Иван Петрович, повинуясь каким-то древним родовым призывам, всегда хотел уехать из города, который угнетал его дух, и поселиться в сельской местности. Участок в коллективном садоводстве его не устраивал, потому что в нем он находил что-то неестественное и придуманное. Он хотел в небольшой деревеньке или на хуторе поставить себе домик и зажить простой сельской жизнью. Дети тогда еще были небольшие, и как знать, осуществи он свою мечту, может быть, и спас бы их от той участи, которую они сейчас имели. Он скапливал на домик деньжонки и у него в сберкассе уже образовалась порядочная сумма. Но перестройка и инфляция превратили его накопления в пригоршню мелочи. Дочь постоянно приходила просить денег и плакалась на жизнь, сын тоже не давал ему покоя. Наркотики ожесточили его, и он ежедневно приставал с требованием денег. Ночью он будил отца, и глядя безумными мутными глазами, кричал:
– Ну, давай разберемся! На что нам квартира? Ее надо срочно продать! Ты же давно хотел жить в деревне. Вот и поедешь, наконец, а я пристроюсь на квартире у своей шмары. У нас будут деньги. Я тебе отстегну твою долю.
– Ну ладно, сынок, поступай как знаешь, только дай мне поспать.
– А ты завтра подпишешь бумагу?
– Подпишу, подпишу. Мне ничего не надо. Живи как хочешь, только знай, что наркота скоро приведет тебя к могиле.
В церкви батюшка журил его за мягкосердечие и попустительство. Иван Петрович, глотая слезы, под епитрахилью, говорил священнику, что он излишне мягок и не может сопротивляться собственным детям, отдавая им последнее. Вообще, он устал от жизни в большом городе, где злоба и бессердечие проявляются на каждом шагу. Город давил его душу, отнимая жизнь. Чья-то злая воля легко и безнаказанно через телевидение взращивает наших мальчиков наркоманами и убийцами, а девочек гонит по вечерам на панель.
– Если бы я мог, – говорил Иван Петрович, – я уничтожал бы телецентры до тех пор, пока они не прекратят отравлять нашу молодежь. А поскольку я ничего сделать не могу, я решил оставить этот город, чтобы не видеть того, против чего протестует моя душа. Я ушел с работы, сын продал квартиру, и я стал бездомным и безработным.
– Чадо, иди в монастырь. Ты – плотник, и тебя там с радостью примут.
– Нет, батюшка, я хочу быть один и предстоять Богу лицом к лицу. Я уйду в лес и буду молиться за погибающий мир. Благословите меня.
– Бог благословит тебя, Иван.
И он ушел и теперь стоял на опушке.
– Приими, Господи! – сказал Иван Петрович и вошел в лес.
Сначала он шел по лесной дороге, усыпанной хвоей, временами спотыкаясь о корни. Взошло солнце, согрело воздух и согнало росу. Любопытная сорока, беспрерывно стрекоча, перелетала с дерева на дерево, сопровождая путника. Пройдя версты четыре, он вышел на большую раскорчеванную пашню, уже давно не засеваемую, поросшую ольхой и березками.
Перед ним был заброшенный хутор с большой избой и разными хозяйственными постройками. Недалеко от избы стоял небольшой бревенчатый домик, видно, выстроенный молодыми хозяевами под жилье старикам. Перед домиком он увидел лежащий на земле скелет собаки на цепи, которую второпях хозяева забыли отвязать. Может быть, в домике лежат такие же скелеты забытых стариков? Но, к счастью, домик оказался пуст и вполне пригоден для жилья.
Этот хутор, находясь в стороне от дороги и прикрытый лесом, не был растащен, и все здесь сохранилось, что не забрали с собой хозяева. В домах были лавки, столы, старые чугуны и щербатые тарелки, в сараях – заржавленный плуг, борона, косы и лопаты. Видимо, хозяева перебрались в город, где не нужны ни плуг, ни борона. Но что особенно порадовало сердце Ивана Петровича – это оставленные за ненадобностью старые потемневшие иконы, стоящие в божнице. Он решил поселиться в маленькой избе для стариков. Она была еще в хорошем состоянии – с нетекущей драночной крышей, целыми стеклами в окнах и исправной печью. В маленьком доме будет теплее зимой и дров пойдет меньше.
Взяв лопату, новый поселенец закопал останки собаки, потом перетащил божницу из большой избы в маленькую и аккуратно приладил ее в восточном углу. Когда он осмотрел большую избу внимательнее, то нашел ее в плохом состоянии, годную только на дрова. Дом покосился, нижние венцы сруба подгнили, крыша, крытая железом, проржавела и текла.
Он подправил в маленькой избе подгнившее крыльцо, рассохшуюся дверь и оконные рамы. Старательно вымыл пол, лавки, окна, снял паутину из углов и протопил печку, которая не дымила и исправно грела. В избе сразу установился сухой жилой дух. В сарае он нашел канистру с керосином и вечером, размяв усохший фитиль, зажег керосиновую лампу, которая осветила очищенные от пыли и копоти лики святых, приветливо глядящих на него из божницы. Сварив в печке чугунок пшенной каши и вскипятив чай, он, помолясь, поужинал и лег спать на скрипучую стариковскую кровать с туго набитым сенником. Лежа, он думал о большой нехватке в хозяйстве, о том, что денег у него осталось «кот наплакал», что завтра надо будет идти на станцию и купить мыло, спички, соль, крупу и муку, и чтобы не тащить все это на горбу, он сколотит тачку… И с этим Иван Петрович незаметно уснул. Ночью он просыпался от света глядящей в окошко большой желтой луны. Смотря на освещенную луной божницу, крестился, вспоминая, что с ним есть батюшкино благословение и Господь его не оставит бедовать, а так или иначе все устроит. И, успокоившись, опять засыпал.
