Малевич замучился с этим потоком маленьких мертвецов. Он уже их не хоронил, а вывозил на кроватях на открытую веранду, складывая их в штабеля. Мороз и ветер их костенил, метель припорашивала снегом, простыни с них сваливались, открывая умопомрачительную картину истощенных до крайности мертвых детей, лежащих в самых нелепых позах. Особенно страшно было живым, когда на улице трещал мороз и трупы холодным светом освещала луна. Их похоронили во дворе в общей могиле только весной.
Как-то утром ко входу дома подъехала большая немецкая машина зеленого цвета в виде фургона без окон с двумя створками дверей сзади. Из кабины вышли четверо немцев в черной эсэсовской форме. Они прошли в кабинет к главврачу. Затем с главврачом и двумя полицаями начали обход палат, где по списку отбирали еврейских детей, полицаи вынимали их из кроватей и относили в машину. Внутри машина была оцинкована, а на полу лежали деревянные решетки. На них укладывали детей. Были здесь и ходячие подростки, как, например, Роза Рабинович из Белоруссии. Малевич подошел к одному эсэсовцу и сказал:
– Зачем вы их забираете? Они и так скоро умрут от голода.
Услышав безукоризненную немецкую речь, эсэсовец спросил:
– А вы кто такой?
– Я ротмистр Его Императорского Величества гвардейского Семеновского полка, а ныне завхоз этого санатория.
– Я бы лично их не брал, господин ротмистр, но мы выполняем приказ.
Может быть, с этого самого утра и начался «дебют» душегубок – этого страшного изобретения германского фашизма.
Ваню, по просьбе Малевича, все-таки опять приняли в санаторий. Он очень отощал и страдал кровавым поносом. Проходя по коридору мимо комнат, где ютились врачи, он увидел пару блестящих еще не потрепанных галош. Оглянувшись, он схватил их и выменял у карачайки на восемь вареных картофелин и кусок хлеба. Придя, он поел сам и покормил лежачего соседа по палате. Вскоре его вызвала главврач:
– Ты украл галоши?
– Да, я.
– Твой отец в армии полковник?
– Да.
– Ну так знай, что ты у меня первый кандидат в гестапо.
После такой угрозы Ваня решил бежать из санатория и где-нибудь спрятаться. Вечером он ушел к старику Хаджи. Рассказав старику, что ему угрожает, он также пожаловался на боли в животе. Хаджи оставил его на несколько дней у себя, отваривал целебные травы и давал мальчику пить.
– Если твоя главврач уже донесла в гестапо, что ты сын полковника, то тебя начнут искать. Я тебе дам баранью шубу, валенки и спрячу в охотничьем домике на дереве в лесу. К тебе будет приходить мой внук Гамзат и приносить тебе хлеб, а когда тебя перестанут искать, он тебе даст знать.
Гамзат отвел Ваню в лес к подножью Лысой горы, где на толстых ветвях сосны был устроен охотничий домик с крышей, с окном на ущелье и люком в полу. К стволу сосны были прибиты короткие обрубки толстых сучьев, по которым, как по лесенке можно было добраться до люка. Пол в домике был устлан сеном, на полу лежала теплая медвежья шкура, чтобы укрыться ночью. Гамзат оставил ему хлеб, сыр и бутыль с водой, наказав, чтобы держал бутыль на сене под медвежьей шкурой и почаще встряхивал.
Одним зимним ненастным утром, когда рассвет едва пробивался через обледенелые окна, по палатам со своей дочкой ходила и прощалась с детьми врач Софья Сауловна Барак. Немцы объявили евреям срочно готовиться к выезду в Донбасс для работы на угольных шахтах. Евреи с детьми, узлами и чемоданами собрались в синем деревянном павильоне на краю поселка.
Забравшись с головой под медвежью шкуру, Ваня крепко спал до утра. Поев хлеба с сыром и попив из бутылки воды, он, открыв люк, посмотрел вниз. На снегу под сосной было много крупных волчьих следов. Но здесь он чувствовал себя в безопасности и, прислонившись к стенке, перечитывал свою любимую книгу «Таинственный остров». Поглядывая в окно, он увидел группу людей с лопатами, идущих в окружении полицаев. Они остановились у подножья Лысой горы, один полицай начертил на снегу большой квадрат, и люди с лопатами принялись копать яму. Они копали с утра и до темноты в течение трех дней и, закончив, ушли под конвоем, оставив зияющий черный квадрат. Вскоре пришел Гамзат и, осмотрев яму, вошел в лес и поднялся к Ване. Он принес ему хлеб и воду, сказав, чтобы сидел тихо и не спускался вниз: наверное, завтра у этой ямы будут расстреливать евреев. Ваня побледнел и хотел бежать отсюда, но Гамзат сказал, что ему ничего не угрожает, только чтобы не смотрел в окно.
