то время не был верующим, так как в нашей советской действительности было сделано все, чтобы изгнать Бога из жизни полностью. Мы жили, думали, говорили о чем угодно, но только не о Боге, потому что о Нем ничего не знали и даже не подозревали, что Он в самом деле где-то существует. Но за два последних месяца, когда я много узнал о Православии от старого сапожника, мое отношение к религии переменилось, и я каждый день с большим интересом и усердием читал толстую Библию, которую давал мне дядя Иван.
А война тем временем разгорелась, и до нас дошли слухи, что немцы выбросили в районе Джанкоя воздушный десант, и это было уже серьезно, так как от нас до Джанкоя на машине был всего день пути.
Хибарка дяди Ивана состояла из крохотной мастерской, кухни и комнаты. Вначале он принимал меня в мастерской, а потом позволил осмотреть и комнату, где стояла деревянная кровать, полка с книгами, а в углу за занавеской были иконы и медный литой крест. На стене, закрытые простыней, висели длинные черные одеяния.
Как-то на день святых апостолов Петра и Павла, после чтения Библии и других священных книг, за чаепитием дядя Иван мне доверительно рассказал про себя, что до 1920 года был монахом в чине игумена и проживал в Бахчисарайском монастыре до прихода в Крым Красной Армии. Красноармейцы монастырь разграбили, монахов разогнали, и ему пришлось скрываться с чужим паспортом одного умершего от сыпного тифа богомольца. Он ушел в Евпаторию, где его никто не знал, и вот уже двадцать лет живет и сапожничает здесь, на окраине города. Я спросил его, останется ли он здесь, если сюда придут немцы. Он ответил, что оставаться здесь при немцах не намерен, что уйдет в Абхазию, где в горных лесных чащобах живут и спасаются старцы-пустынники, молящиеся за весь крещеный мир и за победу русского оружия над супостатом.