– Сыграйте «К Элизе» Бетховена.
Старая женщина медленно поднялась с кресла, подошла к роялю, села и, подняв лицо, помассировала кисти рук. Затем, сосредоточившись, поставила руки на клавиши – и в комнате зазвучала божественная мелодия.
После этого дня я часто стал заходить к ней в комнату. Я приносил ей шоколадные конфеты, которые она любила, и мы беседовали.
– Когда летом 1918-го года я узнала, что в доме Ипатьева большевики расстреляли Государя и всю его семью, я внезапно потеряла сознание и после болела и не могла встать с постели целый месяц. Три раза ко мне вызывали знаменитого доктора Синани, но он был в большом затруднении, не мог поставить диагноз и только все говорил: «Это старые дела, да, это старые дела…» Прописал мне гофмановские капли, бром и валериану. Родные уже не надеялись на мое выздоровление, но я медленно стала поправляться. По убеждению своему я – монархистка, здесь еще примешалась и детская любовь к Государю. Ведь однажды, когда Государь ехал в Ливадию, он поцеловал меня, подарил розу и пожелал счастья. Счастье могло быть, но революция погубила мою молодость, пожалуй, и всю жизнь. Был у меня жених-красавец, гвардейский офицер из прибалтийских немцев – большевики расстреляли его у вокзальной стенки в Джанкое в двадцатом году. Его вытащили из санитарного вагона. Он был ранен, но его безжалостно расстреляли. Открой ящик письменного стола и подай мне альбом.
Я достал старинный с бронзовой монограммой альбом, обтянутый зеленым выцветшим бархатом. В нем были старые фотографии, наклеенные на фирменный картон фотоателье. Здесь были и маленькая Дина, и Дина с пышной царской розой в руке, и Дина в подвенечном платье. Был здесь и ее жених – молодой бравый офицер с породистым дворянским лицом.
– А это что за мальчик в матроске? У него удивительное лицо…
– Это Цесаревич Алексей. Девочкой в своих детских грезах я мечтала выйти за него замуж. Ведь он бывал так близко от нас. В те времена у моего отца был прекрасный выезд: хорошо подрессоренная коляска и две резвые лошади. Я частенько велела запрягать нашему выездному кучеру и из Алушты ехала в Ливадию в надежде хотя издали увидеть Государя и Наследника. Но все было напрасно, а подъезжать близко ко дворцу было нельзя. Но однажды в парке я встретила Цесаревича. Наши коляски разминулись, и я успела послать Алексею воздушный поцелуй. Он помахал мне рукой, улыбался и все оглядывался на меня. Но его тоже убили в Екатеринбурге. Посмотри, на обратной стороне фотографии есть стихи. Прочти их вслух.
На обратной стороне тонким женским почерком бледными анилиновыми чернилами были написаны стихи:
За Отрока – за Голубя – за Сына,
За царевича младого Алексия,
Помолись, церковная Россия!
Очи ангельские вытри,
Вспомяни как пал на плиты
Голубь углицкий – Димитрий.
Ласковая ты, Россия, матерь!
Ах, ужели у тебя не хватит
На него любовной благодати?
Грех отцовский не карай на сыне.
Сохрани, крестьянская Россия,
Царскосельского ягненка – Алексия!
По щекам Дины ползли слезы, и она вытирала их тонким батистовым платком.
– Эти стихи написала Марина Цветаева. Она любила бывать в Крыму в Коктебеле у Максимилиана Волошина. Я с ней была знакома. О, какой это великий грех – убийство Царской семьи. Тяжелая свинцовая тень его легла на Россию, и не было нам после ни счастья, ни удачи ни в чем.
Старая Дина повернула лицо в правый угол, где у нее были иконы и, перекрестившись, произнесла:
– Милосердия двери отверзи нам, Благословенная Богородице, надеющиеся на Тя да не погибнем, но да избавимся Тобою от бед: Ты бо еси спасение рода христианского. Ну, ладно, ты иди, Валя, а я отдохну, устала я очень. Потом приходи опять.
В одно из моих посещений Дина сказала мне:
– Я тебя попрошу оказать мне услугу.
– Пожалуйста, отчего же не оказать. Говорите, какую услугу?
– Когда я буду лежать в гробу и ты придешь проститься, то достань из ящика заветный альбом. Там в конверте лежит высохшая царская роза. Ты возьми ее и положи мне на грудь. Сделаешь?
– Обязательно сделаю.
И я все сделал, как она просила. На Симферопольском кладбище пыль стояла столбом. Рыча и ворочая ковшом, кладбищенский экскаватор, вынимая землю, рыл узкую траншею. Было жарко, и полуденное крымское солнце нещадно пекло голову. После отпевания в кладбищенской церкви гроб подвезли к траншее. Хмельные краснорожие могильщики поставили гроб в ковш экскаватора, и стальная рука опустила его вниз, щедро засыпав сухой песчаной землей. Рабочие лопатами выровняли холмик и сверху положили каменную плиту с корсунским крестом и греческой надписью: «Дина – дочь Андрея Костаки. Да упокоит Христос душу ее в селениях праведных».
