– И это все? – вновь спросила его Ростова.
– А разве этого мало?
– Подойди ко мне, пожалуйста.
Иеромонах Николай сделал шаг в ее сторону.
– Ближе…
Тогда монах подошел к самой кровати и опустился перед ней на колени, а она прижала к себе его рано посеребренную голову…
– Ты прости меня, Николай… Прости, Христа ради, за все… и помолись там, чтобы и Бог меня простил. Сильно я осерчала на Него. Пусть Он меня простит…
– Тебе, как я чаю, Господь уже давно все простил… Прости и ты меня, недостойного…
У Надежды после этих его слов по щекам потекли слезы.
– Ты поплачь, радость, не стесняйся этих очистительных слез. Неопалимая ты наша, – говорил ей монах, нежно оглаживая голову. – Ты через горнило такой войны, такого мощного очистительного огня прошла и живая осталась и в житейских послевоенных суетных склоках не позволила дать себе увязнуть. Такой и осталась… Чистой, любящей и мудрой.
– Ты знаешь, я тут недавно воспоминания свои записывала… И такое у меня сложилось впечатление, что это моя исповедь…
– Когда человек приходит к мысли о необходимости в исповеди, это дорогого стоит…
– Не продолжай… Пообещай мне только, что, если со мною вдруг что-то случится…
– Знай и верь в то, что я непременно буду с тобою рядом, как, впрочем, и все эти годы…
Монах поднялся с колен.
– Подожди… Сделай для меня еще одно доброе дело… – попросила его Надежда Федоровна.
– Слушаю тебя…
– Поцелуй меня, пожалуйста… Как сестру перед дальней дорогой…
И тогда монах склонился, чтобы нежно поцеловать ее руки, а Ростова прижала к своей груди его голову и поцеловала его в щеку.
В ту ночь она умерла. Тихо, спокойно, благостно.
И как невеста Христова лежала теперь враз помолодевшей. Ее лик был светел. И я бы даже сказал, что она улыбалась.
Мой отец был первым, кто это обнаружил, когда утром вошел в ее палату, чтобы проведать. Он же и закрыл ей глаза, устремленные в небо.
Видимо, ночью она поняла, что прощена, потому как вновь увидела их всех, бойцов своей роты, пришедших к ней и за ней.
Они принесли ей белое подвенечное платье, столь белое, что слепило взгляд, и фату невесомее воздуха.
В этом белом одеянии наша невеста Христова, а точнее ее душа, вместе с теми, кого она любила и берегла, вознеслась в небо к Тому, Кто любил и любит всех нас.
А бренное тело было оставлено уже в назидание для живых, чтобы, отдавая дань памяти усопшей, люди иногда вспоминали о таких удивительных свойствах ее души, как величайшее сострадание к ближним и милосердие к падшим.
И таких женщин на нашей земле было множество.
Есть они и сегодня. Именно на их плечах держатся наши семьи. Они занимаются воспитанием детей, посильно участвуют в делах государства, оставаясь при этом всегда скромными и неприметными, терпеливыми и мудрыми, любящими и всепрощающими…
И да хранит их Господь!
Архивное дело П. П. Ершова(Повесть-фэнтези)
Думаю, что на всем белом свете не найдется человека, которому бы в детстве не читали «Конька-Горбунка», а уже позже чтобы он сам не прочитал эту же сказку своим детям и даже внукам. Сказку, которая вся построена на вопросах без привычных назидательных и однозначных ответов. Сказку, которую переиздают уже двести лет небывалыми тиражами. Сказку, которая такими вечными понятиями, как вера, надежда и любовь, продолжает согревать наши сердца в житейских невзгодах и политических неурядицах…
О, если бы те, кто стоят во власти, перечитали эту сказку заново или хотя бы иногда вспоминали ее удивительные афористичные строки. Может быть, и вся наша жизнь тогда стала бы иной, пусть без молочных рек и кисельных берегов, но явно преображенной. Будучи в городе Ишиме Тюменской области на чествовании лауреатов международной литературной премии имени П. П. Ершова, по предложению работников музейного комплекса сибирского сказочника я согласился попробовать написать повесть о Петре Павловиче Ершове – поэте, писателе и прекрасном педагоге. В результате получилось нечто фантастическое, щедро наполненное благим вымыслом и с ощущением того, что перед вами всего лишь наброски эпизодов, или, что точнее, образные и знаковые вехи жизни и творчества Петра Павловича Ершова, нанизанные на одну, но живую нить.
Когда Татьяна Верещагина, доцент Тюменского государственного университета, ступила на перрон Казанского вокзала, ей показалось, что ее туфли начинают медленно погружаться в нечто вязкое, будто под ногами оказалась не платформа, а какая-то тягучая жижа…
«Неужели снова вляпалась?» – подумала она в первую очередь о своих новых туфлях и на какое-то время замерла, боясь, что действительно не ошиблась в своих ощущениях…
Я воспользуюсь этой паузой, чтобы сделать предварительное уведомление, а именно: Верещагина Татьяна Виленовна… Год рождения и детализацию биографии опустим, как-никак не анкета в личном деле, родилась в семье сразу двух заслуженных учителей России. А ее отец был к тому же еще и директором одной из ведущих школ Тюмени. Татьяна пошла по стопам родителей. Окончила университет и аспирантуру. И по настоящее время преподает в должности доцента в родном Тюменском университете, целенаправленно посвятив себя изучению жизни и творчества писателя П. П. Ершова… Да так глубоко копала, столько исколесила по городам и весям России, что на замужество просто не оставалось времени. То есть она была старой девой в лучшем, классическом определении этой категории женщин.
