Домик срубили только для батюшки. Батюшку всячески берегли и ублажали, потому что, если с ним что случится, другого взять негде, да и был он благодатный и народу люб. Хотели еще срубить и храм Божий, но Бог указал уже готовый природный пещерный храм, который обнаружил деревенский пастух и сразу смекнул, под что его можно приспособить. Пещера – по размерам вполне годная для храма и, главное, сухая, имела форму вытянутой коробки без внешней стенки. Мужики поставили эту недостающую часть из бревен, прорезали в ней окна и дверь, и получилось отличное помещение для устройства церкви. Слава Богу, что отец Иоанн успел вынести из горящей церкви антиминс, миро, церковные сосуды и книги. Мужики быстро оборудовали церковь, сделав все как положено: солею, иконостас, престол и жертвенник. Люди нанесли иконы и покровы. Старухи сшили батюшке облачение из старинных праздничных нарядов, и отец Иоанн освятил храм во имя иконы Пресвятые Богородицы Казанския.
Лето было жаркое, в свое время шли дожди, и посевы на вспаханной гари взошли хорошо. К осени Бог дал неплохой урожай. Убрали зерновые, заложили в ямы картофель, засолили капусту. Снег лег в ноябре и завалил все подходы к новому селу. Дров заготовили много, и они, нарубленные, все лето сушились в поленницах под навесами около каждой землянки. Дров не жалели, и в просторных землянках было всегда тепло. Из труб над землей курились дымки, бабы с коромыслами ходили по воду на речку к проруби, дети катались на санях с горок, весело бегали и лаяли собаки – деревня жила себе без печали.
Службы в храме были по субботам, воскресеньям и в праздники. Воскресным утром, когда рассветало, все обитатели деревни, умывшись, молились и шли натощак в храм Божий, где батюшка правил обедню. В пещере была поставлена печь с трубой, выведенной наружу, и в храме было тепло и уютно. Скупой зимний свет, проникавший через запотевшие стекла окон, создавал в церкви полумрак, в котором синим туманом стоял кадильный дым и желтыми трепетными огоньками перед образами горели свечи. Исповедь длилась долго. С сокрушенным видом и поникшей головой люди подходили к аналою, и батюшка, не торопясь, из самой глубины души вынимал греховную скверну, накладывал епитимии и давал наставления. Пока монахиня Лукерья высоким строгим голосом читала часы, батюшка занимался проскомидией, вынимая частицы из просфор за здравие и упокой. А народ терпеливо стоял и ждал начала литургии, и только дети, устав стоять, сидели на полу у ног родителей и не баловались, понимая, что здесь будет совершаться что-то важное и таинственное, в чем принимает участие сам Бог.
Наконец батюшка возгласил: «Благословенно Царство Отца и Сына и Святаго Духа, и ныне и присно и во веки веков!» Монахиня Лукерья, взмахнув руками, сделала озабоченное лицо, и хор дружно пропел: «Аминь!»
Клирошане пели, а батюшка тихо проговаривал в алтаре молитву первого антифона: «И сотвори с нами и молящимися с нами богатые милости Твоя и щедроты Твоя».
И древнее православное Богослужение медленно потекло своим чередом. После причащения народа Святыми Дарами, батюшка сказал проповедь, назвав прихожан малым стадом Христовым, последним святым остатком. За власть придержащих в ектениях он не молился, считая их врагами Церкви Православной и слугами антихриста. В конце проповеди батюшка дал наставление прихожанам потреблять сушеную черемшу, квашеную капусту, проращивать и есть хлебные зерна, чтобы в деревне не завелась вредная болезнь – цынга. Батюшка Иоанн и дома, и в церкви всегда молился за весь грешный мир, но в проповедях своих он говорил народу:
– Господь помог нам вырваться из этого котла, из этой советской трясины, и пока мы Богом хранимы, нам не следует знать, что там делается за горами. Скажу только одно: страшные, страшные дела там творятся. Святые храмы рушатся, народ не имеет ни крещения, ни святого причастия, ни христианского погребения, святые мощи угодников Божиих выбрасываются на поругание, святые образа сжигаюся на кострах. Земля стонет, принимая в свои недра прах невинно убиенных, брак попран. Закон Божий в школах запрещен. Но в Священном Писании сказано, что Бог поругаем не бывает. И, со временем, эта богоборческая власть сгниет и повалится смрадным трупом. И тогда мы, святой остаток, объявимся народу и будем учить людей, что Бог – жив и призывает всех к покаянию. Чтобы получить от Господа прощение и не погибнуть на веки.
