Погода благоприятствовала узбекам-сезонникам. Бог во благо время подавал дождь, грело солнышко, и лук рос не по дням, а по часам. Иван Петрович с кетменем выходил по утру мотыжить сорную траву и окучивать свой клин картошки.
Однажды узбеки собрали зеленый лук, аккуратно разложили его по ящикам и повезли продавать в город. Иван Петрович решил съездить с ними, зайти в церковь и поискать сына. Батюшка в церкви, слушая его исповедь, качал головой, удивлялся тому, как повернулась жизнь Ивана Петровича. Помолившись за литургией и причастившись, Иван Петрович зашел к дочери. В квартире стоял кислый пар, сушились пеленки и варились щи. Дети болели ветрянкой и во весь голос орали, требуя мать. А мать, растрепанная, в коротком халатике, с болячкой на губе, устраивала большую стирку. Отца встретила она приветливо, покормила, но о заблудшем брате ничего не знала и давно его не видела. Дала адрес и посоветовала сходить к его шмаре. Иван Петрович нашел указанную особу, которая, чуть приоткрыв дверь, просипела прокуренным голосом, что этот козел здесь давно уже не проживает. «А жив ли он?» – подумал Иван Петрович.
Поскольку трое узбеков остались торговать луком, обратно он решил ехать на поезде. Проходя задворками Витебского вокзала, он увидел лежащего на асфальте у мусорных контейнеров какого-то бомжа. Из контейнеров вытекала мутная зловонная жижа и подтекала под него. Крупные зеленые мухи роились над этой лужей и ползали по лицу спящего.
– Наверное, и мой сынок где-нибудь так валяется, – подумал он.
Бомж, лежащий на асфальте, замычал и сел, протирая себе глаза черными от грязи руками, и вдруг Иван Петрович узнал в нем собственного сына.
– Эх, Алеша, Алеша, до чего же ты дошел! – горестно сказал он.
– Это ты, предок? Привет от раздавленного червя… Я скоро подохну… Сил уже нет… Кормлюсь из помойки. Прощай…
– Зачем помирать тебе, Алеша? Поедем со мной.
– Поедем, мне уже все равно куда, на кладбище или в лес.
Иван Петрович тут же на ближайшей барахолке купил ему крепкую чистую одежду, сводил в баню и парикмахерскую, где его наголо остригли. Уехали они ночным поездом. В вагоне Алексей молчал, оживлен он был только перед отъездом, когда, взяв у отца деньги, где-то купил несколько доз героина.
На хуторе Иван Петрович подвел сына к старику Сулейману.
– Это мой сын, пропащий человек. Наркоман.
– Эта болезнь мы знаем. Узбекистан тоже есть наркоман. Отдай его нам, Иван. Один, два месяц и будет бросай свой привычка. Эта дурь совсем бросай. Будем крепко лечить. Узбекски лечить. Один, другой неделя мы его на цепь сажай. Совсем злой будет. Шайтан будет. Кричать, ругать маму-папу будет. Мы делай лекарство, много, много пить Алеша давай. Бить веревка тоже будем, если слюшать не будет. Потом будет тихий, как курдючный овца. Цепь будем снимай, кетмень в руку давай. Хорошо работай, кушать много давай, плохо работай кушать мало давай. Так мы наркоман лечим. Согласен, Иван? Давай твой рука! Якши?
Старик хлопнул по руке Ивана Петровича и увел Алексея с собой.
Чтобы не видеть и не слышать, как узбеки отваживают сына от наркоты, Иван Петрович опять уехал к дочке и погостил некоторое время у нее. В церкви батюшка после рассказа Ивана Петровича узбеков хвалил, говоря:
– Видно, что деловитый народ, хотя и не нашей веры. Но Господь посылает нам на пользу душевную и скорби и радости. Вот уехал ты, и промыслом Божиим сдвинулась твоя жизнь. Твой сын погибал и нашелся. На цепь, говоришь, его вначале посадят, аки пса бешеного. Это – хорошо. А как же иначе! Надо ему на цепи посидеть, пострадать, пока из него дурь не выйдет вместе с бесами. А то ведь он сам себе не хозяин. Залил душу наркотою и продался дьяволу, который и вел его к погибели. Скотен бех, валялся у помойки трупом безгласным и смрадным. Мухи по лицу ползали, они чуяли, что вот-вот человек трупом станет и торопились личинки червей на него отложить. Поезжай, раб Божий, на свое место и крепко молись за сына, и Господь через чужих иноверных людей подаст ему исцеление. Хотя жесток их способ лечения, но и болезнь тяжела, и наверное, таким способом и исцеляется. У восточных людей большой опыт лечения наркомании, а мы еще новички в этом деле.
Когда через месяц Иван Петрович вернулся на хутор, он увидел как два узбека выводят на веревке Алексея на работу, дав ему кетмень в руки. Потом веревку сняли и отпустили ночевать к отцу. Иван Петрович не узнал своего дерзкого и злобного сына. Он и вправду стал смиренным как овца. На вопрос, как его лечили, он отвечал:
– По-всякому. Вначале в сарае на цепь посадили. Старик Сулейман сварил целое ведро какой-то гадостной травы и заставлял кружками пить это зелье. Если отказывался, то стегали ремнем. За день выпивал целое ведро. Мочился от этого как конь. И рвало меня, и был понос. Ломка прошла быстро, но я так ослаб, что едва шевелил языком. Затем они меня откармливали. Давали яичный желток с сахаром, кислое молоко, мед и много кок-чая. Как только я окреп, погнали на работу. Я втянулся помаленьку в работу, успокоился и вижу, что спасаюсь. Спасибо этим людям, без них бы уже гнил в могиле. Хотя они и помучили меня крепко, но оказалось, что на пользу. Так с нашим братом наркоманом и надо поступать.
