Через несколько дней, окрепнув, я стала пробираться в город моей юности – Петербург, где училась в институте. Ехала на попутных машинах, где шла пешком, иногда удавалось проехать и в поезде. На пальце у меня сохранилось массивное обручальное кольцо, были еще и золотые серьги. Я их продала на базаре торговцу-армянину, который утверждал, что золото низкой пробы и, сбивая цену, много не дал. Но я и этому была рада, хотя бы потому, что не пришлось мне так вдруг опуститься до нищенства, и деньги тратила экономно – только на еду.
Когда я, наконец, добралась до Петербурга и хотела хотя бы получить какое-нибудь удостоверение личности, чиновники в паспортных отделах только руками разводили, будто бы не в силах мне помочь. В нашей стране один документ должен цепляться за другой, одна справка должна подтверждать другую, а если выпало хотя бы одно звено из этой цепи, то можешь считать, что ты уже никто: без фамилии, без рода, без имени и отчества, и лишаешься всех прав вплоть до медицинской помощи. И тебя всюду будут гнать и презирать, как принадлежащую к разряду бомжей. В институт, куда я обратилась, моего личного дела в архиве не оказалось.
– Ну, что ж, – решила я, – Господь знает кто я и что я, – и стала жить без документов, без пенсии между небом и землей. Почему между небом и землей? Потому что приходилось ночевать то на чердаках, то в подвалах с такими же горемыками, как и я сама, низведенными нашим социальным устройством до уровня бездомных собак. Бомжи не были угрюмы и постоянно поддерживали бодрость духа каким-то грубым пьяным юмором, и как-то, между прочим, как животные, тихо умирали на чердаках, предварительно раздевшись догола и аккуратно сложив около себя свою вонючую одежду. И государство отдавало им последнюю дань, хоронив в копеечных гробах из горбыля, и на могильный холмик возлагало небольшую плиту с надписью «неизвестный». И никому до них больше не было дела, и только их Ангел-хранитель прольет горячую слезу на эту жалкую серую плиту.
Кончалось лето, и вместе с летним теплом кончались деньги. И я уже подошла к той черте, за которой стояло обидное и нехорошо пахнущее слово – нищенство. Когда я пошла на Сенной рынок и, встав у ларька, протянула руку за подаянием, то вскоре получила сильный толчок в бок. Оглянувшись, я увидела полупьяное старое лицо с мутными глазами: ощерив беззубый с гнилыми корешками рот, какая-то старуха матом выпроваживала меня от ларька, ссылаясь на то, что здесь ее законное место, за которое она платит менту. Пришлось мне перебраться в подземный переход метро, но оттуда меня быстро погнал милиционер. Но кое-что все же я успела собрать.
«Попробую у церкви», – подумала я. Но все нищие, стоящие у входа в храм, видно, давно уже спелись и встретили меня как заклятого врага. Сгорбленная злющая старушонка даже огрела меня своей клюкой по ногам. Мне стало так обидно, что я заплакала в голос. Тут подошел ко мне похожий на лешего, обросший волосами нищий и, дохнув на меня водочным смрадом, потребовал дать ему «на пузырь». Это на его жаргоне означало бутылку водки. Он коноводил среди здешних церковных нищих и поставил мне условие: давать ему каждый день «на пузырь», и тогда собирай сколько хочешь. И стала я собирать около церкви каждый день, отдавая дань этому жирному «барсуку». Он пил как насос, получая деньги не только с меня, но и с других; зато другие меня уже не трогали.
Наступили холода, подул резкий ветер, и с неба стал падать мокрый снег – этот символ тоски, неустроенности и полуголодной жизни. Я дрогла в своей легкой одежде, но когда старухи подносили мне стаканчик для сугрева, я отказывалась, так как знала, что пьянство – верный спутник нищеты и что следует только начать, а там дьявол уже быстро проложит тебе дорогу на кладбище. Скопив нищенством немного денег, я поехала к станции метро «Пионерская», где на раскладушках продавалась поношенная, но еще крепкая одежда, и купила себе старомодное коричневое пальто с теплым капюшоном на кроличьем меху, поношенные, но еще крепкие сапоги на резиновой платформе, пахнущий дезинфекцией свитер и шерстяные перчатки с дырой на одном пальце. По дороге какой-то пьяница за бутылку пива продал мне зонтик. Когда я во всем параде утром пришла к церкви, «коллеги» так и ахнули, жадно ощупывая материал на пальто. А «барсук», посмотрев на меня своим подбитым хмельным глазом, сказал, что отныне через день я должна предоставлять ему «по два пузыря». Когда я запротестовала, он сшиб с меня капюшон и так дал по уху, что оно у меня звенело до вечера.
Двойная контрибуция тяжелым бременем легла на меня, тем более, что мне еще приходилось платить за право ночевать в подвале около теплой трубы. Там с этим было строго. Если не внесешь плату, тотчас обжившие подвал бомжи берут тебя под руки и выбрасывают на улицу, где свирепствует холодный ветер и валит мокрый снег.
Так я и жила, все время молясь Богу, стараясь не опускаться и держать себя в чистоте. Каждую субботу я ходила в баню, где мылась и под покровом банного тумана делала небольшую постирушку.
Однажды около нищих у церкви остановились двое лиц кавказской наружности и критически стали разглядывать нас. Наконец, они подошли ко мне и, отозвав в сторону, повели такой разговор:
– Ты, наверное, тоже беженка, как и мы. Мы – грузины из Абхазии, откуда нас выгнали абхазы. У нас там было все: и дома, и мандарины, и машины, и семьи. Сейчас не осталось ничего. Мы здесь делаем маленький бизнес и видим, что ты еще вполне молодая и крепкая, а главное – непьющая и сможешь с нами участвовать. Твое дело будет возить в коляске безногого и собирать деньги. Платить тебе будем 15 процентов от ежедневного сбора. Гарантируем бесплатный корм и теплое жилье. Соглашайся, тетушка!