А зима сюда пришла лютая, снегом занесло землянки по самые трубы, и мужики не успевали расчищать дорогу к проруби и церкви. Ветер гнал с запада тяжелые сырые тучи, из которых беспрерывно сыпался снег, а когда прояснялось, то от мороза гулко лопались и трещали стволы деревьев, и на запах скота приходили свирепые голодные волки, которые, осев на хвосты в снежные сугробы, выли долго и тоскливо каким-то загробным воем. Деревенские собаки вначале храбрились и, сбившись в стаю, дружно облаивали волков, но после того, как в кровавых схватках несколько их собратьев были разорваны и сожраны лесными разбойниками, присмирели и, спрятавшись, отогревались в теплых парных хлевах. А в полутемных землянках начали болеть маленькие дети. Некоторые из них умирали, но нарождались и новые младенцы, оглашая землянки пронзительным воплем. По случаю маленьких покойников пришлось ладить деревенское кладбище, или, как здесь называли, – погост. Мужики расчистили участок от снега, но землю не брали ни лом, ни лопата, пришлось ее отогревать кострами. Батюшка совершил чин освящения участка и нарек кладбище – Архангельским. Здесь и похоронили маленьких покойников, положивших почин. Женщины, как положено, поплакали, повопили над свежими могилками и разошлись по землянкам, и только большая холодная луна в небе осталась освещать новое кладбище с маленькими белыми крестами.
Прошло несколько лет, деревня обстроилась, и в землянках уже не жили, народу стало больше, да и на кладбище крестов прибавилось тоже. Господь пока хранил деревенских от всевидящего грозного ока НКВД, и деревня жила себе по законам Христовым. На речке была устроена мельница на два постава, и жители всегда были с мукой, а значит и с хлебом. Конечно, пшеница здесь не вызревала, но рожь, ячмень, овес хорошо прижились и давали неплохие урожаи. За эти годы на их деревню набредали и охотники, и геологи, но никто из них не вникал, что это за деревня. Ну, деревня и деревня, каких они видели много по берегам таежных рек. Во всяком случае, от этих пришельцев деревенским жителям зла не было.
Самым почетным человеком в деревне был отец Иоанн. К нему обращались по всем вопросам, и ни разу не было такого, чтобы он дал плохой совет. Хлопот у него было много: он был и пастырь, и судья, и врач, и школьный учитель. Хотя годы брали свое, и батюшка уже ходил, подпираясь посохом, и часто недомогал, но дел своих не оставлял и особенно много трудился в школе, обучая ребятишек грамоте, письму и Закону Божиему. И хотя двадцатый век приближался к своему преполовению, у всех деревенских, и, в частности, у этих людей не было паспортов, и они со своими детьми были беглыми рабами своего социалистического государства и здесь в тайге могли бы совсем одичать, если бы с ними не было священника, который беспрестанно наставлял их и не давал забывать заветы Христовы. Они не были одиноки в своем протесте и бегстве от властей, потому что в Сибирской тайге в те времена было немало тайных скитов, где теплилось христианство, но это были больше старообрядческие общины. Но вот был и прецедент, когда в лесах скрылась целая община Русской Православной Церкви.
Жители межгорья, особенно ни в чем не нуждались. Все необходимое они производили сами. Из золы и жира варили мыло, из серы, селитры и угля изготовляли порох для охотников, кресалом добывали огонь, по вечерам освещались лучиной и восковыми свечами, в кузне из старого железа ковали и ремонтировали все потребное в хозяйстве, а холст на одежду получали из льна. Но были такие вещи, за которыми батюшка снаряжал двоих мужиков в город, чтобы привезли то, чего сами не могли сделать. И вот однажды возвратившиеся мужики кроме иголок, ниток, пшеничной муки и церковного вина привезли худые вести, что открылась большая и страшная война с германцами. Срочно из домов вынесли лавки, стол и устроили деревенский сход, на который под руки привели и батюшку Иоанна. Собрались все мужики и стали судить и рядить, как им относиться к этой войне. Ничего придумать не могли и стали просить батюшку сказать им слово.
– Война – это бедствие народное, – сказал батюшка. – И страдает от этого народ, потому как начальство прячется за Кремлевскими стенами и в штыковую атаку не ходит, а только отдает приказы. Гитлер – это бич Божий, и попущен он на нашу землю за нечестие и отступление от Бога. И придется народу за это пострадать и многим быть убитыми. Но хотя мы и спрятались от властей безбожных и живем согласно святоотеческим обычаям, но все же мы – часть русского народа и живем на русской земле, которую обязаны защищать от врага-супостата. И для того, чтобы Гитлер не пришел сюда к нам в деревню, мы сами должны идти на него. И для армии наша деревня выставляет десять мужиков добровольцев. Таков наш оброк перед Богом и людьми. Собирайтесь все молодые и здоровые мужики, кроме дурачка Коли и увечного Степана, и тяните из шапки жребий – десять номеров. Кто вытянет пустую бумажку, тот останется, а кто вытянет с номером – тому идти в город в военкомат.
На стол положили шапку со жребиями, батюшка помолился, и все по очереди стали тянуть жребий. Вытянувшие номера встали в стороне, как бы уже отделившись от общины, от своих семей и сродников, как бы уже не принадлежа себе. Батюшка всех по отдельности благословил иконой, и они пошли в город, не обращая внимания на вопли цеплявшихся за них жен и плач детей.
И никто из них после войны не вернулся.
Так святой остаток перед Россией не посрамился. В городе об этом случае патриотизма писали в газете, разбирая историю их бегства от несправедливой угрозы наказания и разорения. Начальство уже знало о них, но никто их не трогал и не беспокоил. Конечно, на деревню наложили налоги да еще забрали на фронт несколько мужиков, но колхоз не устраивали и церковь не разоряли.