Лусия появилась вовремя и села рядом со мной. Она выглядела абсолютно чистой, без следов прогулки среди деревьев по земле, и не вспотевшей от утреннего солнца. А также без следов каких-либо укусов. Служанки подали нам завтрак, а затем поднесли чашку Сестре-Настоятельнице. Выглядело это странно, ведь в нашем присутствии она не ела и не пила. С чашкой в руке Сестра-Настоятельница встала и подошла к Лусии. Поставила чашку на стол рядом с миской с мягкой смесью, похожей по вкусу на сверчков, которую мы ели по утрам. Сестра-Настоятельница помолчала, устремив взор на Лусию, а после на секунду коснулась её плеча.
Я вдохнула аромат кофе. Лусия взяла чашку, понюхала напиток, но прежде, чем сделать первый глоток, долго смотрела на Лурдес, не произнося ни слова.
Я почувствовала удовольствие, видя поражение Лурдес. Я почувствовала…
Я почувствовала желание снова разреветься. Но сдержалась, потому что нельзя же плакать в присутствии торжествующей Лусии и при Лурдес на грани нервного срыва, который она пыталась скрыть и сдержать. Но я-то знала её достаточно, чтобы понять: сжатые губы, побелевшие кулаки, остекленевшие глаза – проявление ярости, сейчас изнутри её сжигает огненный дракон. Я тоже скрыла желание расплакаться и улыбнулась, потому что мысленно видела только Цирцею. Нет, я не заплакала, не там же лить слёзы, я не собиралась показывать им своё личное несчастье, свою внутреннюю боль. Не им же, пострадавшим, обиженным, отравленным ядом ос.
Цирцея, моя Цирцея. Моя волшебница. Первое, что я увидела, были её глаза. Она была так же испугана, как и я, это читалось в тех двух безграничных вселенных, которые смотрели на меня, не моргая. Я подумала, что она попытается напасть, и поэтому выхватила свой нож. Я не хотела ни напугать, ни ранить её, у меня просто не было для этого сил. Я устала скрываться, уже несколько дней брела, удаляясь от города и взрослых-убийц, мне было холодно, хотелось пить, есть и всего лишь поспать в этом заброшенном здании, в разрушенном соборе с разбитыми витражами и сломанными ветвями сухих деревьев, которые давно перестали расти.
Не сводя глаз с Цирцеи, направив нож прямо ей в голову, я медленно, стараясь не споткнуться об обломки на полу, приблизилась к исповедальне – миниатюрной копии того, чем был этот собор. Никогда прежде я не заходила в подобное здание, но знала разницу между часовней, церковью и собором. Моя мать показывала мне книги по готической архитектуре. Ей нравились грани, декоративные башенки, шпили, лепнина. В книгах были изображения зданий, которых уже нет. Собор Парижской Богоматери сгорел, Шартрский собор был разграблен и разрушен во время многочисленных войн, Вестминстерское аббатство и Йоркский собор находятся под водой, как и всё, что когда-то было Соединённым Королевством. Моя мама прикасалась к картинкам в книгах, снова и снова задавая вопрос: как может исчезнуть нечто настолько прекрасное?
Я открыла дверь исповедальни и села на скамью с грязной, но удобной подушкой. Отсюда можно было подглядывать за Цирцеей, следить за ней сквозь щели в резной деревянной двери, которую я аккуратно прикрыла. Цирцея тоже не пыталась напасть на меня, просто долго и недоверчиво глядела, пока в какой-то момент каждая из нас не заснула на своём наблюдательном посту.
На следующий день, едва проснувшись, я медленно открыла дверь и увидела, что Цирцея не сводит с меня глаз. Я спросила себя: почему она не сбежала, что удерживает её в этом месте? Уж не моё ли вторжение в её дом? Должна ли я почувствовать себя злоумышленницей? Всё мое тело болело от усталости, холода и голода. Я скучала по детям-тарантулам, моей маленькой семье пираний, я привыкла выживать вместе с ними, мне нужен был их тихий смех, нужны были стратегии Улисеса – прирождённого вожака, которым мы восхищались и которого любили. Он был ненамного крупнее остальных, но знал основы выживания. Его мать и отец, участвовавшие в войнах за воду, хорошо обучили его. Когда я спросила Улисеса, что он знает о тех войнах, он ответил, что немногое и что его мать не хотела об этом говорить, потому что там погибли люди, которых она любила. Отец тоже ничего ему не рассказывал. Когда Улисес поинтересовался у матери, убивала ли она кого-нибудь, какого-то врага, то она долго молча смотрела на него и Улисес заметил, как напряглись её глаза в попытке сдержать слёзы. «Там не было врагов, Улисес, а только люди, пытавшиеся выжить, люди, умиравшие от жажды и голода». Никто из нас не осмелился спросить Улисеса, что случилось с его матерью и отцом, где они сейчас, так как, закончив говорить, он опустил голову, вздохнул и пошёл спать.
Я встала очень осторожно, избегая резких движений. Сделала несколько шагов и наткнулась на огромный, расколотый посередине крест из истлевшего дерева. Над этим местом находилось высокое неразбитое витражное окно, сквозь которое просачивался солнечный свет. В витраже преобладали синие и зелёные оттенки, но я не могла оценить их красоту. Дерево, разбившее при падении несколько витражей, выглядело как очень старый скелет. В тот момент я так не подумала, а просто почувствовала это интуитивно и не смогла бы выразить словами, однако я увидела одиночество во всём его измерении, а также отметила отсутствие растительности, покрывающей то, что было создано руками человека, на стенах и на полу. Здесь природа не проявляла своей неудержимости, свободы, агрессивности, а довольствовалась лишь присутствием этого засохшего дерева.
