– Горький, Максим… – представился он. – Может быть, читали.
– Конечно же…
– И на этом спасибо… Вы мне все-таки разъясните как пролетарскому писателю: какое же состояние испытывает писатель, встретившись с этой самой… музой?
– Если с профессиональной точки зрения, – начала Верещагина, – то можно сказать следующее. Принимая светлую мысль создания за основу, наша душа начинает как бы родниться с ней, и в какой-то момент эта идея (тема) становится уже нашей личной собственностью, нашим творением, ибо мы каждый раз вкладываем в произведение и частички своей души… Это, мне думается, обязательное условие, которое предполагает изначальную и великую любовь у самого художника и к Творцу, и к своему читателю…
– Насчет Бога не могу ничего сказать… – неожиданно произнес Максим Горький. – Я так про маму, например, писал…
И снова в палате зазвучал смех, но уже доброжелательный.
– Продолжайте, пожалуйста, очень интересно! – воскликнул Лермонтов…
Хотя вовсе и не Лермонтов, но Верещагина видела в этом живом, пытливом человеке живую, ищущую душу… И она продолжила:
– Но вот что именно испытывает душа, принимая мысль создания, развивая ее во всей возможной полноте и облачая вещественным покровом, – сие, господа писатели, есть уже тайна художника.
– Пожалуй, что я согласен с вами, – вновь взял на себя роль ведущего человек, назвавшийся Лермонтовым. – Лев Николаевич, а каково ваше мнение?
– Ершов еще молод… Им движет пытливое любознание. Что значит внезапное оживление при возникновении мысли… Это может происходить, лишь когда художник изначально не видит целостное произведение…
– Нет, граф… – вступился за Верещагину (Ершова) Лермонтов. – Что значит изначальная целостность? Это уже своего рода современное конструирование. Тут музы и рядом не было… Да и не будет!
– Мне думается, что Лермонтов прав… – вступила в их диалог Верещагина. – Мы знаем заданное нам условие, предполагаем конец… Но это не значит, что нам понятно все, что движет нашими героями… Это тоже тайна. И здесь не может быть авторской заданности, как в произведениях социалистического реализма. Этот процесс непредсказуем, он предполагает углубление автора в самого себя. Более того, в период работы желательно полное охлаждение ко всему мирскому, особенно к удовольствиям жизни. Здесь недопустимы даже резкие переходы творца из одного состояния в другое…
– Я так понимаю, что вы имеете в виду… плотский грех, обжорство или увлечение алкоголем в процессе творчества… – уточнил Крылов.
– В общем, да! – согласилась Верещагина. – Представьте себе живописца, допустившего некую слабость… Думается мне, что это вне зависимости от его желания обязательно отразится на портрете. Хотим мы того или нет, краски в каких-то местах будут более тусклыми, похожими на болезненные язвочки, которые обязательно будут видны человеку с ясным взором… Более того, они будут отражать состояние не портретируемого, а самого художника…
– О, молодой человек, как вы копаете! Типа портрета Дориана Грея… – переворачиваясь к больным, произнес Крылов.
– Не совсем, но думаю, что никто не станет спорить, что художники, как и мы, исподволь рисуют свои собственные портреты…
– Что-то я уже совсем с вами запутался… – грустно произнес тот, кто называл себя Горьким.
В палате раздался смех, прерванный резким голосом:
– Что ржете… В карцер захотели?..
И вдруг вошедший в палату санитар увидел Верещагину.
– А ты что здесь делаешь, шалава? – рявкнул он.
– Не смейте так говорить, – поднимаясь с кровати, сказал Крылов, – Петр Павлович – гений русской сказки…
– Что ты сказал, урод… Я вам сейчас всем покажу, кто тут гений…
За Верещагину (Ершова) неожиданно для всех вступился Толстой. Он стоял ближе всех к санитару и ребром ладони двинул хама по шее. Санитар, словно куль, упал на пол.
