Затем через нашу деревню прошли представители всей Европы. Были здесь крикливые и суетливые итальянцы, словаки в коричневых мундирах со старыми винтовками на веревках, молчаливые мадьярские гонведы, мрачные и сосредоточенные, нахальные и бесцеремонные румыны. Румынских солдат мы в дом не пускали. Уж очень вороватые они были. Обязательно что-нибудь украдут, да хоть зубную щетку. Все эти солдаты воевать не хотели и были пригнаны сюда силком. Шла зима, и мы вертелись как могли, запасаясь продуктами на зиму. Огороды наши были все вытоптаны, потравлены бесхозным скотом, и мы старались как могли, чтобы не голодать. В лесу еще бродило много скота, брошенного беженцами, и мы с дедом ловили его и продавали или меняли у румынских военных кухонь. Повара давали нам крупу, муку, мясные консервы. За мои золотые серьги один румын притащил нам мешок муки.
Надо сказать, когда немецкие и румынские обозы ночью снимались с места и уезжали, после них много можно было найти забытых вещей и даже оружия. Мы с отцом Мисаилом однажды нашли целый ящик сигарет, несколько пар новых сапог, банки консервов, солдатские фляги с коньяком и кофе. Однажды увидели забытый прислоненный к дереву карабин с тесаком в чехле и припрятали его в лесу. Детей я больше держала дома и боялась выпускать их на улицу. Они все понимали и не капризничали. Были такие дни, когда наша деревня была свободна от солдатского постоя, тогда ночью с гор приходили партизаны и просили продукты, лекарства, бинты, соль, спички. Мы давали все, что могли. Я даже, когда провожала их, показала, где в лесу был закопан карабин. В основном, партизан снабжали русские. Татары к ним относились враждебно, но партизаны предупредили их, если донесут немцам, что они бывают в деревне, то доносчики будут расстреляны, а дома их сожжены. Страшное и тоскливое это было время. Если бы не отец Мисаил, все бы мы погибли. Старик все время был на ходу, просто был вездесущ и даже ходил к партизанам в горы и носил им табак, консервы, хлеб. Все это он выменивал у немцев на свои поделки. Он вырезал из дерева ложки, варил их в олифе, разрисовывал, покрывал лаком, делал красивые резные шкатулки, из винтовочных патронов изготовлял зажигалки.
Когда наступили темные, дождливые осенние дни и тоскливые вечера, мы спасались только чтением Библии да утешительными проповедями отца Мисаила. Старик по вечерам садился за стол, раскрывал Библию, находил подходящий к случаю текст и читал нам вслух. Дети и я внимательно слушали его и потом много расспрашивали. В комнате было тепло, потрескивая, жарко горели в печке дрова. На столе, разгоняя темень, мигала коптилка, за окном дул северный ветер и на стекла налипал мокрый снег, а старик читал: «На третий день был брак в Кане Галилейской, и Матерь Иисуса была там. Был также зван Иисус и ученики Его на брак».
А за окном в горах были слышны выстрелы, а далеко за горами шумело море, там, подавая сигналы бедствия, тонули торпедированные немецкими подлодками корабли, в холодных волнах плавали и погибали моряки. День и ночь, отражая немецкие атаки, сражался героический Севастополь – последний русский оплот на захваченной немцами многострадальной Крымской земле.
А в домике нам было тепло, и Христос сохранял нам жизнь, и мы слушали чтение, как Он был на браке в Кане Галилейской. Старик молился по ночам часами, истово клал земные поклоны. Слезы текли у него по щекам. Молился он за всех страдающих, ранами уязвленных, убитых на поле брани, умерших в лагерях за колючей проволокой. Молился за живых, сражающихся на одоление врагов-супостатов, на Русскую землю нашедших. Молился отдельно за Петра-воина, чтобы ему вернуться домой к жене своей Акилине и к родимым детушкам. Молился за священство православное, за убиенных и томящихся в лагерях, за монашествующих, втайне скрывающихся. И, видимо, до Господа доходили его слезные молитвы, и Господь сохранял нас всех. Я верила, что Петр жив и что за таким молитвенником он не пропадет и обязательно вернется домой, хотя ни единой весточки, как он ушел, я от него не получала. Да и как я ее могла получить, если мы были разделены огненным фронтом. Зимой в начале сорок четвертого года, в самые степные морозы и метели немцы начали отходить в западном направлении. Это уже был не планомерный отход, но скорее беспорядочное бегство. В машинах кончалось горючее, и они бросали их и шли в сторону Джанкоя. Много их замерзало в степи. Почти у каждого телеграфного столба сидели они, оледенелые, занесенные снегом, спиной к спине, обнимая свои винтовки.
Наконец, пришло время, и мы увидели наши войска – на американских «студебекерах», с красными знаменами и почему-то в погонах. Я их спрашиваю:
– Вы наши?!
– Ваши, ваши! – кричат.
– А почему в погонах? У наших погон не было.
– Это мать, Сталин такой приказ дал: всем погоны надеть.
Через два месяца пришло мне известие, что Петр лежит в госпитале в Джанкое.
– Ну, отец Мисаил, оставайся с детьми за хозяина, а я поеду к Петру. Может быть, домой его привезу, если его отпустят подчистую, – решила я.
