Хлопот с эвакуацией навалилось сразу много. Главной была разборка санаторных кроватей. Для больных костным туберкулезом кровать – это все. Она довольно высока, подвижна, на колесах, с решетчатыми загородками и столиком в головах. Без такой кровати лечение немыслимо, ведь больной порою лежит в ней многие годы. И Малевич с помощниками первым делом бросился на разборку этих кроватей и погрузку их в товарные вагоны состава. Больных детей, которые почти все были в гипсе, привозили на машинах и осторожно размещали на полках вагона. Много чего надо было везти с собой: кухню, продукты, медицинскую часть, белье, матрасы и прочее. Оставляли, по сути говоря, только голые стены. Эвакуировался также почти весь персонал санатория со своими семьями и скарбом.
Таким образом, составился большой эшелон, который вечером, в ночь, помчался по Крымским степям из Евпатории в Керчь, где под погрузку был уже подан большой корабль. Слава Богу, что ехали ночью, а то днем на эшелоны уже налетали немецкие самолеты и разносили их в щепки. Сгоревшие вагоны и паровозы валялись под откосом на всем протяжении пути, а тучи воронья кружили над ними, находя там себе добычу. Малевич не спал, много курил и думал, что их всех там ожидает? И еще удивлялся, что в ходе этой кошмарной войны, этого ужасного народного бедствия, кто-то организовал эвакуацию больных детей.
В Керчи эшелон пришел прямо в порт, и детей со всем имуществом погрузили в старый транспортный пароход прямо в трюмы, уже загруженные зерном пшеницы. Вечером пароход с погашенными сигнальными огнями вышел в море и взял курс на Новороссийск. Надо полагать, что только один Господь Бог сохранял этот пароход от шнырявших в море немецких подводных лодок, а с рассветом корабль мог подвергнуться атаке «юнкерсов» с воздуха.
Ночь была беспокойная, море штормило, и пароход, переваливаясь с боку на бок, продвигался вперед. Малевич вышел на палубу покурить и прижался спиной к горячей трубе машинного отделения. Волны тяжело били в железный борт, холодные соленые брызги летели на палубу в лицо и ветер едва не срывал шапку. Вся палуба сотрясалась мелкой дрожью от работающих паровых машин, из трубы валил черный дым с огненными искрами. Порой в ночи слышались крики матросов, расчехлявших спасательные шлюпки, и Малевич остро почувствовал всю беззащитность корабля и людей, которые доверились только ночной темноте, но кто знает, может быть, среди них были Божии молитвенники, которые взывали к милости и защите.
Ранним утром корабль благополучно вошел в затянутую редким туманом Новороссийскую бухту. Под визгливые крики кружащих чаек началась спешная разгрузка корабля, потому что гавань подвергалась частым налетам немецкой авиации. Только начали разгрузку, как зенитки и скорострельные пушки военных кораблей открыли оглушительную стрельбу по налетевшим немецким «юнкерсам», пикирующим на военные склады порта. Сбросив серию бомб на окраины порта и потеряв один самолет, рухнувший в море, самолеты скрылись за горизонт.
Детей и имущество опять погрузили в поданный состав, который тронулся в сторону Карачаево-Черкессии. На станции Усть-Джигута уже были поданы устланные соломой грузовики, и детей вместе с санаторным имуществом повезли по крутым дорогам к высокогорному курорту Теберда. Разместили их в отличном современной постройки трехэтажном корпусе дома отдыха для шоферов. Осень в Теберде стояла тихая, безветренная, солнечная. Горные леса оделись, как в королевские одежды, в золото и пурпур. В конце ущелье упиралось в белоснежные вершины Большого Кавказского хребта, слева страшной отвесной стеной довлела над ущельем скалистая гора Чертов замок, а справа возвышалась плоская Лысая гора. Иногда можно было увидеть пасущихся в горных лесах благородных оленей, немало было там также диких кабанов, медведей и волков. Кормили детей по тем временам неплохо, но к зиме среди них начались случаи смерти. У некоторых от высокогорья отказывали почки, быстро развивалась водянка, и они умирали. Таким образом, препроводив на кладбище несколько юных покойников, Малевич стал главным могильщиком детского санатория.
Зима пришла неожиданно. Утром, когда дети проснулись и глянули в окна, на земле, деревьях и горах везде лежал ослепительно белый пушистый снег. Небольшая часть детей были ходячими, но теплой одежды у них не было, и поэтому им пришлось сидеть в помещении. Но нашлись смельчаки, которые все же выходили на улицу поиграть в снежки и, заморозив себе пальцы на ногах, вынуждены были засесть в помещении.
