– А почему ты обрезан?
– Потому что я – татарин.
– А откуда ты так хорошо знаешь немецкий язык?
– Моя мать была татарка. Отца я не знаю. А жили мы у колонистов-немцев Поволжья, где мать работала у них на ферме дояркой.
Эту легенду я придумал еще в первом лагере, когда мы сидели на земле и мокли под холодным дождем.
– Гут, – сказал начальник, вставая с кресла, – сейчас мы пойдем в татарский блок и там решим этот вопрос окончательно.
В татарском бараке при виде начальства все военнопленные татары встали. На ближайшем столе я увидел раскрытый Коран на арабском языке. Я подошел к столу и начал громко читать. Это была сура – Юсуф о Иосифе прекрасном. Татары внимательно слушали. Немногие из них понимали арабский язык, но гармоничные звуки арабской речи были знакомы всем. Дочитав суру до конца, я стал комментировать ее по-татарски. Татары слушали, одобрительно кивали головами и почтительно улыбались. Когда я окончил, один из экспертов спросил татарского старосту барака, признает ли он во мне татарина. Он утвердительно ответил: «Это наш человек. И он не просто казанский татарин, а ученый мулла».
С тех пор я окончательно утвердился в должности переводчика. Меня перевели в дом для охранников лагеря и стали выдавать унтер-офицерский паек. А Петренко вскоре был изобличен товарищами по бараку как доносчик и предатель и тайно ночью удавлен с инсценировкой самоповешения.
С этого времени подпольный комитет сопротивления лагеря всегда получал от меня информацию о положении на фронтах, об акциях, готовящихся против военнопленных, о завербованных агентах. Несколько раз я помогал группам военнопленных совершать побег из лагеря, сообщая им о благоприятных к этому обстоятельствах. Постоянно с большими партиями военнопленных, которых гоняли на лесоповал, мне приходилось выходить за пределы лагеря и иногда по неделям жить в лесу. Во время пребывания вне лагеря я ежедневно искал возможности как-то выйти на связь с партизанами. Вольнонаемных рабочих на лесоповале было немного, да и попытки эти могли кончиться для меня плачевно, но я упорно не оставлял их. На трелевочном тракторе, который таскал срубленные бревна к дороге, работал свободный деревенский мужик. Я с ним пытался заговаривать, угощал его сигаретами и шнапсом, но, вероятно, его отпугивал мой немецкий мундир и мое официальное положение переводчика.
Со временем немцы стали посылать меня с различными поручениями в поселок, где был лесопильный завод, работавший на Германию. В поселке я часто встречался со знакомым трактористом и все продолжал донимать его своими вопросами, пока, наконец, он не доверился и указал на связного, которым оказался деревенский священник из церкви святых Апостолов Петра и Павла. Когда в следующий раз по дороге в лагерь я решил навестить батюшку, то застал его дома за чаепитием у пышущего жаром самовара. Батюшка недоверчиво взглянул на меня маленькими заплывшими глазками и пригласил на чашку чая. Я начал издалека, косвенно намекая на мое желание связаться с партизанами. Батюшка внимательно и пристально посмотрел на меня, потурсучил свою рыжую бороду и сказал: «Темна вода во облацех. Мы этим не занимаемся, а знаем только свою аллилуию да Господи помилуй».
Он был старый вдовец и в поповском доме жил один, но в комнатах было чисто, уютно и тепло. На полу были постелены деревенские домотканые дорожки, а перед иконостасом лежал круглый коврик из цветных тряпочек. Видно, приходящие богомолки заботились о нем, убирали в доме и готовили ему. Я и так и сяк, с разными подходами пытался его разговорить, но он был как кремень – крепок и недоверчив. Я даже засомневался, туда ли я попал. Живя в таком комфорте, когда кругом дикая обстановка и на каждом шагу поджидает расправа и даже смерть, вряд ли этот батюшка будет рисковать своим благополучием. Но все же я предпринял еще одну попытку и, ничего не скрывая, рассказал ему всю свою жизнь. Он внимательно слушал, вытирал полотенцем потное красное лицо, временами ахая и крестясь, удивляясь превратностям моей судьбы. Но дело сдвинулось только тогда, когда я предоставил ему доказательство моей связи с лагерным комитетом сопротивления. Батюшка спросил меня относительно моей веры, и я сказал ему, что тяготею к Православию еще со времен моей жизни в Америке, но посещать церковь сейчас не могу, поскольку выдаю себя за татарина. Батюшка сказал мне, что в следующий раз, когда я буду возвращаться из поселка в лагерь, меня догонит на телеге мужичок и подвезет до лагеря. И действительно, в следующий мой приход в поселок на обратном пути меня догнал старик на телеге и предложил подвезти. И мы с ним договорились на определенное число, когда партизаны нападут на лесоповал, перебьют охрану и уведут к себе в отряд около ста военнопленных. В свое время так оно и произошло.
В партизанском отряде я пробыл полтора года, пока не получил тяжелое ранение в бою. Вот когда пригодились полученные мною навыки диверсионно-подрывной специальности. Я отрастил себе бороду и под разными обличьями, то пастуха, то лесоруба, то извозчика, ходил минировать дороги, шоссе и железнодорожные пути. Тяжелая, очень тяжелая была эта партизанская жизнь, и особенно зимой, когда выпадал глубокий снег, чередующийся с оттепелями. Временами отряд нес большие потери от рейдов немецких карателей.
