млю, считает её нечистой, осквернённой грехом? Почему Сестра-Настоятельница позволяет им такое? Без веры нет заступничества.
Мы смотрели на рот без языка и наблюдали, как белая бабочка садится на руку Ясновидицы. Меня удивило, что лапки бабочки не обожгли омертвевшую кожу и что бабочка была чистой, незагрязнённой. Она слегка пошевелила крыльями, и на мгновение белое стало серым. А потом мы молча смотрели, как бабочка взлетает и удаляется.
Лусия попыталась прикоснуться к Ясновидице, но я запретила ей и сказала, что мы должны вернуться в свои кельи, ведь нас могут увидеть, поскольку им уже пора просыпаться. И ещё сказала, что если нас заметят, а потом найдут мёртвое тело, то могут обвинить в убийстве. Лусия поправила свою вуаль и слегка приподняла тунику на мёртвой; мы увидели её запятнанные кровью ноги. И красные струйки, ещё не засохшие. Лусия взглянула на меня, и в её глазах я приметила то, что заставило меня подумать: Лусия поняла, она знает то, что я тоже подозревала. Эта Ясновидица много нагрешила, но избежала наказания, однако не смогла выжить.
Мы услышали то ли крик, то ли плач. Или пение птицы? Мяуканье? Мы расстались, чтобы добраться до наших келий незамеченными. А когда я увидела, что Лусия уже ушла, то снова приблизилась к Ясновидице и сняла с неё Священный Кристалл.
Свет, проникающий сквозь щель в стене, подсказывает мне, что солнце уже взошло. Я пишу, но меня не отпускает видение рта без языка, того самого, что своей пустотой способен разрушить мир.
Наступили странные дни. Дни заточения.
Царила полная тишина. Нам запретили общаться, потому что в часовне Вознесения Господня объявили, что Ясновидица вознеслась в Неосязаемое Измерение. А мы должны оплакивать её исчезновение в абсолютной тишине и поститься.
Перспектива голода нас не тревожит: все мы привыкли есть мало или вообще ничего, все мы были странницами, запертыми сейчас в своих кельях до особого распоряжения. Щель в стене подсказывает мне приближение прохладной ночи. И что она будет безлунной. Становится трудно писать, и это как раз когда у меня получается, когда есть время быть наедине с собой и с этими листками, без помех и угроз.
Мне тяжело, потому, что нужно увидеть Лусию, услышать, как её голос звучит в темноте леса.
Проходят часы, а мне удаётся вывести всего несколько фраз.
Благодаря щели в стене я ощущаю суточные перепады температуры воздуха. Сейчас холодно, так зябко, что мне приходится писать, накрывшись одеялом. Не думаю, что смогу сегодня заснуть в своей постели, вряд ли смогу сделать это сразу, потому что я привыкла проводить ночи в объятиях Лусии, хотя бы несколько часов. Знаю, что сейчас она думает обо мне, так же, как я о ней.
Интересно, что они сделали с телом Ясновидицы? Любопытно, как перенесли труп, кто помогал Сестре-Настоятельнице, должно быть, Лурдес? Тело закопали или спрятали?
Интересно, а рот без языка закрыли?
И глаза, смотревшие в небо? Любопытно, застрял ли огненный муравей у неё под веком или его остановил её невидящий взгляд.
Что случилось с остальными избранными? И зачем объявлять нам, что они застревают в другом измерении? Убивают ли их? И не те же ли самые убили Младшую Святую? Наверняка – они.
Через три дня наши кельи отворили. Некоторые из нас пили воду из тазиков, которые мы используем для омовений, а вода в них была из ручья безумия. А я продолжала терпеть голод и жажду.
За завтраком никто не обменялся ни словом. Мы были взволнованы, смотрели друг на друга с подозрением, скрытым обвинением и недоверием – таков результат затворничества. «Прежде нас ни разу не запирали в кельях, почему же это сделали именно сейчас?» – молча спрашивали друг друга присутствующие. Но мы-то обе знали, что всех нас заперли, чтобы разобраться с телом Ясновидицы.
Мне пришлось сделать огромное усилие, чтобы не замечать Лусию. Вместо неё я посмотрела на Лурдес, которая выглядела сияющей, она как-то странно светилась. Потом я узнала почему. И поняла, какой громадный вред она хотела причинить. Она подпитывала слух, наполнив его шипами, ядом и безумием. Слух разрастался, принимал опасную форму. Не знаю, как ей это удалось, ведь все мы находились взаперти. Нечестивицы и служанки шёпотом рассказывали, что Лусия своими колдовскими способностями, своей древней и тёмной магией сумела отнять у нас одну из избранных, что она околдовала её, обманула и свела со зловещими силами. И что те заманили её в ловушку Неосязаемого Измерения. И что заступничество, обеспечиваемое нам Обителью Священного Братства, теперь ослаблено; к тому же общение с нашим Богом оказалось под угрозой.
Я поняла также, почему за завтраком никто не сел рядом с Лусией. А она съела белую комковатую смесь, держась независимо и невозмутимо.
А вот я возмутилась. Поэтому и пошла в лес искать мухоморы.
Вчера вечером мы видели, как Лурдес нагишом танцевала в саду. Её рыжие волосы отливали огнём в холодном свете луны. То был красный цвет, резавший глаза, похожий на застывшее сердце солнца.