По вечерам обычно Иван Петрович читал Библию и видел, как Алексей, сидя на полу, прислушивается к чтению. Затем стал интересоваться, задавать вопросы. «Ну, вот и ладно, – думал Иван Петрович. – Бог даст, и дело пойдет на лад». Он усердно молился за сына, прося Бога о его исцелении.
Незаметно и быстро подкатила осень. Луку наросло – прорва. Узбеки то и дело грузили ящики на машину и отвозили в город на базар. Лук был хорош, крупный и здоровый, и раскупался быстро. Дружно выкопали картошку и заложили в погреб к Ивану Петровичу. Сам он похаживал, потирал руки и говорил сыну:
– Ну, теперь нам и зима не страшна.
Узбеки тоже были довольны. Они хорошо заработали и часть денег вручили Ивану Петровичу. Договорились, что машину, трактор и весь инвентарь оставят у него на сохранение до следующей весны, а сами полетят самолетом на родину. Алексей был задумчив и боялся отстать от узбеков, чтобы опять не занаркоманить. Иван Петрович поговорил со стариком. И тот сказал ему, что опасность возвращения к наркомании есть, но если он боится отстать от своих целителей, то он может взять его в свою бригаду, тем более, что и в зимнее время у них на родине есть работа. Работник он хороший, а весной все опять вернуться сюда.
На прощание устроили отвальную. Юсуф наварил целый казан плова и заварил кок-чай. Распрощались, расцеловались и расстались до весны.
А тут вскоре пришла и зима, посыпал снег, ударили морозы. Иван Петрович, оставшись один, следил за хозяйством, завел кота и двух собак. Закончив все дневные дела, он возжигал перед божницей лампадку и садился читать Библию. Часто вспоминал он своих новых друзей и, особенно, старика, который на прощание сказал: «Придет весна, прилетят ласточки, и с ними прилетим и мы».
Хроника одной зимы в Теберде
В Русском музее на стене одного из выставочных залов красовался интригующе-нелепый «Черный квадрат». Черный квадрат! Что в нем может быть? Я думаю, что все, что угодно из арсеналов ада, уголовщины и кровавой войны. И я вспомнил одну зиму и Малевича, но не того авангардиста, который покрыл полотно черной краской, а другого Малевича – бывшего белого офицера.
Почему я вспомнил этого человека, я и сам не знаю. Может быть, по ассоциации. Он тогда не производил на меня какого-то особого впечатления, а вот вспомнился, и за ним потянулась нить воспоминаний той страшной зимы 1942-1943-го годов.
Зима этого военного года белой шапкой накрыла узкое ущелье, где в каменистом ложе билась и бурлила белопенная горная река, берущая начало от высокогорных ледников Большого Кавказского хребта с гор западной Белолакая и вонзившегося в небо скалистого зуба Софруджи. Крупными хлопьями на землю медленно опускался снег, и его белизна слепила глаза, особенно, когда проглядывало неистовое горное солнце. И среди этой белизны, гудя моторами, перемещались громадные немецкие грузовики и батальоны солдат в зеленых шинелях, стальных касках и с карабинами за плечами. Это было глухое тоскливое и непонятное время, когда кованый немецкий сапог стоял на Северном Кавказе.
С Малевичем я познакомился в маленькой душной кухоньке с закопченными стенами и запотевшими стеклами окон. Он подбрасывал в весело горящую плиту, на которой кипела выварка с бельем, березовые чурки и ворочал белье палкой. В вымирающем от голода детском санатории имени Красных Партизан он числился завхозом и сейчас вываривал белье не завшивевших детей, а своей сожительницы Марьи – женщины нрава крутого, в меру упитанной, с роскошной гривой рыжих волос.
Малевич был мужчиной высокого роста, худощавый с хорошими манерами гвардейского офицера, каким он и был в далеком прошлом. Чудом избежав расстрела в двадцатом году, когда Крым захватили Красные войска, он впоследствии устроился на скромную должность завхоза в детском костно-туберкулезном санатории в Евпатории, где потихоньку коротал свои годы по чужим документам, доставшимся ему от убитого красноармейца Малевича. Он уже не ждал от жизни никаких перемен и был доволен тем, что избежал застенок «чека». Но в 1941-м году неожиданно грянула война, стронувшая многих, в том числе и его, со своих мест. По вечерам, сидя на ступеньках крыльца и покуривая папиросу, он следил своими светло-голубыми глазами, как над морем, надрывно гудя, самолеты летели бомбить Севастополь.
Крым готовили к сдаче, и Малевич размышлял: уезжать ли ему в эвакуацию с санаторием или остаться под немцем. Отвращение и злоба к тевтонам, сидевшая в нем еще с первой мировой войны, пересилила его сомнение и он деятельно включился в подготовку к эвакуации санатория.
До октябрьского переворота он жил в Петербурге в своей уютной квартирке при Семеновских казармах и служил в гвардейском Семеновском полку в чине ротмистра. В Крыму он оказался с белой армией барона Врангеля. После разгрома белых он не успел к отходящему в Турцию пароходу, застряв в занятой красными Феодосии. Предвидя неизбежный расстрел, он переоделся в снятую с трупа солдатскую форму и с документами красноармейца Малевича пристал к полевому госпиталю красных в качестве санитара. С утра до вечера он возил на перевязку раненых, рыл могилы и хоронил умерших, сваливая туда же из тазов ампутированные конечности. В Феодосии красный террор свирепствовал вовсю, и Малевич с содроганием видел, как у стен Генуэзской крепости происходил массовый расстрел белых офицеров и солдат по приказу главкома Троцкого и комиссара Белы Куна.