месте с евреями и цыганами. А цыган-то за что? Немцы говорят: паразиты они, зря землю обременяют. Вот такая у них тактика была распорядиться, кого куда управить. Ну, это я вперед залезла во времена, когда к нам война пришла.
Однажды соседка-татарка кричит мне через забор: «Акилина, кетеджем бакчи!» Это значит – в огород зовет. Пошли мы вместе на татарский огород. Соседка Зейнаб молчит, только как-то странно на меня посматривает. Прошли всю бахчу, к самым горам подошли, там уже лесок начинается. Разные там дубки, терновник, дикая роза, кусты барбариса. Показала мне Зейнаб на что-то пальцем, а сама убежала как коза. Пошла я одна. Вижу: человек лежит, старый и больной, что даже сам подняться не может. Голову на котомочку положил, дышит тяжело, глаза блестят, видно, жар у него. Говорю:
– Что с тобой, дедушка? И чей ты?
– Я, доченька, Божий, да вот заболел на ходу. Малярия треплет. Воды бы мне испить, – и кружку мне подает.
Я сбегала к ручью, набрала воды, несу ему. Он попил и говорит:
– Спаси тебя Господи, Акилинушка. Он, родимая, сказал, что напоивший жаждущего не лишится Царствия Небесного.
– Да откуда, дедушка, ты имя мое знаешь?
– Видно, Ангел-хранитель мне его сказал. Оно и пришло мне на ум.
Удивилась я, задумалась. Вот, сам Господь мне случай предоставляет доброе дело исполнить. А я с детства верующая была и Бога никогда не забывала.
– Подожди, дедушка, я мужа приведу и мы вместе сведем тебя в наш дом. Полечим тебя, Бог даст, поправишься.
Прихожу домой, Петр дом наш белит известкой, освежает. Я ему говорю:
– Петруша, там у леса человек Божий лежит, старенький и больной.
Бросил Петр белить хату и говорит:
– Пойдем.
Привели мы старичка, раздели, положили в отдельную комнату, маленькую, но чистую. И он сразу уснул. Вечером мы ему порошок хины дали. Утром я заглянула к нему в комнату. Старичок сидит на кровати, спустив ноги на коврик, и молится… Увидев меня, он возрадовался и прослезился:
– Спасибо тебе, Акилинушка, что призрела меня, болящего. Вот прошел мимо левит, прошел и священник, и никто не помог болящему, а добрый самарянин возлил на раны елей и вино, и отвез на своем осле в гостиницу. Так и вы поступили, как добрые самаряне. Мне здесь так хорошо, так утешно, и даже иконушка в уголку есть. Слава Богу за все. Мне уже полегче, приступ прошел. Вот соберусь и пойду восвояси, чтобы не обременять добрых людей.
– Дедушка, ты еще слабый, погости еще у нас, а как окрепнешь, так и пойдешь куда тебе надо. И откуда и куда ты идешь?
– Доченька, скажу тебе правду, хотя в наше время она не красит человека. Иду я из заключения, где пробыл пятнадцать годков. Не убил, не ограбил я, а был посажен за имя Христово. Монах я и много лет подвизался в Балаклавском Георгиевском монастыре, а когда в двадцатом году Красная армия захватила Крым, то добрались и до нашего монастыря, стали все разорять, грабить. А наш монастырь был очень древний. Сам апостол Андрей Первозванный поставил жертвенник на этом месте. Ну, я восстал против грабителей. Меня едва не убили, но Божией милостью остался жив, и тогда меня в лагерь около Сарабуза, на пятнадцать лет. Отсидел свое, и выпустили. Теперь хочу через Керченский пролив выйти на Кавказ к Абхазским пустынникам и спасаться там, покуда Господь не призовет к себе. А имя мое в монашестве – отец Мисаил, и сан на мне – иеромонах.
На следующее утро, когда я вышла пасти свою корову, то увидела необычайное движение на шоссе. В сторону Симферополя ехало много военных машин с солдатами и прицепленными сзади пушками. Я подумала, что происходит какое-то военное учение. Но вот одна машина остановилась на обочине, и шофер, подняв капот, стал копаться в моторе. Я привязала корову к колышку посреди поляны и пошла назад домой. Из любопытства я спросила шофера, зачем это гонят столько военных машин? Он вытер рукавом потный лоб, посмотрел на меня и сказал:
– А ты что, не знаешь, что этой ночью немцы бомбили Севастополь?
– Как бомбили?! Это что, война?
– Да, хозяйка, похоже, что война.
От этой новости мне стало худо. Я вся сразу как-то ослабела, ноги подкосились, и я едва не упала. Я сердцем почувствовала, какие это тяжелые последствия будут для страны, народа и для моей семьи. Опомнившись, я побежала домой. Старичок сидел на крыльце и ножом вырезал половник. Взглянув на меня, он сказал:
– Беда, Акилинушка, беда пришла на нашу землю.
– Вы уже знаете?
– Знаю.
Петр собирался на работу, когда я подбежала к нему и, упав ему головой на грудь, горько заплакала.
– Что с тобой, милая?!
– Жизнь наша кончилась, Петр.
– Как кончилась?!
– Война.
– Война?! С кем?
– С Германией.
