В тот вечер мы выпили немного воды из бутылки. Но прежде я вскипятила воду в миске, поскольку не могла доверять питью даже в бутылках. Затем я съела кусочки крысы, которые подарила мне Цирцея. А когда я решила открыть одну из консервных банок, чтобы понюхать содержимое и взглянуть, можно ли это есть, послышался шум.
О том, что произошло дальше, писать мне не хочется, но я всё-таки сделаю это, потому что слова на моих листках подобны каплям, маленьким чёрным или цвета охры, синим, красным каплям, которые ненадолго разбавляют муки и боль, схожую с молчаливой яростью.
Мы услышали шум. Я тут же потушила огонь и прикрыла угли, не оставив следов, как учили меня дети-тарантулы. Запихнула банки, миски и бутылку в свой самодельный рюкзак, взяла на руки Цирцею, которая начала извиваться, как обычно, когда я неожиданно поднимаю её и прижимаю к груди. Едва мы спрятались в комнате, под кроватью, как вошли мужчины, они разговаривали громко, даже кричали. По их шагам и движениям я догадалась, что пришельцы ищут бутылки в шкафу и что гневно их отбрасывают, увидев, что они пустые. Пришельцы обыскивали комнату небрежно и даже не заглянули под кровать. Я мысленно поблагодарила их за это.
Потом мужчины схватили свои мобильные телефоны и сделали вид, что звонят друг другу, жутко смеясь, словно сосредоточив в смехе насилие. И тут же отшвырнули мобильники на пол, растоптали их.
По разному тембру голосов я поняла, что их было трое или четверо. Они очень плохо пахли. Все мы дурно пахли после нескольких дней ходьбы под солнцем, к тому же несколько месяцев не мылись. Однако от этих людей воняло трупами: запекшейся кровью и гниющим мясом. Они издавали зловоние тех взрослых, что убивали моих друзей, детей-тарантулов; это был отвратительный запах прогорклого мяса, свисающего с хищных зубов.
Цирцея от страха свернулась калачиком. Я засунула её под свою футболку, чтобы защитить собственным телом. Как только мужчины ушли, мы уснули вместе.
На следующий день мы покинули это место, опасаясь, что они вернутся. Я прихватила консервы и стала прикидывать, как нормировать пищу, разжечь костёр где-нибудь в безопасном месте и съесть чуть-чуть из какой-нибудь банки.
Мы брели несколько часов и наткнулись на металлический лес. Он был небольшой, но густой. Увидев его, я взгрустнула, а потом поняла причину моей печали: эти деревья как бы пытались подражать красоте настоящего леса, однако получились всего лишь грубые конструкции, выкрашенные красками, которые не выдержали испытания временем. Электричества не было уже много лет после великого и окончательного отключения электроэнергии. То есть такие деревья были бесполезными и занимали бесполезное пространство. И вот здесь-то всё и случилось, в бесполезном месте, в бесполезном пространстве, где ничего не растёт, а есть только бесплодная земля и бутафорские деревья.
Мне показалось, что Цирцея услышала шум и пошла разведать окрестности, но мне не хотелось оставаться одной, ведь я знала, что в этом лесу таится что-то безумное, нечто спящее, но готовое напасть. Меня знобило, хотя погода стояла жаркая. Как только я позвала Цирцею, чтобы вместе свинтить оттуда, они схватили меня. Должно быть, те самые мужчины скрывались за деревьями, потому что я их не слышала и не видела. Их было четверо, и одному из них мне удалось вонзить нож в ногу. Они взъярились, повалили меня на землю и начали избивать. Но я не чувствовала боли и хотела только одного – чтобы Цирцея держалась подальше отсюда и никогда больше не появлялась.
Я вонзила пальцы в бесплодную почву и швырнула горсть земли в лицо напавшему. Один мужчина рассмеялся, другой смахнул грязь с век и расстегнул мой ремень. Я подумала, что ремнём станут бить еще больнее, но он разорвал мою футболку и стянул с меня штаны. Я никогда не обнажалась в присутствии детей-тарантулов. Мы уважали личную жизнь друг друга, заботились друг о друге. Я попыталась прикрыться руками, скрыть свою наготу лоскутами ткани, постоянно свисавшими с моей шеи; я плевала в напавших, но пока один бил меня, другой связал мне руки лоскутами. А потом с яростью и удовольствием отхлестал меня ремнём и при этом улыбался.
И тогда неслышно появилась разъярённая Цирцея. Она прыгнула одному мужчине на спину, стала его кусать и царапать. Но напавших было слишком много. Моя волшебница, моя маленькая волшебница не смогла справиться со всеми. Я кричала и пыталась помочь Цирцее, мне удалось высвободить одну руку, я царапалась, брыкалась, пыталась кого-нибудь укусить, но они так сильно избили меня, что я потеряла сознание. Последнее, что я видела, – это глаза Цирцеи, а в них бушующий океан, море отчаянно сражающихся диких звёзд, но за созвездиями не просматривалось ярости, а был вечный танец огней.
Не знаю, как мне удалось выжить, как удалось встать с земли. Они бросили меня, решив, что я мертва, иначе замучили бы до смерти, как поступили взрослые с детьми нашей группы, те взрослые, которые убили моих братьев-тарантулов, а нас не смогли поймать.