Здесь мне не найти чего-либо съестного.
Вдруг я услышала воркование голубя, и мне стало страшно, потому что я давно не слышала этих птиц. На тех немногих, каких мы встречали в городе, мы охотились с помощью рогаток. Самым метким был Улисес, да и я стреляла хорошо, почти так же, как он. Сейчас моя рогатка была в рюкзаке, я оставила его с детьми-тарантулами. Когда я обнаружила их мёртвыми, когда прощалась с моими друзьями и даже не смогла заплакать, я оставила рюкзак, чтобы выиграть время, чтобы взрослые порылись в нём и забрали добычу, а я бы осталась в живых. Мне пришлось сбежать налегке, я не могла иметь что-нибудь при себе и схватила только нож, который всегда носила на поясе. И никогда с ним не расставалась. Улисес научил меня этому, как и многому другому, например пользоваться рогаткой для охоты или чтобы ранить кого-то. Это он нашёл меня, грязную, истощённую, выбившуюся из сил, и принял в маленькую семью детей-пираний, умеющих взламывать двери и окна, находить пищу в самых необычных местах, лечить друг друга, заботиться друг о друге. Вот почему взрослые возненавидели нас: мы не зависели от них и с каждым днём становились сильнее. Мы были их конкурентами, поэтому они и убили мою маленькую семью таких прекрасных детей.
Этот пожелтевший лист бумаги, который выдержал испытание временем, теперь частично окроплён моими слезами. Я старалась сдерживать их, чтобы чернила цвета охры, которыми пишу, не растекались. Но не смогла. Писать о детях мне мучительно, вот почему я их и не вспоминала, они не появлялись в моей голове до того, как я добралась до Обители Священного Братства.
Я намеревалась вырезать кусок дерева из упавшего креста, чтобы смастерить рогатку на случай, если вдруг рядом окажется много птиц или крыс, но в этот момент услышала слабый предсмертный вскрик и увидела Цирцею с окровавленным голубем во рту. Мне захотелось отнять его, но это было опасно.
Я вернулась в деревянную исповедальню, похожую на миниатюрный бесполезный домик. И оставила дверь открытой, чтобы следить за Цирцеей из ненадёжного укрытия. Я видела, как она жуёт, разрывает на части крошечное, но мясистое тельце. Двумя укусами можно было «заморить червячка». Поглощая еду, Цирцея продолжала смотреть на меня глазами, похожими на созвездия, на океан выжидающе мерцающих звёзд. Я была для неё хищницей, скрытой угрозой. И она не зря опасалась меня. В конце концов, она ведь была девочкой-тарантулом, девочкой-пираньей, девочкой-скорпионом, девочкой-змеёй.
Голод терзал меня изнутри, наносил удары, как и тогда, когда я встретила свою семью безумных детей, и мне поначалу не хотелось охотиться на брошенных домашних животных. Я понимала, что не стану нападать на Цирцею, я не должна рисковать, ведь она тоже может напасть на меня. Я попыталась сосредоточиться на выборе решения, что же делать дальше, вообразив, как поступил бы на моём месте Улисес: куда уйти, как действовать впредь, но рассуждать не получалось, ибо голод поглощал мои мысли, застилал глаза. Поэтому я не заметила, как Цирцея начала медленно приближаться к исповедальне. Я смотрела на неё в упор, но не видела.
А сейчас я пишу чёрными чернилами. Я изготовила их из древесного угля, который украла у служанок. Пишу в келье; уже очень поздно, но время ещё есть. Лунный свет, проникающий сквозь щель в стене, позволяет мне чётко видеть слова тёмного цвета.
Тишина здешних мест, тишина Обители Священного Братства подобна белой змее, она скользит в воздухе и сворачивается кольцами в пустоте. Нет, Цирцея ни за что не причинила бы мне вреда, однако тогда я этого не понимала. Мне удалось выхватить нож, но я не напала на неё, потому что она оставила кусочек голубиного мяса на ступеньке исповедальни. Такое вот подношение. Конечно, не так много, но достаточно, чтобы изжарить на огне. Я собралась приготовить мясо на подходящих щепках от креста.
Цирцея влезла на раму одного из разбитых окон и наблюдала за мной сверху на протяжении всего процесса. Она видела, как я обматываю руки лоскутами ткани, которые носила на шее и использовала специально для этой цели, чтобы не содрать кожу при заготовке дров. Дети-тарантулы научили меня разжигать огонь почти чем угодно и в любых условиях. Мне было известно, что есть сырое мясо рискованно, к тому же я могла выдержать многочасовой и многодневный голод. Недостаточное старание может тебя убить, а отдаваться во власть страха опасно.
Цирцея внимательно следила за каждым моим движением. Я осмотрела собор, его разрушения и случайно наступила на крылья ангела, на его разбитую скульптуру на полу. Некоторые скамьи в соборе сохранились в целости, но на них были нанесены маркировка, рисунки и фразы. Другие скамьи казались разобранными, доски были разбросаны по полу. Я выбрала одну дощечку идеальной формы и толщины для разведения огня. Потом двинулась дальше и увидела обезглавленную скульптуру. Она походила на женщину из-за складок туники, высеченных в камне, и из-за тонких длинных рук.