– Не поняла, а при чем здесь другие народы?
– Здравствуйте, а разве эти знания были даны не для всей Земли?.. Помнишь, как в одной из глав Святого Евангелия это своего рода таланты, которые Господь дал своим слугам. Те, кто их приумножил, те более и наследуют. А те, кто их зарыл, лишаются и того, что имели сами. Думаю, именно по этой причине большая часть японцев, очевидно, погибнет. А оставшиеся, проанализировав причины трагедии, станут учить других тому, что в них заложено и сохранено.
– То есть выходит, что каждому народу Господь дал определенные таланты. И они должны обмениваться ими, одновременно и обогащая друг друга. Интересная мысль, а еврейскому народу что было дано?
– Думаю, что погибающему народу Израиля Богом был послан Спаситель…
– О, куда мы зашли… Но, предположим… И что же мы видим? Имея некие таланты, каждый народ при этом оградился рядами колючей проволоки и создал тайные службы, которым и поручено охранять секреты своих правительств, предназначенных якобы только для них и их стран. А в результате оказываются в искусственно созданной изоляции…
– И неминуемо погибнут, – мгновенно подхватила мысль сестры Александра. – Так как по отдельности мы ничто, а все вместе – это обязательное условие гармонии мира, путь совместного развития общества и сохранения жизни на планете.
– Но под патронажем Творца?
– Безусловно! А что тебе здесь не нравится? Открой книгу о религии любого народа и прочтешь, что Бог, изначальный, у всех один.
– Да нет, это я понимаю… А как же Будда, Иисус, Магомед…
– Я тебе сейчас скажу откровенную ересь, за которую меня просто распнет наше духовенство…
– Уже интересно…
– При условии, что Бог един… Все они – и Будда, и Христос, и Магомет – по сути, составляют единое Божество. Они и есть совокупный Сын Божий, который являлся разным народам в разное время, в обличье, узнаваемом и приемлемом для этих народов…
– Ну, подруга, ты даешь!.. А если Сын – общий для всех, то должна быть и религия – одна и всемирная?
– Боже упаси… Кто в какой религии родился, в какой воспитан, тот в той пусть и далее живет и процветает. Главное, не превозносить свою религию до небес, а то будет как с Вавилонской башней… Дабы не забывали, что Божественное начало – это и есть альфа и омега построения нашего общества. Как в Евангелии написано: без Бога ничего сотворить не сможете… Разве сказка Ершова не доказывает, что, вверив себя в руки Божии, возможно воскресение и даже последующее за ним преображение, но только в том случае, если ты умрешь для греха и сохранишь душу для Бога.
– Предположим, хотя и сложно, но что-то стало проясняться. Ты мне только объясни, пожалуйста: почему я должна слушать все это в два часа ночи?
– Это я из-за твоей книжки… Я поняла, что написанные им уже в Тобольске рассказы, да и стихи, были никому не нужны, даже друзья подтрунивали над ним в своей переписке. В лучшем случае его прочитывали и клали на полку. Хотя бы потому, что самыми живучими на земле всегда были, есть и будут легенды, баллады и сказки…
– Их и читали детям, у которых в душе еще жил Господь… – продолжила за сестру Татьяна и повесила трубку. – Неужели нельзя было сказать мне все это завтра? Ох уж эти поэты…
Но заснуть после этого разговора не удалось, и Верещагина достала дневник Ершова.
1837, февраль. Это ужасное известие дошло и до нас… В Санкт-Петербурге убит последний светоч русской поэзии, мой милый друг и наставник – Александр Сергеевич Пушкин. Как же теперь жить? Кто будет бессменным камертоном, точно и ясно задающим определенную высоту и тональность звучания наших поэтических душ?
Плетнев в своем письме ко мне с тревогою вопрошал, что значат слова Александра: «Нет, мне здесь не житье; я умру, да, видно, уже так надо». «Кому надо?» – вопрошал он. – Думаю, что Богу! Иначе как ему объяснить истинную радость того момента, когда наша душа наконец-то вырывается из тела, совершая переход из мертвого сна нашей повседневной обыденности в бессмертие… Почему об этом не пишут в толстых книгах наши профессора и не говорит на своих кафедрах духовенство?
И еще что хотелось бы написать, даст Бог, кто-то прочтет впоследствии. Это об отношениях Дантеса и жены Пушкина – Наталии Николаевны… Я как-то раз оказался тому невольным свидетелем, а потому могу со всей достоверностью сказать, что причиной возникшей ссоры Пушкина и Дантеса и впоследствии самой дуэли была Екатерина… сестра жены Пушкина. Это между нею и Дантесом возник любовный роман, а его волокитство за Наталией было лишь прикрытием истинных намерений этого молодого повесы. Приезжая якобы к Наталии Пушкиной в дом, он всегда находил там возможность для свиданий с Екатериной… Какой вот только дьявольский ум этой ситуацией воспользовался и рассчитал предмет заговора, достойного пера Шекспира, того не ведаю, но им удалось смертельно задеть чувства Пушкина, не поверившего своей жене… и ее верности ему. И поэт был убит.
Могу лишь сказать: все в жизни повторяется, но мы почему-то не хотим учиться на чужих ошибках…
Кто он?