На приходе
Се, Скиния Бога с человеки – эту надпись батюшка Севериан поместил над Царскими вратами в храме. Перед этим он долгими зимними вечерами, оседлав нос большими очками, тщательно выпиливал лобзиком из самой лучшей американской фанеры – крепкой, плотной, с медовым оттенком – эту надпись. Буквы были церковно-славянские, с завитушками, стилизованы под подарочное сытинское издание «Слова о полку Игореве».
Эта библейская строка приснилась ему однажды в предутреннем сне в канун Сретения Господня. Будто бы он шел по краю звонкого соснового бора и смотрел, как лучи заходящего солнца, играя, пронизывают рощу, скользят по цвета бронзы стволам стройных столетних сосен. И так сладко ему стало на душе, и так благостно, что он от полноты чувств запел «Свете Тихий» – древний духовный гимн, сложенный в незапамятные времена священномучеником Афиногеном. И на звуки этого песнопения из леса вышел старец-схимник в черных с крестами одеяниях, в низко надвинутом на лицо куколе и сказал ему:
– Почто, отче Севериане, у тебя нет надписи над Святыми Царскими вратами?
– Какой надписи, честный отче? – ответствовал во сне отец Севериан.
– Се, Скиния Бога с человеки, – сказал схимник.
– Будет, честный отче, – с поклоном отвечал отец Севериан.
Проснувшись, он вспомнил и обдумал этот сон и придал ему большое значение, так как сон был на Сретение, когда Богочеловек соединился с Церковью, с человечеством. Батюшка также вспомнил, что празднику Сретения придавал особенное значение и преподобный Серафим Саровский чудотворец, почитаемый и любимый им святой. Помывшись, он сотворил утренние молитвы и, пока матушка не позвала его к завтраку, нашел этот текст в Библии в Пятикнижии Моисеевом.
Сегодня день был неслужебный. За ночь во дворе вьюга намела большие сугробы снега, запорошила окна, но день обещал быть ясным, и сквозь морозные узоры оконного стекла была видна церковь – деревянная, на высоком каменном фундаменте, стройная, словно игрушечная.
Батюшка Севериан был худенький, небольшой старичок с бородкой клинышком, а матушка Олимпиада – кругленькая, домовитая, так и каталась колобком по дому. Вот и сейчас она старательно доливала маслице в теплящиеся перед образами лампадки, мелко крестя себя пухлой ручкой. Они с батюшкой не были бездетны, как Авраам и Сарра, когда-то у них был умненький и ласковый сынок Николаша. Он вырос и учился в Ленинградском университете. В 1940 году его призвали в армию. После он приезжал к ним на побывку повзрослевшим, в ладной и шедшей ему форме лейтенанта. Но вот грянула война, и они его уже больше не видели. Он был убит немецким снайпером под Великими Луками и похоронен в братской могиле. Каждый год весной, когда на деревьях выходила молодая зеленая листва, а в полях над озимой рожью в небе были слышны трели жаворонка, старики ехали под Великие Луки, и отец Севериан долго и истово служил на братской могиле панихиду по убиенным воинам, а матушка Олимпиада, вытирая катящиеся по щекам слезы, подавала батюшке кадило и старательно подпевала ему тонким дрожащим голосом.
Церковь, в которой служил батюшка, была построена во второй половине девятнадцатого века богатыми петербургскими дачниками и местными купцами. Выстроили быстро – всего за одно лето. Особенно много хлопотал местный земский доктор и один знаменитый поэт, любивший бывать здесь летом на даче. Вначале соорудили капитальный фундамент с просторным сухим подвалом под зимнюю каменную церковь, но лето кончалось, богатые дачники начали разъезжаться, в таком разе и местные купцы решили попридержать мошну, и пришлось на этом фундаменте поставить холодную деревянную церковь. Но зато церковь получилась всем на удивление, сработанная искусными мастерами, легкая, хрупкая, как бы устремленная к полету в небеса и неуязвимая для разрушительного времени. Церковь простояла уже более ста лет и была как новенькая, безо всякого изъяна. Служба в ней велась до 1938 года, когда неожиданно к ней подъехали несколько телег, на которых сидели хмурые в кожаных куртках мужчины с зажатыми в зубах дымящимися папиросами. Они приказали церковному старосте открыть храм и начали молча все выносить оттуда и грузить на телеги. Нагрузив имущество и закрыв его брезентом, они все увезли неизвестно куда, оставив одни голые стены.
А храм был запечатан, закрыт и пустовал до 1942 года, когда во время немецкой оккупации несколько смелых прихожан со старостой во главе пошли в немецкую комендатуру и подали прошение об открытии храма. Немцы прошение удовлетворили, и церковь была вновь открыта. Иконы, распятие Голгофу, церковные сосуды, священническое облачение – все принесли прихожане, которые припрятали у себя это имущество, спасенное из других разоренных церквей.
Батюшка Севериан пришел служить сюда сразу после окончания войны. Потеряв сына, он всю свою отцовскую и пастырскую любовь отдал прихожанам и чудному храму, в котором ему пришлось служить.
Поповский дом, в котором они с матушкой стали жить, был просторный и теплый. Кроме них в нем с незапамятных времен в маленькой комнатушке-келье жила пожилая просфорница Марья. Была она строга и благочестива, хорошо знала церковный устав и пела на клиросе. Батюшка даже подозревал, что Марья находится в тайном монашеском постриге, но по своей деликатности никогда ее об