Однажды в отряд привезли батюшку из поселка, где ему уже было нельзя оставаться. Я с радостью приветствовал его и после часто навещал и слушал его наставления. Был он простой и добрый старик, а на Богослужения его собирался почти весь отряд. И особенно любили слушать его проповеди о покаянии. Батюшка говорил простым народным языком, доходящим до сердца. Одним летним солнечным утром он окрестил меня в лесной речке с православным именем Петр.
Но вот наступила осень, и в тот роковой день, когда с деревьев сыпались золотые и багряные листья, наш отряд был поднят по тревоге и занял оборонительную позицию. Проводники-предатели вели к нам немецких карателей численностью не менее батальона. Бой был тяжелый, и наш отряд понес значительные потери, но и карателей немало осталось лежать в лесу. Я же в самом конце боя получил тяжелое ранение разрывной пулей в левое плечо. Кость была раздроблена, рука висела на коже, и партизанский хирург произвел высокую ампутацию. Ночью, на специально приготовленной площадке, приземлился вызванный по рации самолет и забрал тяжелораненых.
Два месяца я лежал в госпитале в Вологде и вышел оттуда, не зная что с собой делать. Но все же жизнь как-то помалу наладилась. Кончилась война, и я вернулся в Ленинград, женился и стал опять преподавать в Университете.
Из Америки с черной повязкой на глазу как-то приезжал мой старший брат Рувим и звал меня назад в Чикаго, где у него была солидная торговая фирма, но я наотрез отказался. Он рассказал мне, что мать умерла, а брат Яков, будучи военным моряком, погиб при налете японской авиации на Пирл-Харбор.
С Петром – героем этого повествования – я познакомился в Приморском парке победы весенней теплой порой. Он сидел на скамейке седой, безрукий, с вертикальным шрамом, пересекающим левую щеку, с мужественным лицом скандинава и смотрел на небо, где кружились ласточки. У ног его лежала пушистая белая собачка. Я сел рядом и мы разговорились и познакомились. После этого несколько раз встречались, и он рассказал мне свою историю. Не знаю, дожил ли он до XXI-го века. Если жив, то дай Бог ему многая лета, а если нет, то Царствие ему Небесное.
Странник(Рассказ монаха Псково-Печерского монастыря)
И был в тысяча девятьсот тридцать третие лето Господне голод на Украинской земле.
Я хожу по выжженной знойным солнцем серой степи, срываю какие-то сухие былинки, выкапываю твердые вяжущие рот корешки и перетираю их зубами. Я смотрю на свои костлявые с синими ногтями руки, на худые, обтянутые сухой кожей ноги с узлами коленок и думаю: хватит ли у меня сил добраться до Румынской границы? На благодатной моей Родине Украине, про которую Гоголь сказал, что воткни в землю оглоблю – и вырастет тарантас, сейчас – голодомор. Не вьются над печными трубами хат голубые дымки. Не пахнет свежеиспеченным пшеничным караваем. Не бегают по пыльным сельским улицам веселые дети, не плавают в ставках белые гуси и не лежат в грязи знаменитые украинские свиньи. Но куда ни взгляни, стоят опустевшие притихшие села, со снятыми соломенными крышами на хатах, с хлопающими на ветру оконными ставнями. Где же люди?! Мало их осталось. Кто лежит на кладбище, кто лежит неубранный в хате, кто убежал куда глаза глядят. Голодомор!
Имя мое – Харалампий, что означает: радостью сияющий. Такое имя дал мне при крещении наш приходской батюшка, но не сияю радостью, а из последних сил тащусь, чтобы перейти Румынскую границу и спастись от голода. У них голода нет, а у нас голодомор. Не знаю, почему такая беда нашла на Украину. В народе говорили – власти виноваты. Выгребли у людей все зерно до последнего, что и сеять нечего было. Но вот, Слава Богу, вдали на солнце блестит водная гладь Дуная, но что это? По берегу все черно от собравшихся людей, но к реке подойти невозможно, везде заставы пограничников с пулеметами и собаками. Упал я на землю, плакал, звал мать, но не слышала меня мать, лежащая в могиле.
Сжалились надо мной в Вилково рыбаки, идущие на шхуне в Крым, и довезли меня до Качи. По дороге рыбкой подкармливали. В Каче я сидел на базаре и просил милостыню. Молодая татарка бросила мне лепешку, качинские греки дали связку вяленой рыбы. В Крыму было полегче. Люди что-то подавали, и я шел по пыльной дороге сухими степями под бездонной синевой крымского неба. Прошел пыльный и грязный поселок Джанкой, степной Карасубазар, унылые Семь Колодезей и вышел к ослепительно белому городу Керчи около горы Митридат.
Стоя с протянутой рукой у круглой древней церкви Иоанна Крестителя, я наполнил свою холщевую суму кусками хлеба и вяленой рыбой. Храм безбожными властями был закрыт, и мне сказали, что в Керчи открыта только кладбищенская церковь. Она оказалась маленькой, но ухоженной, с хорошими, греческого письма, иконами. Священник – ветхий старец с длинной седой бородой, был из монахов. Он подавал возгласы тихим старческим голосом. После службы, молитвенных треб и отпевания утопшего рыбака, я подошел к священнику и исповедался, облегчив свою душу. Он вынес из алтаря Чашу и причастил меня. Я поблагодарил доброго старца, поклонился ему до земли и пошел к Керченской переправе.