– Ходил, да нет сил идти дальше, дедушка.
– Ишак надо ехать тебе. Ишак здесь много есть, хозяин нет.
– Нет, уж я пойду назад. Сил у меня мало.
– Война худой, совсем худой дело. Немец придет, худо жить будет нам. Коммунист убивай, еврей убивай, скот себе тащи. Тебя трогать не будет. Голодать будешь, ко мне приходи. Старому Хаджи приходи. Кирджин дам, картошка дам. Аллах сказал голодный кушать давай. Война совсем худой дело.
Старый Хаджи закурил махорку и сел отдохнуть на камень. А Ваня поплелся дальше. Вскоре стало темнеть, и он в стороне от дороги увидел одинокий домик. Хозяйка домика пожалела его, накормила и положила спать на полу вместе со своими детьми. Это была бедная русская семья, хозяин которой был взят в армию еще в прошлом году. Утром, когда совсем рассвело и солнце золотило вершины гор, в дверь постучали. Женщина встала, открыла дверь и, вскрикнув, отпрянула назад. В дверях стоял молодой улыбающийся немецкий солдат с закатанными рукавами зеленого мундира, со стальной каской, которая висела у него на поясе, и карабином с примкнутым штыком. Он осмотрел комнату и покивал хозяйке головой.
– Где есть пан? – спросил он. Та подумала, что он спрашивает про панов времен Гражданской войны, и, показав рукой в сторону перевала, сказала:
– Пан убежал давно.
Солдат, удовлетворенный ответом, кивнул головой и ушел. Ваня вышел во двор и посмотрел на дорогу, по которой ехали военные немецкие машины и строем шли войска. Рукава мундиров у всех были засучены, множество голов в стальных касках подрагивали при ходьбе, на плечах они несли карабины и отрывисто пели походную солдатскую песню, отдающую эхом в горах.
– Вот это силища! – подумал Ваня.
Попрощавшись с хозяйкой, он пошел к санаторию. Везде валялись сброшенные с немецких самолетов листовки, призывающие красноармейцев сдаваться в плен. Ваня подобрал одну листовку и рассмотрел ее. На одной стороне была изображена немецкая полевая кухня, из котла которой толстый немецкий солдат в поварском колпаке черпаком щедро накладывал в миски кашу пленным красноармейцам. На другой стороне была отпечатана скверная еврейская физиономия и стишок под ней:
Бей жида политрука,
Морда просит кирпича!
Ваня шел, и холод волнами пробегал по спине, куда он ожидал выстрела, но немцы не обращали на него внимания, занятые своим делом. Расположившись на полянке у дороги, они подходили к полевой кухне, и повар наливал в плоские котелки жирный мясной бульон с протертой печенкой, а в крышки от котелков – картофель с мясом. Хлеб, выпеченный несколько месяцев назад, давали завернутым в целлофан и сохранившим все свои качества. Ваня, проходя, посмотрел на повара, и тот поманил его пальцем. Ваня подошел, и веселый румяный повар налил ему миску жирного немецкого супа и дал небольшую буханочку хлеба. Это были солдаты-фронтовики, от которых, как понял Ваня, больших бед ждать не приходится. Но что будет дальше?
Был август 1942-го года, и на Лысой горе полыхало пламя. Горели сухая трава и лес. Говорили, что лес подожгли партизаны. Батальон егерей с собаками поднялся на гору, обошел все кругом, но ничего не найдя, вернулся назад. Немецкая администрация действовала оперативно и организованно. Везде были расклеены приказы, регламентирующие жизнь при новом немецком порядке. Четко по пунктам было расписано, что можно было делать, а что под страхом расстрела нельзя. Нельзя было помогать партизанам, скрывать евреев, хранить оружие, заниматься саботажем, портить германское имущество и уклоняться от работы на благо Великой Германии. Все жители должны в трехдневный срок пройти регистрацию в немецкой комендатуре. Можно было: сдавать немецкому командованию скот и продовольствие, а также теплые зимние вещи. Можно было открывать магазины, мастерские по пошиву обуви и одежды, возделывать огороды и сады.
Малевич прицепил к пиджаку белый офицерский крест «За боевые заслуги», но с немцами не общался, хотя хорошо знал немецкий язык. У него возникла большая проблема со снабжением санатория продовольствием. Все запасы были исчерпаны и полки в кладовой были пусты. Главврач ходила в немецкую комендатуру, но там ей сказали, что немецкое командование этим не занимается. В свою очередь комендатура обязала ее в трехдневный срок предоставить списки еврейских детей, находящихся на лечении в санатории. На складе санатория был запас нового постельного белья, одеял, и Малевич предложил главврачу поменять его у местного населения на продовольствие, но получил резкий отказ. Тогда на лошаденке с телегой он стал объезжать ближайшие селения и совхозы и выпрашивать картошку, муку, свеклу. Но дело продвигалось туго, потому что и совхозы, и население комендатура обязала сдавать муку, овощи и мясо немецкому командованию. Рацион детского питания резко сократился, и печальный ангел смерти все чаще и чаще стал наведываться в санаторий и осенью обосновался там совсем.