Но, как говорится, человек предполагает, а Бог располагает. Иван Петрович думал жить и спасаться здесь, на хуторе в одиночестве, но когда он утром проснулся, то увидел около большой избы суетившихся и кричащих не по-русски людей, вероятно – азиатов. Их приехало человек десять на грузовике и тракторе с телегой. Они споро разгружали свое имущество и заносили его в большую избу. Когда Иван Петрович вышел во двор, к нему подошел белобородый старик с тюбетейкой на голове и в ватном, подпоясанном платком халате. Протянув Ивану Петровичу коричневую морщинистую руку, он улыбнулся и приветствовал его:
– Салям алейкюм! Здравствуй, хозяин.
– Кто вы будете? – в недоумении спросил Иван Петрович.
– Мы, дорогой хозяин, узбек будем. Мы люди хороший будем. Приехал земля пахать, лук сажать. Лук расти, большой лук стал, на базар лук тащи, акча – денга получай, назад Узбекистан ушла. Мы закон знай, к большой русский началник ходил, денга платил, законный бумаг получил. Началник печать колотушка на бумаг стучал, говорил: «Хороший, узбек, дело делай. Городу лук много нужен, без лук совсем нелзя, суп-шурпа нелзя варить». Ты, Иван, нам помогать, мы тебе денга давай, лук давай, картошка-мартошка давай, какой хочешь хурда-мурда давай. Плов кушай с нами, кок-чай пей, пажалюста. Мы мирный узбек. Водка не пьем. Аллах не велит, табак не курим.
Иван Петрович поскреб затылок, пожал старику руку и сказал:
– Все равно земля стоит зря. Лук, так лук. Овощь полезная, без него русская кухня – не кухня. Работайте, ребята, но и для меня клин картошки посадите. Я вам буду помогать. Бог труды любит. Большую избу вам поправлю, крышу залатаю, и, вообще, лучше вместе лук сажать, чем стрелять друг в друга.
– Зачем сетерлять?! Сетерлять совсем худо. Аллах велел мирно жить надо. Якши, хароший друзья – елдаш будем. Картошка тоже клин сажать на твой галава будем. Ты моя не обижал, мы твоя не обижал.
Иван Петрович помог им подлатать крышу и навести порядок в избе. Старый Сулейман в это время ходил по полю, оглаживая свою белую бороду, наклонившись, брал щепотью землю, растирал ее в пальцах и подносил к толстому носу, бормоча: «Якши земля, хорош земля, для лук матерью будет». Иван Петрович смотрел, улыбался и думал: «Вот, наехала орда, чудной народ, но трудолюбивый. Их там тьма-тьмущая наплодилась, своей земли уже не хватает, приехали сюда лук сажать. Своим законом живут, работают, детей плодят, растят. Хотя вера у них другая, но видно, что люди хорошие. Старика своего, Сулейманку, как отца родного, слушаются. Дай Бог им удачи в делах их».
Утром узбеки на тракторе уже пахали землю, потом ее боронили, делали широкие грядки и сажали в ямки лук. Старик ходил за трактором, оступаясь на глыбах земли, вздымал руки к небу и многократно кричал: «Бисмилля! Бисмилля!» – что означает – во имя Аллаха.
Вечером узбеки пригласили Ивана Петровича вкусить с ними плов. Он подумал и решил, что день сегодня не постный и большого греха не будет, если он с ними поест плов, да и обижать их отказом не хотел. Плов в специальном казане варил молодой узбек Юсуф. Когда плов был готов, все узбеки вымыли руки, по локоть засучили рукава, постелили на пол кошму и сели, по-своему помолясь, в кружок, поджав ноги. Посреди поставили большой поднос, куда Юсуф вывалил из казана плов, от которого к потолку поднимался аппетитный пар. Старый Сулейман, раскрыв обе ладони, вонзил их в горячую белую пирамиду плова и, закинув назад голову с широко открытым ртом, стал горстями кидать туда плов. Все узбеки тоже закинули головы, широко раскрыли рты и последовали примеру старика. Ивану Петровичу плов подали особо – в тарелке – и положили рядом ложку. Он, посмотрев на гору плова в тарелке, сказал:
– Я столько не съем. Это очень много.
– Съешь, и еще попросишь, – отвечал старик.
И, действительно, плов был вкусный, легкий и необременительный для желудка. Утром, едва рассвело, узбеки были уже на поле. Белозубые, улыбающиеся, они удивляли Ивана Петровича неутомимым трудолюбием и набожностью. По пять раз в день они садились на корточки лицом к востоку и совершали краткую молитву – намаз. «Работящий народ, не ленивый, и нам бы неплохо с них пример брать. А то: “чучмек”, “орда”, “черные”. Вот тебе и орда. Свои-то, коренные жители эту землю бросили и в городе неизвестно как устроились. Небось, в общежитии в одной комнате теснятся да попивают потихоньку. Известное дело. Прохудился наш народ, прохудился. Отучился народ землю любить, власти Бога отменили, вон куда дело пошло, что на исконно русских землях уже пришлые азиаты работают, землю нюхают, хвалят: “Якши земля, якши земля!”» – думал Иван Петрович.