Он легок – как ветер пустынный,
Он тяжек – как меч славянина,
Он быстр – как налет казака.
В нем гений полночной державы…
О, где вы, наперсники славы?
Гремите!.. Вам внемлют века!
Тяжеловато, правда… Но как попытка перечисления разнообразных качеств удивительного языка Пушкина… Пусть остается!
Верещагина перелистала еще несколько страниц текста, который выучила почти наизусть, и остановилась на следующей записи дневника.
1837, май 5. Вчера закончил работу над стихотворением «Вопрос». Думаю, что оно понравится моим друзьям в Санкт-Петербурге… Продолжаю считать, что основным предметом творчества любого поэта является формирование в собственной душе некоего волшебного мира, согретого своей любовью, чувствами и оживленного собственной мыслью.
Поэтом может считаться тот, кто с первых дней осознания себя зерном небес дает возможность в собственной душе этому зерну творчества прорасти, прозреть и снова выплеснуться во Вселенной Словом, наполненным Божиим Духом…
Июль, 15. Ждал отклика на свою поэму «Сузге. Сибирское предание», насыщенную впечатлением от посещения татарского селения и одноименной горы Сузге, а также древнего Кучумова городища Искер… Именно там путевые заметки и впечатления вдруг стали словно бы переплавляться в художественные образы… Только и успевал записывать… А в ответ лишь упреки… корят меня други, корят. Больно скучно, пишут… а почто… там каждая строчка слезами моими орошена, любовью жаркою согрета и русской речью напоена…
Верещагина перебрала еще несколько страниц.
1838, апрель 18. Долго собирался с духом, чтобы записать свое состояние, вызванное смертью матушки моей Ефимии Васильевны. Совесть моя перед ней чиста, ни на минуту не оставлял ее пред ликом смерти одинешенькой. Вот и осиротел, похоронив последнего родного и близкого мне человека. Казалось, что душа с телом на какое-то мгновение снова расставались, когда я провожал ее душу в горние веси…
И что же теперь, оставшись один, без любимых, практически без единомышленников. В памяти лишь одни надгробия… Как же мне теперь жить? Да и кому я нужен? В Санкт-Петербург дороги однозначно нет. Я там всеми забыт, как поэт забыт. Сверкнула моя звездочка на небосводе Северной Пальмиры… и, пролетев стремглав, опустилась в дремучих сибирских лесах.
Оставалось лишь жениться… Это в Санкт-Петербурге можно было жить одному и быть завидным женихом до 80 лет… А здесь, в Тобольске, все на виду, все основано на патриархальном укладе. Семья – основа всему. И если ты не женат, то или бунтовщик, или болен…
Но тут Морфей взял верх, и Татьяна погрузилась в сон. Правда, упавший на пол дневник прервал тонкий сон Верещагиной. Она подняла драгоценную реликвию и задумалась. Казалось, Верещагина уже ранее все для себя выяснила, когда подняла огромное число документов и старинных записей, а теперь у нее в руках еще и самый важный аргумент – дневник самого Ершова, который послужит достоверным подтверждением верности выбранного ею пути…
Собираясь утром следующего дня на предварительное обсуждение темы своей докторской диссертации, Верещагина взяла с собой и дневник. Однако то, что произошло далее…
А впрочем, читайте сами…
– Господа, – начал обсуждение профессор Мягкотелов, – а что, собственно, мы сегодня собираемся обсуждать? Плагиат господина Ершова? Или рукопись Александра Сергеевича Пушкина, которая из конспиративных соображений была выдана за чужой труд? Я, например, не вижу даже предмета для обсуждения…
– Я согласна с Петром Сергеевичем, – даже не прося слова, встряла в начавшееся обсуждение молодой кандидат наук Лепетова. – Есть же прямые доказательства, есть исследования уважаемых людей, наконец, которые напечатаны и доступны. Мне кажется странным, что Татьяна Виленовна до сих пор не обратила на них внимания.
– Товарищи… извините, господа! Давайте согласно регламенту и по очередности… – набравшись духу, произнес декан факультета. – Следующее слово предоставляется доценту Харитонову Семену Всеволодовичу.
– Если автор не Ершов, – начал тот, даже не поднимаясь из-за стола, – то все это «ершововедение» и гроша ломаного не стоит!
И в зале, где проходило предварительное обсуждение, наступила мертвая тишина…
Верещагина вдруг вспомнила слова, сказанные ей Ершовым на импровизированных поминках: «Вокруг лишь мелкие интриганы и завистники… Да вы и сами очень скоро все это испытаете на своей собственной судьбе».
И тут же что-то глубоко и больно пронзило грудь. Боль усиливалась, ее сменил страх. Она уже не слышала того, что продолжали говорить коллеги…
Очнулась она на автобусной остановке. Сумка была рядом. Она открыла сумку, кошелек был пуст, но сие было не столь страшным, а вот дневника Ершова в сумке не было.
Как добралась до этой остановки, Верещагина не помнила. Чем закончилось обсуждение диссертации? Могла лишь безошибочно догадываться… Но самое главное: в ее сумке не оказалось дневника Ершова… Словно его и не было. А вот это была уже настоящая трагедия!