Ваню главврач Марья Петренко назад в санаторий не приняла, и он блуждал по поселку, кормясь нищенством. А перед немецкой комендатурой три дня стояла длинная очередь жителей поселка согласно приказу о регистрации. Регистрация шла медленно. Входили все, но не все выходили. В подвалы загоняли коммунистов, ответственных работников и служивших в милиции. Евреи выходили все, но с подпиской о невыезде и желтой шестиконечной звездой на груди с надписью «юде».
Евреев застряло в поселке более трехсот человек. Это были жители Краснодара, Армавира, Тихорецка. Одни не успели уйти через перевал, другим было жаль расставаться с имуществом, которое они везли на телегах и вынуждены были его бросить перед узкой тропой перевала, третьи не верили, что немцы могут их расстрелять, хотя все они читали советские газеты и видели снимки расстрелянных, но считали это военной пропагандой. Старые евреи, которые еще помнили приход кайзеровских войск на Украину, говорили: «Ну таки, что пишут в этих газетах? Что им прикажут, то и пишут, за это им зарплату дают. Мы видели тогда немцев на Украине. Это были вполне порядочные люди».
Сейчас же эти «порядочные люди» трудоспособных мужчин-евреев сразу отправили на горный лесоповал, где они, как муравьи, облепив громадные стволы буков, тащили их вниз. За свой труд они получали котелок баланды, кормовую свеклу и с избытком побои. Надсмотрщики, местные полицаи и полицаи из Галиции били их за каждый пустяк. На остальное население немцы не обращали внимания, как будто его и не существовало. Единственно, что сделало командование, это стало выпускать газету «Свободный Карачай», где были сплошные нападки на коммунистов, евреев и призывы вступать в национальную карачаевскую дивизию.
Детские костно-туберкулезные санатории были брошены на произвол судьбы. А детей в них было много. Здесь были санатории из Евпатории им. Красных Партизан, «Пионер», им. Крупской, «Пролетарий», санаторий из Алупки, из Одессы. Малевич опекал два санатория: им. Красных Партизан и «Пионер», которые находились в одном помещении. Рыская по округе с лошадью, он нашел на заброшенном консервном заводе мешки со старыми прогорклыми бобами сои. Немцам они были не нужны, и он все перевез к себе на склад. Эта соя имела горьковатый вкус и фиолетовый цвет. Из нее стали варить жидкий суп и печь небольшие жесткие коричневые лепешки. Вначале детей кормили два раза в день, а позже всего лишь один. Немцы приказали освободить третий этаж под казарму, и скученность на двух нижних этажах была невообразимая. Кроватями были заставлены все коридоры. Надо еще сказать, что поселок Теберда каждый день подвергался бомбежкам советской авиации, и немцам было удобно спасаться в детском санатории потому, что его не бомбили. Но все же некоторых из них смерть доставала на улице. Были убитые и раненые.
Как-то после одного налета я зашел в перевязочную и увидел там хмурого Малевича, державшего за руку свою сожительницу. Она лежала на кушетке без сознания и хрипела, доживая последние минуты. Пышные волосы ее слиплись от крови, а в грудь ей глубоко вошел большой зазубренный осколок бомбы. На следующий день я был у Малевича на поминках. Он сидел пьяненький с гитарой в руках, опрокидывая в рот стопку за стопкой, скупые слезы катились у него из глаз. Он вытирал их платком и говорил, что Маша ушла в черный квадрат. Взяв на гитаре аккорд, он тихо спел романс Апухтина «Жизнь»:
О жизнь! Ты миг, но миг прекрасный,
Миг невозвратный, дорогой;
Равно счастливый и несчастный
Расстаться не хотят с тобой.
Ты миг, но данный нам от Бога
Не для того, чтобы роптать,
Но свой удел, свою дорогу
И дар бесценный проклинать.
Но чтобы жизнью наслаждаться,
Но чтобы ею дорожить,
Перед судьбой не преклоняться,
Молиться, веровать, любить.
А дети в санатории буквально таяли на глазах. У некоторых от истощения возник туберкулезный менингит, и они, выгнувшись и скорчив ноги, быстро умирали.
Итак, началось большое умертвив детей. Вначале Малевич возил трупы на кладбище, потом, когда их стало много, обернув в простыню, закапывал на краю двора, где была обрывистая свалка. Ходячие дети кое-как перебивались, нищенствуя в поселке, но поселок сам жил впроголодь и подавали плохо. Только у карачаев можно было выменять кусок кукурузной лепешки на краденное из санатория одеяло или простыни. Однажды немцы, не побоявшись туберкулеза, подогнали к корпусу несколько грузовых машин и вывезли всех детей в старое двухэтажное здание барачного типа, которое называлось «Санаторий Джамагат», заняв прежнее здание под свою казарму.
Зима 1942-1943-го годов была морозная, здание не отапливалось, и дошколята, лежащие на своих железных кроватях, вымирали целыми палатами. Они лежали молча в оцепенении от холода и голодных мук в томительном ожидании, когда им принесут миску соевой баланды. Они набрасывались на этот жалкий суп и маленькими глотками выпивали эту горячую горьковато-соленую жижу, оставшиеся соевые бобы вынимали из миски и выкладывали на подушке рядом со своим лицом. Тоненькими прозрачными пальцами они брали по одному бобу и долго держали его во рту, пока он не растворялся, потом брали другой…