Однажды мы вошли в деревушку, в которой было очень мало домов. До этого мы уже исследовали другие деревни. Нам это было важно, ведь мы всегда что-нибудь находили, поскольку искали тщательно. И вот в старом доме-особняке я обнаружила потайную дверь, замаскированную под книжный шкаф, в котором почти не осталось книг. За дверью была ещё одна комната – со столом, покрытым красной бархатной скатертью, и с деревянной резной шкатулкой на ней. Я взломала шкатулку, и там оказались драгоценности – цветные кристаллы, которые когда-то были очень ценными. А теперь они были лишним грузом, который не хотелось нести, потому что он был тяжёлым, красивым, но бесполезным. Ещё там была покрытая толстым слоем пыли бутылка, на этикетке которой написано, что это вино. Мне удалось вытащить пробку ножом, а когда я сделала глоток, пришлось выплюнуть эту жидкость.
В той деревушке дверные замки были взломаны, и мы понимали, что, скорее всего, ничего там не найдём. И всё-таки мы ходили по домам в поисках хоть чего-нибудь, что могло бы нам пригодиться: еды, консервов или бутылки воды. В одном доме, единственном выкрашенном в красный цвет, на стенах висели картинки с изображениями босых, грязных детей, с большими заплаканными глазами и кусочками хлеба в руках. Картинки никто до нас не тронул. Я долго смотрела на них, пока Цирцея продолжала поиски. А я молча стояла как вкопанная, потому что эти грустные голодные дети гипнотизировали меня, буквально парализовали. Любопытно, кто это захотел повесить такие изображения на стену и любоваться ими каждый день. В тот момент, стоя в пустом доме, полном ненужных картинок, я испытывала лишь ярость, ужасную злость. А также отвращение, но не понимала почему. Я принялась резать картинки своим ножом, и лица всех детей с большими заплаканными глазами исказились. Но при этом я плакала и выкрикивала бессвязные слова, орала от усталости, ревела, потому что у меня не было ни кусочка хлеба и потому что никто не собирался изобразить меня такой, какая я есть, и повесить рисунок на стену. Цирцея прекратила поиски и молча сопровождала меня, будто понимая моё отчаяние.
Мы вышли в сад или туда, где когда-то был сад, превратившийся в бесплодное пространство с засохшими деревьями. Мне нужно было успокоиться, перестать плакать. Я села на землю. Цирцея забралась на одно из деревьев, и я увидела, как она стучит по улью, подвешенному к одной из самых высоких ветвей. Цирцея тогда не звалась Цирцеей, она ещё не была моей волшебницей. Я встала и крикнула ей, чтобы она слезла с дерева, как будто она послушается меня, как будто она могла что-то понять из моих слов. Если мы разрушим улей, то можем погибнуть, я-то хорошо знала, поскольку читала про это детям-тарантулам. Они спрашивали меня, сколько пчелиных укусов могут убить человека. Я отвечала, что ребёнок может погибнуть, если его ужалят пятьсот раз. Они не понимали, много это или мало, и я объяснила им, что в улье могут жить около тридцати тысяч пчёл. И обитатели одного-единственного улья могли бы убить всех нас, да ещё осталось бы много пчёл, способных жалить многих других детей.
Цирцея меня не послушалась. Улей упал и раскололся надвое, но оказался без пчёл. В некоторых старых сотах я нашла мёд, я знала, что его можно есть, так как он обладает свойством храниться вечно. Об этом я тоже читала детям-тарантулам. «Это – вечная пища», – говорила я им. «А что такое вечность?» – спросили они меня. «То, что длится вечно», – отвечала я, хотя потом усомнилась в этом. Ведь мир агонизировал, ведь мир тоже мог исчезнуть. Хотя в тот момент я не думала об этом так, как сейчас, когда пишу при свете свечи, которая понемногу догорает, а на улице дождь и небо почернело. Теперь кислотный дождь не вызывает страха, потому что Лусия пожертвовала собой, а Просветлённые, посланницы света, постановили, что такой дождь безвреден. По их словам, без веры нет заступничества. Слышу, как вода стучит о вёдра, которые мы вместе со служанками выставили в саду.
В тот медовый день я просто размышляла, не в силах сформулировать чёткую мысль. Кончиком ножа я выковыряла из воска немного мёда, который смогла спасти, и сначала дала попробовать Цирцее – из любопытства она уже слезла с дерева. Мы ели мёд очень аккуратно, не теряя ни крошки, потому что не знали, когда снова сможем подкормиться. Цирцея слизывала свою порцию с кончика моего ножа, проявив высокий уровень доверия, которого мы достигли. Иногда я носила её на руках или сажала себе на плечи, чтобы она не так сильно уставала и чтобы чувствовать её ближе. Не избавившись от голода, но довольные тем, что отведали лакомства, вечного в своей мимолётности, мы отправились осматривать остальную часть деревни.
Дверь одного из домов была заперта. Это привлекло моё внимание, поскольку деревня казалась вымершей. Я довольно легко вскрыла замок ножом. Переступила порог, чутко прислушиваясь к звукам, на случай, если столкнёмся с кем-то жестоким, с каким-нибудь взрослым, готовым нас убить. На улице было жарко, поэтому прохлада в доме ощущалась сильно. Цирцея тоже это почувствовала: она шла с распушённым хвостом, обнажив клыки, шерсть – дыбом, словно она знала, что в этом месте присутствует что-то странное, некая скрытая угроза.