Особых событий этой зимой 1941-1942-го годов в жизни санатория не произошло, если не считать празднования Нового 1942-го года и показа фильма «Разгром немецких войск под Москвой». Для этого всех собрали в зал, кого привезли прямо на кровати, кого на носилках, многих разместили на топчанах. Собрался весь персонал и даже местные жители – карачаи – преимущественно белобородые старики в барашковых папахах, черкесках и мягких сапогах. Они степенно сидели на лавках у стены, сложив руки на рукоятках больших кинжалов. Киномеханик Зяма Клебанов запустил застрекотавший киноаппарат, и на экране развернулась чудовищная картина военного сражения и его последствий. Разбитые и брошенные немцами пушки и сгоревшие танки, остывшие пожарища деревень с высокими печными трубами и везде множество окоченевших трупов немецких солдат и офицеров, замерзших в самых нелепых позах. Еще показали крупным планом замученную Зою Космодемьянскую, лежавшую в снегу навзничь с веревкой на шее. Все понимали, что видят документальную хронику, и поэтому в зале царило молчание. Маленьким и взрослым зрителям казалось, что это происходит где-то далеко и обходит их стороной, но не ведали они, что это все приедет к ним, что смерть ледяной рукой коснется и их, а киномеханика откопают из общей могилы, достав из-под груды трупов и опознают только по протезу ноги.
Когда показ фильма окончился, все стали молча выходить из зала, и лежащие на топчанах и кроватях дети, пораженные увиденным, были бледны и молчаливы. Малевич стоял в коридоре и быстрыми затяжками курил папиросу, дрожащими пальцами теребя скрученный галстук.
Смена времен года здесь происходила без прелюдий. Зима прошла быстро, и яркими красками и обилием света засверкала весна. Жгучее солнце растапливало снег и ледники в горах, и шум ревущей, клокочущей реки был слышен по всему ущелью. В большом пруду, очнувшись от зимней спячки, неистово квакали тысячи лягушек. Лес оживал, и везде цвели белые подснежники и голубые фиалки. Лето вступило в свои права, и все кругом зазеленело. Временами небо заволакивало тучами, грохотали грозы и шли проливные дожди. Ветер с гор быстро сгонял тучи и начинало нещадно палить жаркое солнце. В ярко-синем бездонном небе, медленно кружась, парили орлы.
Дети, истомившиеся за зиму долгим сидением в помещении, выползали во двор и, жмурясь, располагались на бревнах, греясь на солнышке. Оставались в своих кроватях только больные дошколята из санатория «Пионер». Кормить стали заметно хуже, да и медикаментов не хватало, и старый худощавый врач в пенсне, делая перевязки, всем накладывал на свищевые раны тампоны с раствором марганцовки, которые он называл «влажно-отсасывающими».
Но вот на дороге, ведущей к Клухорскому перевалу, стали показываться необычные прохожие. Это были идущие в одиночку и группами красноармейцы, которых жалостливая повариха подкармливала санаторной кашей. У бойцов был потрепанный, измученный вид, у некоторых – повязки на руках и головах. Они рассказывали, что идут из-под Харькова, где наши войска были окружены немцами и потерпели большое поражение: многие погибли в боях, очень много попало в плен.
С каждым днем отступающих становилось все больше и больше, а к августу они пошли сплошным потоком. Путь их лежал через Клухорский перевал в Сухуми. В узких отрогах Кавказского хребта им больше некуда было деться. Лица их почернели от пыли и солнца, гимнастерки выцвели добела, за отвороты пилоток были заложены вялые листья табака, которые сушились на ходу. У некоторых на гимнастерках были видны ордена и медали. Вооружены они были только легким стрелковым оружием. Ни пушек, ни танков с ними не было. Раненых везли на телегах. Временами телеги останавливались, с них снимали умерших бойцов и здесь же, у дороги, хоронили, слегка присыпав землей. В этом потоке отступающих было много беженцев из кубанских городов и колхозов, гонимых страхом перед приближающейся немецкой армией.
Это был нескончаемый поток упряжек, телег с домашним скарбом, стада коров, овец, табуны лошадей. Слышался шум, крик, детский плач, пыль столбом стояла над дорогой. То и дело налетали немецкие самолеты, которые расстреливали отступающих из пулеметов и засыпали их осколочными бомбами. Люди разбегались в стороны и падали на землю, раненые лошади бились в оглоблях, обливая кровью дорогу. После налета трупы оттаскивали в сторону, раненых отводили в тень на траву, и больше никто и ничем им помочь не мог. Все как безумные старались быстрее перейти горный перевал и скрыться от врага. Дети из санатория, которые были покрепче и могли ходить, организовались и тоже решили уйти от немцев через перевал. Они выстроились в очередь у санаторного склада, и Малевич выдавал им сухой паек.
В полдень детская инвалидная команда под палящими лучами солнца тронулась в путь. На костылях, в гипсовых корсетах потащились они в сторону Домбая. Кто нес ковригу хлеба, кто связку копченой рыбы, кто банки консервов. Хромой мальчишка Ваня, скачущий на одном костыле, тащил в сетке две головки сыра. Пройдя километров пять по знойной пыльной дороге в толчее отступающих, дети изнемогли, покидали все свои припасы в придорожную канаву и легли в тень отдохнуть. Они вдоволь напились из ручья, а еды здесь было полно в брошенных чемоданах и корзинах. Ваня объявил, что он дальше идти не может и повернет назад. Но большинство детей все же решили идти дальше. Тяжело опираясь на костыль, Ваня пошел в обратный путь к санаторию.
Из рощи вышел старик карачай, гнавший хворостиной корову.
– Домбай ходил, мальчик? – спросил он.