– Выпорол, была бы моя воля! – сказал он, с презрением глядя на мордатого санитара. – Кое в чем Ульянов-Ленин явно ошибся… Вот вам еще один пример того, что бывает, когда кухарка дорывается-таки до власти…
Вызволило Верещагину из психиатрической больницы лишь то, что на празднование 200-летия Ершова в Тобольск вновь приехала американка Алла Ранская вместе со своей матерью-старушкой, которая была правнучкой Ершова. Та и попросила устроить ей встречу с Верещагиной, посвятившей много лет изучению истории и творчества ее прадеда…
Да и родители переполошились не на шутку в поисках дочери. Сначала Надежда Леонидовна, согласно полученной из университета информации, думала, что дочь в отпуске и снова куда-то уехала. Но время шло, а дочь не объявлялась…
Слава Богу, помог сосед – генерал Гусев. Но так как он был на пенсии, то обратился к своему другу Рейну Виктору Александровичу, с которым они много лет проработали вместе, когда тот был мэром Ишима, а теперь был заместителем председателя Тюменской городской думы. А тот уже, в свою очередь, сделал несколько депутатских запросов…
В это же время в составе делегации Союза писателей России в область приехала и Александра – известная поэтесса, лауреат и орденоносец… И уже прямо на торжественном банкете спросила у прижимавшегося к ней губернатора про свою родную сестру…
Знали бы вы, что тут началось…
Но, как оказалось, снова не обошлось без ФСБ… Они, конечно же, знали, где находилась все это время Верещагина. Не могу сказать, что они лично участвовали в ее депортации в это место, но были в курсе всего того, что Верещагина там делала… Что поделать, издержки есть во всяком, даже благом производстве…
Перед Татьяной Виленовной извинились, восстановили в институте, даже дали ей новую квартиру, чтобы было где принимать иностранных подданных. И эта долгожданная встреча состоялась. Вечер был долгим и интересным. Особенно понравился всем рассказ о том, как еще за три года до празднования юбилея своего предка Алла Ранская добилась встречи с президентом России. Американские женщины, как оказалось, делают это воистину профессионально…
Зная всего три русских слова, Алла Ранская добилась участия в пресс-конференции, которую устроили для президента в Калифорнийском университете. Однако после четвертого вопроса, и вновь о Южной Осетии, пресс-конференция была свернута и президент собрался уже покинуть пресс-центр.
Понимая, что у нее более не будет возможности задать ему свой вопрос, Ранская прямым ходом, не обращая внимания на охранников, решительно двинулась в его сторону…
Люди из оцепления растерялись. А когда до президента оставалось не более десяти метров, один из офицеров оцепления, ожидая возможной провокации, сам буквально бросился ей под ноги…
Падая, американка громко выкрикнула эти самые три русских слова: Ершов, Конек-Горбунок… 200 лет…
И это, как ни странно, было президентом услышано…
Потом они вместе будут пить чай.
– Это хорошо, что вы не забываете про свои корни, – заметил президент России.
– Думаю, что это наши общие корни. И Пушкин, и Лермонтов, и Ершов, – ответила Ранская. – Забывая уделять должное внимание корням, можно загубить и само древо, именуемое Россией…
Через три года они снова встретились на кладбище в Тобольске, у празднично убранной могилы Петра Павловича… Стояли, внимательно слушая торжественные речи выступающих.
И вдруг среди гостей, все так же незримым для всех, кроме Верещагиной, неожиданно является молодой Ершов…
– Добрый день, Татьяна Виленовна, не могли бы вы представить меня своей любезной сестре? – спросил, подошедши к сестрам, Ершов.
– Почему бы и нет! – ответила Верещагина. – Знакомься, Александра, – Ершов Петр Павлович…
– Кто-то из потомков? – чуть кокетливо уточнила Александра, протягивая руку для поцелуя, и, не удержавшись, добавила: – Очень милый юноша…
– Сам! – чуть серьезнее произнесла Татьяна. – Ты же хотела, чтобы он тебе представился.
– Могла бы заранее предупредить… – буркнула та Татьяне.
– Как будто я сама его ожидала… – ответила Верещагина. – Теперь задавай свои вопросы, если они у тебя остались…
Александра мгновенно справилась с возникшим замешательством и обратилась к духу, как она воспринимала его, уже с вопросом:
– Так что же со сказкой-то, Петр Павлович? Кто все-таки настоящий автор: вы или же Пушкин Александр Сергеевич? Общественность жаждет знать…
– Вам лично это также необходимо? – негромко спросил ее Ершов.
– А как же? Если вы сами нигде не обмолвились о своем авторстве? – настаивала поэтесса.
– Я думал, что вы могли бы и сами, как человек, безусловно, одаренный и творческий, догадаться, что является тому причиной.
Александра замерла…
– Хорошо, сейчас еще часа два будут торжественные речи говорить, потом батюшки совершат чин церковной панихиды… Пойдемте со мной, вы успеете все сами и своими глазами увидеть…
– Куда? – недоверчиво спросила Александра, а в ответ Ершов лишь протянул навстречу сестрам свои руки.
Ладони Ершова оказались осязаемыми.
И Александра, и Татьяна почувствовали его крепкое рукопожатие. Более того, ладони оказались еще и теплыми…
И вдруг они все вместе куда-то понеслись. Татьяна уже испытывала это необычное состояние, когда душа покидает тело и ты вскоре оказываешься в другом времени и месте. Так все и случилось.
Они оказались в комнате студента Санкт-Петербургского университета Петра Ершова. Кровать, круглый стол, два стула… За рабочим бюро и сидел Петруша. Рядом лежала внушительная стопка исписанных листов, но он не видел гостей, так как спал, положив голову на локоть.
Неожиданно в комнату вошел Пушкин с товарищем Ершова по курсу Володей Треборном.
«Не может быть, это – сон», – подумала Александра, услышав живой и звонкий голос любимого поэта.
– Наш тюленя все еще спит? – произнес Пушкин. – Мы-то, понятно, всю ночь на балу у Дороховых провели, а он-то чем тут занимался?
И быстрым шагом прошел к бюро, чтобы посмотреть на листы, что лежали рядом со спящим юношей.