Однако же вернемся к началу нашей истории.
Вокзальный перрон был закрыт сводом из пластика, оберегающего пассажиров от непогоды, но и это не спасало асфальтовое покрытие, буквально томившееся, подобно тому, как в русской печи да в чугунках распариваются свиные рульки для будущего холодца. И уж точно не помогало от тяжелого дымного смога, покрывающего плотным грязным саваном весь мегаполис.
Вот на таком асфальте, балансируя с толстым портфелем в одной руке и с дорожным чемоданом в другой, Верещагина осторожно оторвала одну туфлю от асфальта и увидела, что белоснежная обувка, новая, купленная именно для поездки в Москву, приобрела темный кант.
Она оглянулась по сторонам. Мимо нее, обгоняя и уже чертыхаясь в полный голос, шли навьюченные, как рабочие лошади Пржевальского, ее случайные попутчики, стремившиеся не иначе как на юг.
Верещагина лишь тяжело вздохнула и последовала за хвостом этой живой ленты, более напоминающей гигантского гада, скрывающегося от летнего зноя в лабиринтах вокзальной подземки. А далее, уже по указательным стрелкам поворотов, стараясь не дышать дурманящим запахом смога, мочи и шаурмы, она стремительно шла к выходу в город, как к спасительному Ноеву ковчегу…
Но ее чаяния были напрасны. Едва выйдя на улицу, она почувствовала, как от сухого жара сначала запершило в горле, а потом уж, совсем задыхаясь, она, словно рыба, выброшенная на берег, стала судорожно открывать рот. Этого же времени оказалось достаточно, чтобы жар объял и все тело, пробравшись под тонкое итальянское белье.
Полуживая, добралась Верещагина до подъезда сталинской высотки, в которой жила ее родная сестра – поэтесса Александра Николаева (в девичестве Верещагина). Старшая сестра всю свою сознательную жизнь, окончив Литературный институт и оставшись в Москве, писала хорошие и добрые стихи про любовь к Родине, была обласкана властью и хороводом поклонников. Николаевой она стала по фамилии своего третьего мужа, члена правления Союза писателей России. Но, как она всегда шутила, сей брак был усугублен противостоянием двух водолейских планет, нечаянным образом соединенных в любовном экстазе. Венера вложила в своего Плутона, в это, как ей казалось, мудрое воплощение энергий творческих масс, всю свою любовь и связи, но тот растрачивал себя на пустые прожекты и женщин… И в какой-то момент Александра просто выставила его чемодан за дверь своей квартиры.
И все бы ничего, но начавшаяся перестройка и обломки великой Советской империи чуть было не подмяли под себя и ее. Некогда единый, сцементированный и многонациональный творческий союз писателей рассыпался, как горох. А пресловутый Черный Ангел, обрядившись в белые одежды, уже склевывал зерна, напоенные живым Словом. Выжили тогда, как говорила Александра, лишь оставшиеся в глубокой тени. А присягнувшие Черному Ангелу сконструировали по принципу «разделяй и властвуй» новые писательские, да и не только писательские, образования и обозначили себя павлинами с распущенными, переливающимися всеми цветами радуги хвостами, увешанными лауреатскими медалями уже новой власти.
…Обессиленная, Верещагина нажала на кнопку звонка. Ей казалось, что еще мгновение, и она сама упадет у порога этой квартиры. Но вот какие-то рычажки пришли в движение, раздался характерный стук дверной цепочки, и вожделенная дверь приоткрылась… В проеме показалась Александра.
– Что-то с родителями? – раздался ее суровый голос.
– Слава Богу, ничего, я в командировку приехала.
– Всегда знала, что ты дура, но чтобы настолько…
– Впустишь? – тихо спросила Татьяна.
Александра распахнула перед сестрой дверь.
– Вваливайся, раз уж приехала. Раздевайся и сразу в ванную комнату…
Но пройти в ванную уже не удалось, Татьяна почувствовала, как ее ноги стали ватными, и по стенке стала медленно оседать на пол прихожей.
Очнулась она уже в кровати – знакомой, вожделенной, даже можно сказать, кровати, о которой она мечтала, лишь первый раз узрев ее в квартире сестры. Кровать была металлическая, витая и двуспальная, сохранившаяся еще с дореволюционных времен, точнее, реквизированная в 1917 году молодой властью рабочих и крестьян и переданная какому-то красному писателю-горлопану, но затем выкупленная у его потомков еще первым мужем Александры.
Рядом с кроватью, на тумбочке, стояли чайная чашка с травяным отваром и мед в плошке. Татьяна пригубила чай, затем, поставив чашку на место, нежно коснулась постельного белья из атласного китайского шелка. И на какое-то мгновение замерла. Она не знала, даже не спрашивала сестру, где той удается покупать такие удивительные вещи. И не потому, что их не продавали в магазинах Сибири, а по той простой причине, что времени пройтись по этим самым магазинам ей катастрофически не хватало – его проглатывали преподавание в университете и постоянная работа в архивах…