Весь день прошел суматошно. Я была как во сне и не понимала, что делала. Вечером Петру принесли повестку из военкомата. Перед этим бегали в деревенский клуб и, затаив дыхание, слушали по радио выступление наркома иностранных дел Молотова. Напоследок он сказал: «Наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами». Потом по радио запели веселую военную песню:
Кони сытые бьют копытами,
Встретим мы по-сталински врага…
На следующее утро я собрала кое-какие пожитки Петру, напекла ему пирогов-подорожников. Он попрощался с нами, обнял и расцеловал детей. А старика просил не уходить и по силам помогать семье. Вскинув на плечо вещмешок, он пошел по дороге в сторону Феодосии. Отец Мисаил вышел на крыльцо с иконой святого великомученика Георгия и благословил уходящего. Петр оглянулся и помахал на прощание рукой.
А солнце жарило беспощадно, и на дороге стояла пыль от машин и войск, двигающихся в обе стороны. В этой суматохе потерялась моя корова: или ее куда-то увели, или попала в котел солдатской полевой кухни. Но я не жалела. Время было такое, что на кон была поставлена сама жизнь, а то, что корова пропала, может и лучше. Стало меньше хлопот. Главное было – сохранить детей, и для них я купила у татар дойную козу. К концу лета немцы осадили Севастополь, и над нами уже часто гудели немецкие тяжелые самолеты с черными крестами на крыльях, летящие бомбить Керчь. Немцы уже захватили юго-западную часть Крыма, и теперь дорога в сторону Керчи была сплошь забита беженцами. Шли пешком, таща на себе узлы и чемоданы, бросая их по дороге, ехали на телегах, на грузовых машинах, гнали стада коров, овец, лошадей. Под большой охраной везли деньги Симферопольского банка. Немецкие пикирующие бомбардировщики стали усиленно бомбить и обстреливать дорогу. Это был настоящий ад. Убитые и раненые, разорванные в клочья залили кровью дорогу, горели телеги и машины, взбесившиеся лошади с диким ржанием разбежались по полям. Разбомбили и банк, и денежные купюры, как осенние листья, носились ветром по полям и деревне. Но беженцы, обходя убитых и раненых, все шли и шли.
– Куда вы? – спрашивала я их.
– На Кубань, – отвечали они.
– Мы никуда не пойдем, – говорил отец Мисаил, – а то вернется Петр и нас не найдет. Будем жить здесь и молить Бога, чтобы Он сохранил детей и нас.
В огороде мы с ним выкопали глубокий окоп и накрыли его бревнами. Там прятались с детьми во время бомбежек. Сам отец Мисаил каждый день ходил с топором в лес и заготавливал на зиму дрова.
– Зима будет лютая, холодная и голодная. Дров понадобится много, – говорил он.
Однажды утром мы проснулись от сильного рева моторов под нашими окнами и запаха бензина. Я выглянула в окно, и у меня захолонуло сердце: в саду, блестя отполированными гусеницами, с черными крестами на броне стояли немецкие танки. Тут же дымила и полевая кухня. Танкисты, сняв шлемы, в черных комбинезонах лежали и сидели на траве, закусывали, брились, рассматривали цветные журналы, а один даже играл на губной гармошке. На дереве висела освежеванная телячья туша, и повар в белом колпаке вырезал из нее большие куски мяса. Один танкист поднялся и подошел ко мне:
– Матка, где есть твой пан?
Я даже сначала не поняла про какого пана он спрашивает и подумала, что про белых:
– Пан бежал, давно бежал в Турцию.
Немец, вероятно, удовлетворенный ответом, ухмыльнулся, кивнул головой и сел на место. Видно, я ему понравилась, потому что днем он несколько раз все пытался обнять меня. А вдоль дороги со стороны Керческого полуострова немцы гнали колонны наших пленных. Там они наголову разбили нашу Керченскую группировку. Жалкий и страшный вид был у наших пленных: оборванные, грязные, опираясь на палки, обвязанные окровавленными бинтами, почти все они были ранены или отравлены газами, которые немцы применили против Красной Армии на Керченском полуострове. Многие кашляли надрывным кашлем, были и ослепшие. Очень много шло грузин, армян и азербайджанцев из разгромленных национальных дивизий. Все пленные проклинали какого-то советского начальника Мехлиса, которого считали главным виновником поражения. Пленных гнали в сторону Симферополя. Некоторые падали, не в силах дальше идти, и конвоиры их безжалостно пристреливали. Жители деревни по вечерам выходили с лопатами и хоронили убитых. Ну, как хоронили – прикопают немного, и все. На большее у женщин не хватало сил. Отец Мисаил почти всю ночь ходил от могилы к могиле и служил панихиды.
Примерно через месяц в деревню приехала рота эсэсовцев. Они устроились в сельсовете и производили регистрацию и селекцию населения. Селекция – это отбор на уничтожение. Они отобрали и вывезли семьи евреев, крымчаков и цыган. Больше мы их никогда не видели.
Не трудно было догадаться, куда они делись. Ночью за деревней у противотанкового рва часа два были слышны автоматные очереди. Оставшиеся без хозяев коровы и козы бродили по деревне и надсадно мычали и блеяли. За ночь все из домов растащили, и утром они устрашали распахнутыми дверьми и разбитыми стеклами.
После эсэсовцев в деревню пришел немецкий обоз с большими крытыми фурами и громадными лошадьми – бельгийскими першеронами. Отроду мы таких не видели. У них были лохматые гривы, завязанные узлом хвосты и обросшие длинной шерстью около копыт ноги. Обоз простоял у нас одну ночь, но лошади перепортили все яблони в саду, ободрав с них кору.