На следующее утро Ваня увидел, как у подножья горы выставили оцепление из полицаев. Вскоре эсэсовцы пригнали большую толпу евреев и окружили ее автоматчиками с собаками. У черного квадрата ямы на расстеленном брезенте расположились с пулеметом два солдата. Ваня видел, как отобрали десять человек евреев, которых заставили раздеться догола, и погнали босиком по снегу к яме. Толпа закричала, автоматчики пустили собак, которые стали рвать людей, и толпа замолчала. Обреченную десятку поставили лицом к яме. Раздались пулеметные очереди, и люди попадали в яму. Толпа опять стала кричать, но ее вновь стали травить собаками. И так, по десяткам, расстрел продолжался. Ваня смотрел и плакал, тошнота подступала к горлу. В одной десятке он узнал санаторного киномеханика Зяму Клебанова. Тот шел голый, с пристегнутым к культе ноги протезом. Расстрел длился долго, а когда он закончился, полицаи забросали яму землей и утрамбовали землю ногами. Одежду расстрелянных погрузили в машины и увезли. Наступила ночь. В черный квадрат, который выделялся на снегу, ушло более трехсот мужчин, женщин и детей.
Вскоре Гамзат забрал Ваню из лесного домика и отвел к русскому священнику отцу Василию. Ваня был так напуган, что целую неделю не мог говорить и почти ничего не ел.
Отец Василий пришел в поселок с Кубани уже при немцах, где отбывал срок в советском лагере за религиозную пропаганду. В поселке он занял под церковь пустующий дом, собрал общину и начал богослужение. Община была маленькая, и батюшка Василий сам жил впроголодь, но о Ване он заботился, отдавая ему последний кусок. Батюшка его окрестил и приучал прислуживать в алтаре: растапливать печку, ходить со свечой и подавать кадило. Одна прихожанка сшила и подарила ему стихарик. На службу, в основном, приходили русские женщины и старые казаки с Георгиевскими крестами на груди. Приходил и Малевич. Увидев Ваню, он кивнул ему головой. Но Ваня знал, что Малевич его не выдаст. Оставшись один после смерти своей сожительницы, по вечерам он часто бывал пьян и, сидя в углу, перебирал струны гитары и негромко пел тоскливые белогвардейские романсы, которые были в ходу у офицеров Врангелевской армии в двадцатом году в Крыму.
Рождество немцы справляли 25 декабря, сентиментально, но основательно, с рождественским балом, концертом с артистами из Германии. В казармах гуляние продолжалось до утра с обильным питием шнапса, французских вин и плотной закуской. Вынув из карманов фото своих жен, детей и рассматривая их, солдаты роняли пьяные слезы. Дела у них шли плохо. Понеся значительные потери, они так и не смогли взять Клухорский перевал. А тут еще сообщение о разгроме и пленении шестой армии фельдмаршала Паулюса под Сталинградом. На лицах у немцев появилось уныние и растерянность, и везде были вывешены траурные флаги. Чтобы самим не попасть в окружение, они быстро собрались и покинули Теберду.
Теперь советская авиация бомбила и расстреливала из пулеметов немецкие части. Малевич, порыскав на брошенных немцами складах, прикатил к себе во двор железную бочку со спиртом. Несколько дней в поселке было безвластие. Но наконец с Клухорского перевала спустилась рота советских лыжников. Над комендатурой повесили красный флаг. Со стороны Черкесска тоже пришли красные войска. Советские офицеры, много повидавшие на третьем году войны, когда вошли в санаторий, ужаснулись при виде лежащих в кроватях истощенных до крайности умирающих детей. Эти живые мощи ничего не говорили, ничего не просили, а только смотрели на военных большими запавшими глазами, в которых застыло страдание.
Поднялась большая суета. Солдаты натопили баню и понесли туда детей, переменили белье на постелях. К дому подкатила полевая кухня с полным котлом наваристого мясного рисового супа. Повар черпаком наливал полные миски, которые разносили по палатам. К супу раздали по несколько кусков хлеба. Дети с жадностью набросились на еду, и к вечеру от нестерпимой боли в животе умерло несколько человек. Никто даже не предупредил детей о том, что после голода опасно наедаться.
Малевич тоже принес к себе в комнату котелок жирного супа. На радостях он отвинтил у бочки пробку и налил бидон спирта. Он хорошо поел и выпил целый стакан спирта. Через час он ослеп и потерял сознание. Пришедший военфельдшер осмотрел больного и велел плотнику сколачивать гроб, а спирт из бочки немедленно вылить на землю. Малевич отравился метиловым спиртом. Он лежал пластом, хрипло дыша, и вокруг его головы на подушке расплывалось пятно пота. Его похоронили в могиле партизан Гражданской войны, находившейся во дворе санатория и отгороженной деревянной оградкой. В черном квадрате разрытой могилы виднелись сгнившие ослизлые доски старых гробов. На них и поставили гроб с телом белого офицера. Смерть примиряет всех. Могилу зарыли и сверху поставили пирамидку с жестяной звездой.
Закончилась война, прошли годы, и Теберда стала модным горнолыжным курортом. Домбай и Клухорский перевал овеян легендами о высокогорных боях с немецкими егерями из дивизии «Эдельвейс». Много следопытов поднималось на места боев, что-то там откапывали, что-то находили. Газетчики писали об этом в журналах и газетах, романтизируя солдат-альпинистов и с нашей, и с немецкой стороны. А вот трагедия, которая разыгралась зимой 1942-1943-го годов в этом ныне модном курорте, совершенно забыта и мало кому известна. В память погибших и мучившихся там той зимой людей я и написал это тяжелое и горькое повествование.
В Северных Палестинах
В маленькой, оставленной жителями, деревушке, что в Псковских краях, в стороне от больших дорог, в окружении болот и лесов прозябал последний ее житель – одинокий старик Игнат Петрович. Был он стар, но живуч, а сколько ему бы