Потом пошли жуткие утопленники, выброшенные волнами Черного моря на берег, с впившимися в их тела жадными крабами. Вереницей друг за другом ложились на секционный стол умершие в больнице: кто от рака, кто от сердца, кто от туберкулеза. Были и дети.
Однажды утром я обнаружил на столе двух маленьких девочек и их братика. Они были сбиты на шоссе машиной, когда, взявшись за руки, шли вместе с родителями по краю шоссе. Родители с тяжелыми травмами лежали в больнице, а их дети здесь, в морге. У них были удивленные лица, как у той куклы с застрявшей пулей. Я потянул девочку за ручку, и она, как-то по-детски, недоуменно сделала движение головой. А у порога морга на земле валялся и рыдал шофер, заснувший за рулем грузовика.
Вероятно, Бог дал мне слишком чувствительное сердце, и я мрачнел с каждым днем. Прошло два года, и от моей студенческой жизнерадостности не осталось и следа. Происходило медленное заражение смертью. А когда шесть феодосийских мальчишек на горе колотили камнями противотанковую мину, и взрыв потряс землю, и черный дым столбом поднялся над горой, и когда ко мне в морг принесли сочащийся кровью узел с останками их тел, задымленных и черных, я не выдержал и заплакал над этим страшным узлом.
После этого я сам стал ожидать скорое приближение смерти. Я делал биохимические анализы крови, и мне давали плохие показатели работы почек. А умирать не хотелось, я был еще так молод, и мне посчастливилось выжить в войну, и окончить институт, и не умереть в клинике Углова. А жизнь была так прекрасна, а крымская весна так блистательна и волшебна, когда все цвело, благоухало и жужжало под ярким ослепительным солнцем. Придя домой, я сел за стол и написал отчаянное письмо Никите Хрущеву, которое было криком души. В нем я просил отправить меня в Соединенные Штаты Америки, где в хирургической клинике братьев Мейо уже делали пересадки почек. Ответ из Москвы пришел быстро. В нем было указание областному начальству оказать мне необходимую медицинскую помощь. И помощь была оказана. Из Симферополя за мной прислали машину и отвезли меня в психушку, где подвергли тщательной психиатрической экспертизе и нашли у меня угнетенное состояние психики – депрессию.
И вот тогда-то я пошел к Архиепископу Луке, профессору и великому хирургу. Владыка был уже очень стар и совершенно к тому времени потерял зрение, но разум имел ясный и успешно управлял епархией, борясь с обкомом партии, который по директиве Никиты Хрущева закрывал подряд все церкви в области. Владыка принял меня ласково, как старого знакомого. Я ему выложил все, что накопилось у меня в душе и на сердце. Собственно говоря, это был мой прощальный визит перед неминуемой смертью. Владыка несколькими словами успокоил меня, и сидя в кресле, подозвал к себе. Он ощупал руками мое лицо, вытер слезы, нагнувшись, ощупал голени ног, проверил пульс, велел расстегнуть рубашку, приложил к моей груди большое прохладное старческое ухо и выслушал сердце, поколотил кулаком по пояснице и велел подойти к зеркалу – посмотреть, какого цвета слизистая век и каков язык. Все оказалось розовым. Старец поднялся с кресла и подошел к иконам. Молился он минут десять, вздыхая и что-то неразборчиво говоря. Потом опять уселся в кресло и, подперев рукою большую львиную голову, задумался, закрыв глаза. В комнате воцарилось молчание, только громко тикали большие часы да через открытое окно с улицы доносились какие-то слабые уличные звуки. Я думал, что он заснул.
– Знаешь что, – наконец, сказал он, открыв глаза. – Ты врач и я врач, и скажу тебе откровенно, что в ближайшее время умереть предстоит мне, а не тебе, а ты будешь жить еще долго-долго и может даже доживешь до моего возраста. Поминай меня в молитвах своих. Я много потрудился для Бога и людей, и исполнил меру дел своих, и чувствую, что силы мои уже исчерпаны. А тебе советую оставить работу в морге. Эта работа не для тебя. А возьми-ка ты свою докторскую трубочку и отправляйся в деревню сельским врачом к живым труженикам, кормильцам нашим. Послужи им по-совести. Читай каждый день Новый Завет, послание к Коринфянам и Псалтирь. Благословение Господне с тобою.
Когда я вышел от Владыки, то через дорогу увидел широко открытые двери церкви. Потолки в ней были низкие, никакие звуки не нарушали тишину, стоял прохладный полумрак, освещаемый только лампадками и свечами. Это была любимая церковь Владыки – ныне прославленного Церковью святого архиепископа Луки Войно-Ясенецкого, где он чаще всего служил и молился. Я подошел к крайней большой иконе и прочитал: «Нечаянная Радость», и сердце мое дрогнуло и радостно забилось долго-долго… И это было почти полвека тому назад.