Само собой разумеется, что по вечерам всем нам запрещено быть в саду, но никто не донёс об этом Сестре-Настоятельнице, поскольку мы, как зачарованные, смотрели на белое тело Лурдес, на её восторженное лицо, на устремлённые к небу руки, на приоткрытый рот, на её ноги, двигающиеся в такт музыке, которую слышала только она. Лурдес выглядела прекрасно, получая удовольствие, потому что в это время не замышляла козней. Когда она раскованно танцевала обнажённой, её руки двигались как птичьи перья на ветру, с едва заметным трепетанием, а не как смертоносные насекомые.
Перед этим она съела хлеб из сверчков, смешанный с мухоморами, который я оставила в подарок на подушке в её келье. Её приспешницы время от времени делают ей подношения, поэтому и моё не вызвало подозрений.
Мы наблюдали, как она смеётся на своём интимном, личном празднестве. Во время священного танца.
На мгновение мне даже показалось, что она счастлива.
Однако потом она вдруг начала кричать не кому-то конкретно, а просто всем сразу. «Луна, луна глаголет мне тайные вещи, ей известно о монахах, усопших монахах, которые преследуют нас, проклинают нас. Луна, луна обладает силой».
Не переставая кружиться, Лурдес приблизилась к Лусии. Остановилась напротив и произнесла голосом, который пытался звучать угрожающе, но был слаб и почти грустен: «Ведьма, ведьма ночи, ведьма луны».
Затем неожиданно обняла Лусию, повторяя как мантру:
«Ведьма, ведьма ночи, ведьма луны,
ведьма, ведьма ночи, ведьма луны, прекрасная ведьма, ведьма моя».
И Лусия отвела Лурдес в её келью, где надела ей ночную рубашку, уложила в постель и накрыла одеялом.
Меня восхитила способность Лусии проявлять милосердие, но одновременно и разозлила, наполнила яростью, ведь она простила Лурдес, хотя та единственное, что хотела, так это причинить ей вред.
Одна из служанок сказала, что собирается позвать Сестру-Настоятельницу, однако мы пригрозили ей наказанием в Башне Безмолвия за то, чего она не делала, – за причинение вреда какому-нибудь животному, которого мы даже не видели, или за кражу яиц, которых мы ни разу не пробовали. У Сестры-Настоятельницы наши слова не вызвали бы сомнения, и служанка это понимала.
Позже той же ночью мы с Лусией отправились в лес, и она ни в чём меня не упрекнула, не спросила, зачем я одурманила Лурдес, и не вынуждала меня почувствовать себя виноватой. Я поведала ей о действии мухомора. Надеюсь, она поняла, что я пыталась защитить её.
Обнявшись в нашем дупле, мы услышали шум. Это нас удивило, ибо ни нечестивицы, ни служанки не осмеливались заходить ночью в лес, в чащобу. В этом месте хоронили богохульниц, бесстыдниц. И вдруг – шаги, команды, шёпот. Из темноты дупла мы различили два женских силуэта, причём один пошатывался. Это явно нечестивица, ведь белизна её ночной рубашки выделялась в ночи, тогда как служанки ночных рубашек не носят. Другая фигура выделялась огромным ростом, таким большим, что это могла быть только Сестра-Настоятельница.
Небо было затянуто облаками, но лунный свет на какое-то мгновение позволил нам увидеть рыжие волосы Лурдес, всё еще находившейся под воздействием мухомора: она то и дело валилась на землю, а Сестра-Настоятельница поднимала её и встряхивала. Затем мы увидели, как она подтолкнула Лурдес к дереву, задрала ей ночную рубашку и прижалась своим бешеным телом к белому беззащитному телу извивающейся Лурдес. Мы наблюдали, как Сестра-Настоятельница отрезала ветку и заставила Лурдес встать на четвереньки, в позу собаки. И мы увидели: она стянула с неё ночную рубашку и медленно провела веткой по спине, словно лаская, а потом принялась бить и ласкать, ласкать и бить. А Лурдес смеялась. Кажется, это разозлило Сестру-Настоятельницу, и она начала бить её сильнее.
Лурдес рассмеялась громче, и её хохот стал похож на вой. Она завывала, как волчица или как, по моему разумению, воют волчицы. И тогда Сестра-Настоятельница обвила ей шею веткой и стала душить. Она хотела не только заставить её умолкнуть, но и убить. Как раз в этот момент Лусия взглянула на меня, и, хотя она не произнесла ни слова, я сразу поняла, что она собирается сделать. Но я не хотела позволить ей действовать в одиночку. Мы закрыли лица вуалями и крадучись выбрались из дупла. Обе нащупали и схватили с земли палки, попавшиеся под руку в темноте. И тут луна осветила нас, луна светила, когда нам требовалось, будто она знала, что её дочери в опасности.
Я погналась за Сестрой-Настоятельницей и ударила её палкой по голове, а Лусия – по почкам. Сестра-Настоятельница устояла, но согнулась от боли, и мы принялись бить её всё сильнее и сильнее. А когда она, потеряв сознание, уже лежала на земле, видимо, мёртвая, мы схватили Лурдес, надели на неё ночную рубашку и втроём помчались через лес к своим кельям.
Впрочем, Сестра-Настоятельница не может умереть – так говорят все. Она настолько живуча, что может стать бессмертной. Вот почему, когда мы проснулись утром, Лурдес висела на суку. На шее у неё была верёвка, привязанная высоко к ветви одного из деревьев в лесу, которое видно из сада. Её тело раскачивалось из стороны в сторону, как в бессмысленном танце. Тело двигалось из-за ветра – приближалась гроза. Рыжие волосы Лурдес, закрывавшие ей лицо, шевелились, позволяя видеть открытые глаза. Её белая ночная рубашка была в пятнах грязи, а ноги босые, испачканные.