Царская роза
На каждой остановке по дороге от вокзала до Ливадии Государя Императора поджидала казачья конвойная полусотня, которая сопровождала его, ехавшего в сверкающем никеле и эмалью белом открытом «форде». В Симферополе на вокзале его, прибывшего специальным царским поездом из Петербурга, встречали отцы города и духовенство. Гарнизонный духовой оркестр с блестящими на солнце медными трубами слаженно сыграл «Боже, Царя храни». Городской голова, потея и вытирая лысину платком, преподнес Государю огромный букет алых крымских роз, который камердинер отнес в машину и заботливо положил на кожаное сидение. Большая мощная машина, мягко урча мотором, двинулась к Ангарскому перевалу.
Обычно Государь следовал в Ливадию от Севастополя через Байдарские ворота, но на этот раз он решил опробовать новую американскую машину на более сложной и длинной дороге. Шофер, весь в скрипучей коричневой коже, в шлеме и больших защитных очках, вел машину осторожно, с умеренной скоростью, чтобы не отставала скачущая позади казачья полусотня. Машина легко взяла подъем на перевал и сделала остановку перед спуском вниз.
Казаки по команде есаула спешились и встали по обеим сторонам дороги. Утомленные быстрым подъемом на перевал, взмыленные кони, поводя потными боками, роняя пену, грызли железные мундштуки и потряхивали головами, отгоняя назойливых мух. Государь вышел размяться из машины и, подойдя к есаулу, о чем-то тихо его спрашивал. Здесь, на вершине перевала, было не жарко, слегка веял прохладный ветерок, и Государь в летней армейской полевой форме с полковничьими погонами чувствовал себя прекрасно. Шофер, подняв очки-консервы на лоб, обошел машину, попинал ногами в коричневых крагах тугие шины и удовлетворенно сел на свое место к рулю. Набежавший с моря порыв ветра зашелестел листвой и умчался в долину. В ясном ярко-синем небе, выписывая круги, плавно парили два орла.
Государь, проводив птиц взглядом, вынул портсигар, постучав папиросой о крышку, закурил и присел на лавочку, сооруженную здесь для странников и монахов. Восточнее, неподалеку, был Космо-Дамиановский монастырь, расположенный в ущелье под горою Чатырдаг. Как-то он ездил туда на лошадях. Он помнил крутой четырехкилометровый подъем по узкой дороге среди букового леса. Временами с подъема открывался вид на море, Чатырдаг и Екатерин-гору, потом по пути – шумящая горная речка Альма, скалы, поросшие мхом, упавшие вековые буки и, наконец, сам монастырь. Здесь на заре христианства спасались от римского императора-язычника Карина святые братья Косма и Дамиан. Хотелось бы съездить туда еще раз, но, к сожалению, машина там не пройдет.
Потом мысли Государя приняли другое направление. Он думал, что опасения его дворцовых приближенных о террористах пока не оправдались. Хотя террористы действовали в стране довольно нагло и энергично, убивая губернаторов, министров, а недавно взорвали тщательно охраняемую дачу премьера Столыпина… К счастью, сам Столыпин не пострадал, но взрыв был ужасающей силы, разворотивший полдома и убивший 32 человека. Была тяжело ранена старшая дочь Столыпина, но сам министр просто чудом остался жив.
– Бог сохранил его для России, – тихо проговорил Государь. Еще в Петербурге ему хотели придать усиленную охрану, но он отказался, довольствуясь казачьей полусотней, да и маршрутом сегодня он ехал необычным.
Государь подошел к машине и сел позади шофера. Машина, выпустив струю синеватого дыма, медленно тронулась. Есаул скомандовал спешившимся казакам: «По коням», – и полусотня поскакала вслед за машиной. Этот участок пути с частыми крутыми поворотами был наиболее сложным, и шоферу приходилось все время притормаживать машину и быть начеку. Слева показалась скалистая Екатерин-гора – силуэт ее удивительно напоминал профиль Екатерины Великой – и белые домики татарского горного селения Демерджи. Наконец спуск с перевала кончился, и машина въехала в аллею с высокими темно-зелеными кипарисами и виноградниками по обеим сторонам дороги. У самого въезда в Алушту около дороги стояла толпа горожан, встречающая Государя. Машина остановилась примерно в ста метрах от горожан.
Государь вышел из машины и, приняв от камердинера серебряный стаканчик, подошел к фонтану с горной ключевой водой. Он подставил стакан под ледяную хрустальную струю воды и с удовольствием выпил два стакана, утолив жажду. Горожане, тем временем, торопливо спешили к машине. Впереди всех бежала девочка в белом платье с подносом в руках, на котором лежали хлеб-соль. Щеки ее зарумянились, черные кудри с красным бантом растрепались и падали на глаза. Она подошла к Государю и, слегка присев, подала ему поднос с хлебом-солью. Государь милостиво принял подношение и передал камердинеру. Обернувшись и взглянув на девочку, он был поражен ее ослепительной южной красотой. Маленькой красавице было лет двенадцать.
– Как зовут тебя, моя прелесть? – спросил ее Государь.
– Дина, – потупив глаза, отвечала девочка.
Государь подошел к машине и вынул из середины букета самую пышную темно-красную розу. Он подал розу Дине и, наклонившись, поцеловал ее в голову.