– Я согласна, но прежде, чем бросить свое дело, я должна посмотреть вашего инвалида.
Реваз и Васо – так их звали – повели меня осматривать квартиру и калеку, которого я должна возить. Квартиру они снимали на Петроградской стороне в старом доме на первом этаже, где окна были забраны решетками. В комнате, где прямо на полу на расстеленном матрасе в наркотическом кайфе спал калека, предстояло обитать и мне. Посреди комнаты стояла никелированная инвалидная коляска, на полу валялись пустые бутылки и разовые шприцы. В другом углу лежал старый матрас с подозрительными желтыми разводами – мое будущее ложе. Окна выходили во двор-колодец, и в помещении было мрачно, сыро и воняло мочой.
– А что, этот калека не скандальный? – спросила я.
– Нет, тетушка, совсем тихий, как овечка. Молодой, глупый. По пьяной лавочке его трамвай переехал, и ног как не бывало. Ему только давай курево, наркоту и что-нибудь пожрать, и он доволен и счастлив. Звать его Гена, а кликуха – Культяпый. Он отзывается и на то, и на другое.
– А кто его возил до меня?
– Да один бомжик – Вася. Но он очень закладывал и часто Гену вываливал из коляски или попадал с ним в ментовку. А на днях хватил поллитра «красной шапочки», ну той, что шкафы полируют, и кранты! Без памяти отвезли в больницу. Почки отказали, и он там отдал концы. Документов у него не было, и хоронили за счет больницы. Положили на могиле дощечку: «неизвестный».
– И он спал на этом матрасе?
– А где же еще? – удивился Реваз.
– Я согласна, но поставьте мне здесь раскладушку.
– Может тебе еще и одеяло купить с кружевами? – ухмыльнулся Васо.
– Я сама себе куплю.
На ужин нам дали гречневой каши с куском колбасы и по бутылке «кока-колы». Утром, когда рассвело, Васо принес чистую отглаженную зеленую камуфляжную форму и такую же кепку, солдатский ремень и картонку с крупной надписью: «Подайте на пропитание и лечение воину-инвалиду и его матери», чтобы вешать Культяпому на шею.
Я разбудила Гену-наркомана. Подала ему литровую банку, куда он обильно помочился. Помыла ему лицо, причесала и дала ему кружку чаю и кусок колбасы с хлебом. Он молча все съел, затем жадно схватил шприц и вколол себе в вену дозу героина. Оживившись, он стал готов к работе. Я повезла его по обочине улицы недалеко от светофора, где образовывались автомобильные пробки. Лавируя среди стоящих машин, я везла Гену, который сиплым голосом взывал: «Подайте Христа ради воину-инвалиду!» Стекла некоторых машин опускались, и тогда холеная рука с браслеткой дорогих часов бросала в коляску российскую купюру, а иногда и баксы.
К обеду, изрядно устав, мы вернулись на квартиру, сдали выручку Ревазу, и я получила свои законные пятнадцать процентов. Васо, который был за повара, принес нам по тарелке тушеной картошки с мясом и по бутылке «пепси». Гена вколол себе дозу и, с аппетитом поев, завалился спать. Вечером я опять повезла его, но не на дорогу, а в подземный переход, где грузинами было куплено место. Возбудившись к вечеру, Гена усиленно призывал жертвовать и дрыгал для убедительности своими культяпками. Васо дал мне с собой банку горчицы, чтобы я почаще ее нюхала и пускала слезы. К ночи мы с Геной наколотили порядочную сумму, но все же меньше, чем утром. Освоившись, я узнала, что Реваз и Васо в других комнатах держали еще двух инвалидов, с которых тоже снимали навар.
Целый месяц я возила Гену по два раза в день, но он слабел и все увеличивал дозу героина. Ширяя трясущейся рукой шприцем себе в вену, он плакал оттого, что не мог попасть. Однажды утром я не могла добудиться его. Потрогав Гену, я убедилась, что он мертв и уже остыл. Позвала Реваза и Васо. Они прибежали в страхе и большой тревоге.
– Вай ме, вай ме! Это второй покойник за месяц! – кричал Реваз. – Шени черн ме, что будем делать, Васо?!
Они быстро одели покойного Гену, закутали его в одеяло и велели мне отвезти его к больнице и оставить. Я повезла, ветер откинул край одеяла и открыл лицо. Он как будто спал, снег падал на его лоб и не таял. Я подвезда его к приемному покою больницы и, оставив во дворе, быстро ушла. К Ревазу и Васо я уже больше не вернулась.
Я сняла угол у одной старушки, с которой познакомилась, когда возила Культяпого, и целую неделю отдыхала от своих неправедных трудов. Несколько раз ходила в Князь-Владимирский собор, где исповедывалась, каялась и приступала к причастию. На работу без документов меня не принимали, а ларечники требовали большой денежный залог. От одного попрошайки-цыгана я слышала, что на кладбище хорошая подача, потому что у людей там душа смягчается. И поехала я на большое кладбище. Оно считалось новым, но крестов и памятников там уже было до самого горизонта. Походила, побродила, посмотрела на могилки и памятники, и что меня крайне поразило, это возраст похороненных. Вроде бы и войны сейчас нет, а все сплошь молодежь лежит. Стала у людей спрашивать причину таких безвременных смертей, и большинство мне сказали: это от наркоты.