Как и остальные дома, которые мы осмотрели, этот тоже был пустым и грязным, но мы услышали непрерывный шум, похожий на скрип дерева. Мы вошли в комнату с распахнутыми окнами, выходящими на участок, где когда-то росли настоящие деревья. А теперь виднелось металлическое дерево, первое, которое мне повстречалось за долгое время. Такие могли покупать только богатые люди, они с их помощью очищали воздух и заменяли погибшие живые деревья. Но без электричества толку от них не было. Улисес сказал мне, что он жил недалеко от места, где был целый металлический лес.
Теперь я понимаю, почему с таким трудом вывожу это слово на бумаге.
Л…
Ле…
Лес.
И сейчас я вспоминаю произошедшее в металлическом лесу, вспоминаю смутно, хаотично. Очень чётко запомнилась сильная боль. Об этом я пока писать не могу. Эти страницы запятнаны моими слезами. Буквы расплываются. Мне надо остановиться.
Мне больно.
Как унять боль, которая расползается по всему телу, терзает кровь и вгрызается в кости?
* * *И всё-таки мне хочется рассказать о том, что было раньше, что мы увидели в той комнате – кого-то или что-то.
Комната была большая и почти пустая. Свет, проникавший через открытые окна, помог нам заметить, что там было кресло-качалка. Мы почувствовали ледяной холод из-за ветра, дувшего из центра того мёртвого сада.
Кресло непрерывно раскачивалось
взад-
вперёд,
взад-
вперёд.
Это был настойчивый звук, похожий на тот, что издаёт заевшая грампластинка.
Взад-
вперёд,
взад-
вперёд.
Некая болезненная мелодия, которой придавало громкости пустое помещение.
Цирцея в испуге отшатнулась, а я подошла поближе. И первое, что увидела, была женщина с закрытыми глазами, вроде как кормившая грудью младенца, завёрнутого в шкуру животного. Однако, присмотревшись, я заметила, что к груди она прижимает существо, похожее на крысу, но крупнее, хотя и с крысиными зубами и с крысиным хвостом. И существо это грызёт тело женщины. Я отпрянула, прикрыв рот, чтобы не вскрикнуть, ведь не хотелось, чтобы существо меня увидело. Цирцея медленно приближалась, готовясь к нападению, а эта тварь перестала грызть и оскалила клыки, обагрённые кровью. Кажется, существо зарычало или издало звук, похожий на приглушённый смех. Тем временем женщина продолжала раскачиваться, не открывая глаз,
взад-
вперёд,
взад-
вперёд.
И с закрытым ртом затянула очень грустную мелодию, не глядя на нас. А потом начала постукивать по голове это животное, эту огромную крысу с белой, сильно удлинённой мордой и чёрными ушами, с зубами, которые только что пожирали плоть женщины. Существо заглатывало горячее, животрепещущее мясо, свою еду. На мгновение оно перестало жевать и уставилось на нас, готовясь наброситься. Его глаза были абсолютно чёрными и блестели, словно были из стекла. Я кое-как схватила Цирцею и бросилась бежать.
В отчаянии, запыхавшись, я мчалась по главной и единственной улице, по грунтовке без деревьев, а Цирцея извивалась на моих руках: ей не нравится, когда я неожиданно хватаю её. Поэтому я отпустила Цирцею, и мы пошли, постепенно успокаиваясь и отвлекаясь от ужаса, пытаясь осознать увиденное.
Мы покинули ту деревню не ради дальнейших исследований местности, а просто потому, что нуждались в съестном.
В заднем дворике другого пустого дома мы нашли развешанную на бельевой верёвке одежду. Солнце и ветер истрепали её, она порвалась и развевалась, как изодранные флаги. Одежда была грязной от пыли и редких дождей, изветшавшей от кислотных дождей. Много лет я не видела одежду на просушке: люди перестали её стирать или делали это всё реже и реже, так как приходилось экономить воду. Хотя некоторые стирали свою одежду в отравленных реках или вывешивали грязную одежду на солнце, чтобы проветрить, отбелить и продезинфицировать.
Я села и стала разглядывать разноцветные лоскуты. Было что-то успокаивающее в постоянном ритме мелодии, состоящей из движения.
А ещё я размышляла о женщине, подумала о том, как бы её спасти, хотя это не имело смысла: она уже погибала в бреду – чудовищная крыса умерщвляла её.
Я обняла свои ноги, спрятала голову между рук и покачивалась то назад, то вперёд. Хотела успокоиться, но вместо этого заплакала. Я плакала от злости, плакала от усталости, плакала от беспомощности, плакала, вспоминая материнские объятия и то, как сильно я в них теперь нуждаюсь.
Тогда-то Цирцея и сделала мне подношение. Она поймала таракана и оставила его, полумёртвого, у моих ног. Я чуть не вскрикнула от отвращения, но тут же прикрыла рот, чтобы не обидеть её. К тому же я не хотела, чтобы то существо, та тварь услышала меня. Нас уже разделяло много домов, но увиденная женщина продолжала меня пугать. Тем временем таракан едва шевелил лапками, будто дрожал.