– Будь счастлива, милая девочка, – сказал Государь.
Кони перебирали ногами, есаул и казаки улыбались. Толпа еще не успела дойти до машины, как Государь сел сзади шофера, и автомобиль тронулся в сторону Алуштинской набережной. Сзади, грохоча подковами по камням, скакала казачья полусотня. Дина, прижав обеими руками к груди царскую розу, побежала домой, ничего не замечая вокруг…
В конце сороковых годов прошлого века, после Великой Отечественной войны, я посещал одно греческое семейство, жившее на окраине Симферополя в собственном доме. Глава семейства – заслуженный офицер-фронтовик – только что демобилизовался и выселению из Крыма вместе с семьей не подвергся, потому как по сталинскому указу в те годы в Крыму разрешалось жить только лицам славянского происхождения. Ходил я в этот дом ради дочери хозяина – Елены. Особой красотой эта девушка не отличалась, но в ней была какая-то необычная привлекательность, какое-то неотразимое обаяние, которое французы называют «шарм». Этот шарм был в ее грациозной фигуре, прекрасных манерах и больших синих глазах. Она была умна, образована, и лет ей было двадцать с небольшим. Все в этой семье были обычными советскими обитателями тихого провинциального городка, пожалуй, только сестра матери – женщина лет пятидесяти – выглядела настоящей дамой из дореволюционной России, как бы причастной к интеллигенции легендарного Серебряного века – века Александра Блока, Игоря Северянина, – шагнувшей в нашу серую советскую действительность. Взор ее больших черных глаз как-то скользил поверх голов, когда она шла по улице с гордой посадкой головы, отягощенной сзади массивной старомодной прической. Всегда в шляпке к лицу, всегда в свежих перчатках и элегантном костюме – она всем своим видом являла себя отголоском старого, разбитого и попранного мира. Со мной она здоровалась, но не более, хотя мне было интересно поговорить с ней о прошлой незнакомой и ушедшей жизни. В ее комнате, заполненной старинной мебелью, стоял прекрасный концертный рояль, и она часто играла этюды Шопена, сочинение Яна Сибелиуса «Финляндия» и, конечно, Бетховена и Чайковского.
Играла она с чувством, наполняя весь дом волшебством музыки. Иногда она прерывала игру, как будто о чем-то думая, и после паузы опять продолжала. Замужем она не была и после смерти отца – богатого алуштинского грека – жила в Симферополе в семье родной сестры. Во время немецкой оккупации Крыма она работала машинисткой и переводчицей в канцелярии одной немецкой фирмы, занимающейся переработкой фруктов, за что, после прихода советских войск, была репрессирована и на три года отправлена в ссылку на Колыму. Там ее увидел и безумно влюбился какой-то большой начальник колымских лагерей и долго и настойчиво преследовал ее, но, кажется, безуспешно. В свое время она вернулась из ссылки в Крым и устроилась бухгалтером на консервный завод.
Вскоре я уехал из Крыма и лучшие годы своей жизни, по роду своей профессии, провел в разъездах по областям Украины и России. Вернулся я в Крым только через тридцать лет. Старого хозяина дома и его жены уже не было. Оба они упокоились на Симферопольском кладбище. Дочь их состарилась, но все же была приятной и милой. А тетя – эта гордая пожилая красавица – была еще жива, но из дома уже не выходила, потому что совершенно ослепла. Я даже не предполагал, что она еще жива, и сидя за чаем, даже вздрогнул, услышав громкие мелодичные звуки прелюдии Шопена.
– Как, тетя жива? И это она играет?
– Да, это она играет, хотя уже ничего не видит. Играет по памяти.
– Елена, сходи, пожалуйста, к ней в комнату и спроси, можно ли мне зайти.
Когда звуки рояля затихли, Елена зашла в комнату к тете и получила разрешение.
Постучав в дверь, я зашел в комнату, и первое, что мне бросилось в глаза, были два чудных портрета, написанных маслом, в овальных позолоченных рамах. Это были Августейшие супруги: Государь Николай II в парадном мундире офицера лейб-гвардии Преображенского полка и Императрица Александра Федоровна в бальном платье с жемчужным колье на шее и бриллиантовой диадемой на пышных рыжеватых волосах. Сама хозяйка комнаты сидела в кресле, поставив ноги на низкую бархатную скамеечку. Я поздоровался и сказал:
– Много лет прошло с тех пор, как я был здесь в последний раз. Вы меня помните, тетя Дина?
– Я тебя отлично помню, Валя. Все ж наш Крым не забываешь. Хорошо, что ты опять приехал и зашел к нам. Ты помнишь? Раньше здесь было тихо. Ведь наш дом стоял на окраине. Но город пришел к нам со своей суетой, шумом и бензиновой гарью. Наш маленький домик теперь окружают большие многоэтажные дома. Возле нашего крыльца пролегло шоссе в сторону Южного берега, по которому день и ночь мчатся автомобили. Шуршание их колес об асфальт сливается в один звук, напоминающий мне шелест мелких морских волн, набегающих на песчаный берег. Да, дорогой мой, жизнь прошла. Годы отняли у меня зрение, и единственная еще моя радость – это музыка. Что тебе сыграть?