Но теперь мужчины ушли. И даже не удосужились снова связать мне руки: думали, что я уже не очнусь. Они украли мой рюкзак с бутылкой воды, мисками, консервами и ножом. Ну и пусть. Главное – найти Цирцею. Я кое-как встала, у меня текла кровь между ног, и я с трудом смогла передвигаться. Потом я упала, не в силах пошевелиться от боли. Разложила на земле свою одежду, связала рваную футболку лоскутками ткани в попытке прикрыть наготу хотя бы частично. А затем поползла по бесплодной земле. И звала
Цирцея
Цирцея
Цирцея
До тех пор, пока не увидела её. Она лежала посреди этого бесполезного леса с бесполезными деревьями. И казалась ещё меньше, такой хрупкой. Корчась от боли, я всё-таки добралась до её тела и прикоснулась к нему. Цирцея была мертва. Слишком много ножевых ранений ей нанесли, их трудно было сосчитать.
Я не расплакалась.
Глаза Цирцеи оставались открытыми, и застывшее небо всё ещё отражалось в них. Я прижалась лицом к её телу, к податливым волосам и какое-то время не двигалась в надежде, что моя волшебница издаст чарующий звук, вибрацию, которая всегда вызывала у меня улыбку. Я обнимала её в течение нескольких часов, пока тело Цирцеи остывало. Потом я спела ей песню без слов.
Когда я смогла встать, то взяла её на руки и бесцельно пошла в разорванной одежде, запачканной моей кровью и кровью Цирцеи; моё тело и тело Цирцеи были изувечены.
Я добрела до пересохшей реки, на берегу которой стояло дерево, выглядевшее мёртвым, но я заметила на нём едва различимый росток. Крошечный стебель с зелёным листочком. И я решила упокоить мою Цирцею именно в этом месте. Очень бережно прислонила её к стволу и больными, беспомощными руками, которые не смогли её спасти, начала рыть ямку. Земля была твёрдой, казалась каменной, но я не останавливалась, пока мои пальцы не начали кровоточить. Ямка уже была достаточно глубокой, чтобы ни один зверь не смог откопать Цирцею. Я понимала, что это маловероятно, поскольку зверей становилось всё меньше и меньше, но никто не должен был к ней прикоснуться. Никто не должен был её даже тронуть. Я очень медленно уложила Цирцею, закрыла ей глаза – это огромное небо – и засыпала тело сухой землёй.
Потом я склонила голову над могилкой и, кажется, именно в этот момент в слезах потеряла сознание.
А дальше даже не знаю, что со мной происходило, что я делала, сколько дней, недель, лет я бродила в одиночестве по выжженной земле, и не помню, как я, полумёртвая, доползла до Обители Священного Братства.
Я пишу это и ради Цирцеи, чтобы не забыть её, чтобы по-прежнему слышать волшебный звук моей чародейки, ту слабую вибрацию, что пробирается в изгибы этих тайных букв. Когда я закрываю глаза, слышу это звучание, ибо Цирцея сопровождает меня, хотя её тело находится в земле, возле дерева, которое я представляю себе зелёным и цветущим.
В нашем изолированном, скрытом и защищённом пространстве Лусия призналась мне, что мечтала о месте, где были бы озеро, роща и зелёные горы. За пределами Обители Священного Братства.
«Это всего лишь мечта, ведь снаружи – бескрайняя пустыня, опустошённый мир», – сказала я.
Но мечта реальная. Ты тоже появлялась в моих мечтах ещё до того, как я пришла сюда, и поэтому я знала, что мне нужно здесь появиться. И именно поэтому я так испугалась, впервые увидев тебя в лесу, ведь ты – женщина моей мечты.
Я вздохнула, и ночной воздух наполнил мои лёгкие. Неужели мир за пределами Обители Священного Братства восстанавливался? Появится ли возможность выжить без Просветлённых?
В открытом рту не было языка. Вот первое, что я увидела сквозь вуаль: чёрный открытый рот. Дыра, не наполненная словами. А сама она лежала в саду, скрестив руки; её белая туника – в пятнах крови. Руки окостеневшие; на запястьях мы увидели шрамы, как будто прежде руки были долго связаны. Пальцы повреждены, ногти обломаны. На шее видны ушибы, царапины, ссадины. Теперь, в неподвижном состоянии, был заметен её едва вздувшийся живот. Остекленевшими глазами она уставилась в неподвижное небо, испещрённое оранжевыми вспышками. Я приподняла свою вуаль, чтобы лучше рассмотреть, и заметила, что из безъязыкого рта выползает огненный муравей с крошечным мерцающим телом. Муравей прополз по открытым глазам Ясновидицы, замер на её чёрном зрачке и затерялся в ресницах.
Когда мы возвращались из леса, уже рассвело. Мы очень осторожно покидаем лес на рассвете, потому что в это время Ясновидицы обычно бродят по саду или огороду, чтобы послушать первые звуки дня, сигналы, скрытые в воздухе и на земле. Вот почему мы носим вуаль: это на случай, если нас кто-нибудь увидит, и тогда мы сможем убежать неузнанными.
Выражение её лица казалось застывшим на какой-то глубокой и важной мысли. Словно на расшифрованном божественном послании. Но за этим выражением лица скрывалось и другое: вероятно, изумление внутри страха, возможно, даже отчаяние. Созерцая узкий поток света, проникающий сквозь щель моей кельи и позволяющий мне выводить эти строки, я задаюсь вопросом: почему Ясновидицы ищут послания на земле, если Он презирает зе