В Джанкое вокзальное здание было разбито. За ним на площади, собранные на металлолом, высились гигантские пирамиды, сложенные из немецких солдатских касок, велосипедов, мотоциклов, автомашин, артиллерийских гильз и всякого ломаного оружия. В госпитале при входе меня долго расспрашивали и требовали паспорт. Наконец, дали белый халат, и молодой солдатик-санитар повел на второй этаж.
Я шла со страхом и трепетом и думала: неужели я увижу своего Петра? Сердце замирало, а вдруг он без рук или без ног, а может быть слепой. Но какой бы он ни был – это мой дорогой Петр. В коридоре пахло эфиром, карболкой и еще чем-то больничным. Когда я открыла дверь палаты, то увидела четырех мужчин, сидящих за столом и забивающих козла в домино. Они все оглянулись, и я узнала Петра. Я бросилась к нему и дальше ничего не помню. Очнулась на стуле от едкого запаха нашатыря, который мне в нос на ватке совала медсестра. Петр смотрел на меня и улыбался, обнимая меня правой рукой. Левая была загипсована, на отлете.
– Акилинушка, родная моя, все будет хорошо! Как дети? Жив ли отец Мисаил?
Я ему все подробно рассказала, как мы жили под немцем все эти годы. Как о нас заботился отец Мисаил. И что только его молитвами все мы живы и встретились.
Я прожила в Джанкое целую неделю. Петру сняли гипс, и руку он носил на косынке. Он прошел комиссию, и его списали вчистую, так как, хотя кость и срослась, но нерв был перебит и рука не действовала. Через несколько месяцев ему предстояла еще одна операция по сшиванию нерва. Он пошел получать обмундирование и документы. Вышел он ко мне ладный, хотя немного постаревший, с рукою на косынке. На груди у него красовалось два ордена Славы и медаль «За отвагу». Я взяла его чемодан, и мы поехали в деревню. Приехали аккурат на Пасху.
– Христос воскресе! – приветствовал нас старец Мисаил.
– Воистину воскресе! – прокричали мы и обняли детей и старца.
Наваждение
Среди полного жизненного благополучия, когда у меня уже был стандартный набор современных благ, дающих относительное счастье, как-то: квартира, дача, машина и неплохая подруга – меня неожиданно и молниеносно постигла тяжелейшая болезнь крови, она свалила меня на больничную койку, где я, без успеха пролечившись с месяц, пришел в полное помрачение ума и не знал, что мне делать. Какая-то неизвестная сила без суда и следствия вырвала меня из жизни и обрекла на гибель. С пустяками здесь не лежали, и над каждым был приговор смерти, которая была не за горами, а за плечами. Ум мой помрачился от тоски и тревоги потому, что моя собственная кровь восстала на меня и превращалась в яд, убивающий тело.
Наше отделение безнадежно больных было небольшое и находилось на три ступеньки ниже общего больничного коридора, спрятавшись за массивной тяжелой дверью со старинной медной ручкой. Печальный быт наш был скрашен усердием больничного персонала жалкой роскошью в виде новых портьер на окнах, клеткой с канарейкой, разными цветами в горшках, а главное – большим цветным телевизором, что в те времена считалось редкостью. В палатах стояли удобные кровати с чистым бельем и парой подушек. Нас лечили, в основном, капельницами, куда наливали несусветную химию. Эта химия вызывала постоянную тошноту, и даже противно было думать о еде. Буфетчица приносила в палату обеды, ужины и также уносила все нетронутым. Мы ничего почти не ели, кроме грейпфрутов, лимонов и яблок. Каждый день делали анализы крови, но они были неутешительны.
Утром, во время обхода, толстый бровястый доктор, грызя оглоблю своих очков, сказал, что мне надо удалить селезенку.
– Она у меня лишняя что ли? – спросил я его.
– Так надо, – хмыкнув, ответил он. И я понял, что влип крепко. Лет мне было все-то тридцать, а я терял силы с каждым днем, и по телу пошли синяки и красные пятна.
Вечером в воскресенье ко мне пришел посетитель. Это был мой школьный приятель, имевший медицинское образование, но оставивший медицину ради священнического сана. Посмотрел он на меня, покачал головой и положил на тумбочку пакет с яблоками. Я тоже молчал и ни о чем его не спрашивал. Говорить не хотелось. В голове была пустота, а в груди – тяжесть. Мы сидели и молчали. Наконец он сказал:
– Я посмотрел твою историю болезни и последние анализы и ничего утешительного сказать тебе не могу. Врать тоже не буду. Прогнозно пессиме. Ты понимаешь?
– Да, я понимаю, что скоро мне конец.
– Знаешь, Сеня, тебя может спасти только Божие чудо.
– Божие чудо?! Это говорит в тебе священник. Конечно, я Бога не отвергаю, но, во-первых, как мне известно, чудо дается по вере, а во-вторых, я даже не крещен.
– Сеня, я надеюсь и даже не сомневаюсь, что вера придет к тебе из-за обстоятельств, в которых ты оказался. Видно, Богу угодно, чтобы ты поверил, иначе тебе бы не были посланы такие испытания. У тебя два пути: или впасть в отчаяние и сломаться, или придти к Богу и надеяться на Его милость. Что же касается крещения, если ты захотел его принять, приходи ко мне в храм и мы совершим это Таинство. Здесь не оставайся и одного часа. Одевайся и уходи. Тебе,